Рождественские рассказы (страница 3)
– Не паршивцу, а крестнику, – обидчиво отвечала Варвара. – Родному крестнику. Да и генерал души непомерной. Помню я, когда мы с покойником-мужем у них в швейцарах существовали, а я родила Никитку и муж попросил его окрестить, так он мне такое платье на ризки закатил, что все прислужающие-то дивились. Рублей в десять. Право слово, рублей в десять. Шерстяное эдакое… травками желтенькими. И долго я его носила, да потом муж помер и нужда пришла, так в залог у жида оно у меня пропало. А Никитке, самому Никитке, три серебряные рубля в пеленки сунул. Рубли светленькие, новенькие, с иголочки. Нет, такого-то генерала еще поискать, да и поискать.
– Так пусть со звездой к нему славить Христа идет, коли генерал такой чудесный, – сказал безместный писарь, проживающий в том же подвале. – Клей, Никитка, звезду из цветной бумаги. Огарок туда вставим. Гореть будет. Со звездой казистее…
– Я не умею звезду… – отозвался Никитка, белокурый мальчик лет десяти в валенках и в вылинявшей ситцевой рубашонке, поверх которой была надета жилетка без нескольких пуговиц.
– Не умею! Обещай мне прожертвовать из пяти-то рублей на бутылку вина, так я тебе звезду склею. И золотой бумаги найду на бляшки и полоски.
Варвара, сидевшая в это время с Никиткой за ужином, состоящим из полубелого хлеба и астраханской селедки, отвечала за сына:
– На бутылку, дяденька Калистрат Григорьич, мол, много, а вы возьмитесь мне за сороковку звезду сделать.
Никитка не повторил слов матери, а только улыбнулся во всю ширину рта. Писарь отвечал:
– Ну, ин быть по-вашему. Смастерю и за сороковку.
– А ты молитвы-то петь знаешь ли? – спросил Никитку сапожник, постукивая молотком по каблуку сапога, в который вбивал гвозди.
– Знаю. Нас учили, – отвечал Никитка.
– Еще бы не знать! – прибавила мать, прочавкивая селедку. – Ты посмотри-ка, как их в училище учительница дошкуривает! Я раз пришла, а все мальчишки стоят на дыбах и во весь голос поют. Звезда-то, Никитка, у тебя будет, так ты можешь и по лавкам походить Христа пославить. Лавочники это любят. Кто трешенку, кто две копейки, а смотришь – оно и наберется мамке на кофей.
– Я себе сапоги куплю, – отозвался на слова матери Никитка.
– Сапоги ты себе купишь из денег папеньки крестного, а что от лавочников соберешь, то матери на кофей. Дурак ты эдакий, ведь мать тебя же самого вместе с собой будет кофеем поить.
– Мне еще варежки надо. Холодно рукам, когда в училище с книжками бежишь. Учительница мне даже говорила: «Непременно купи себе, Антонов, варежки».
– И варежки, и сапоги – все из папеньки крестного пятерки купим.
– Слышь… Варвара Игнатьевна, сапоги-то закажи мне, коли уж так явственно знаешь, что генерал ему пятерку даст. Мои сапоги будут прочнее в лавке купленных, – сказал сапожник.
– Да как же не явственно! Непременно пять рублей даст, а то и больше. Я тебе рассказываю, что генерал рубаха, души необыкновенной.
– Ну, вот и закажи. Я с тебя три с полтиной возьму и выростковый товар поставлю.
– Да делай, делай. Твои сапоги, знамо дело, для мальчишки прочнее будут, чем рыночные. Только уж деньги после праздника.
– То есть когда получит он от генерала.
– Ну да… Когда получит.
– Мне, мамка, ремень еще надо, чтоб книги таскать. У меня ремень украли.
– И ремень, и все будет из папеньки крестного денег. Только ты, Ефим Пантелеич, уж дай ему сапоги-то эти надеть, когда он к генералу пойдет, а то у него вон только одни валенки. Я уж и то хотела ему у Кокорихи от ее ребятишек сапоги-то в надевку просить. Ведь в валенках к генералу неловко, – обратилась Варвара к сапожнику.
– Ладно, ладно. Что хорошего в валенках! Серая необузданность. Опять же скажут: «Может статься, у него и мать пьяница». Ведь тебя он, генерал-то этот, поди уж и забыл давно.
– Как забыть, коли я к нему швейцарихой, может, раз двадцать даже в квартиру ходила. Генерал, одно слово, на редкость. Так вот Никитка и с сапогами будет к празднику. Рубашка кумачовая красная у него есть. А на шею я ему свой платок повяжу, – говорила Варвара.
После ужина Никитка, прыгая на одной ноге, тотчас же побежал в соседнюю квартиру в том же подвале и объявил проживающим там другим ребятишкам, что у него к Рождеству новые сапоги будут, что он пойдет к генералу Христа славить и что получит пять рублей.
– Новые сапоги! Новые сапоги! – припевал Никитка, выплясывая в холодном коридоре.
Ночью Никитке снились новые сапоги. Наутро он и в училище всем мальчишкам рассказал, что у него к празднику будут новые сапоги.
За неделю до Рождества сапожник снял с Никитки мерку и стал ему делать сапоги. Калистрат Григорьич, сдержав свое слово и выпросив у Варвары гривенник на цветную бумагу, мастерил из старых табачных коробок звезду для Никитки, обклеивал ее золотой бумагой в узор, добыл откуда-то кусок малинового стекла и намеревался его вставить в середину звезды. Работа происходила по вечерам. Никитка был около Калистрата и следил за работой.
– А то недурно бы тебе, малец, еще стихи в поздравление своему папеньке крестному выучить, – говорил Калистрат Никитке. – Это еще пользительнее будет, ежели генерал хороший. Христа-то ты при генерале перед иконой прославишь, а потом обернешься к генералу и скажешь поздравление в стихах.
– Какое поздравление? – спросил Никитка.
– А вот я тебе скажу, а ты выучишь.
И Калистрат начал:
Я маленький хлопчик,
Принес Христу снопчик,
С звездой Христа величаю,
А ваше превосходительство с праздником
……………..
поздравляю.
– Ах, какие хорошие стихи! – говорила Варвара, штопавшая тут же пятку шерстяного чулка, надетого на деревянную чумичку. – Выучи, Никитка, выучи. Как это будет хорошо, ежели ты генерала стихами поздравишь.
– Не только хорошо, а и пользительно. Думал генерал дать пять рублей крестнику – после стихов, смотришь, шесть дал.
И Никитка выучил стихи.
За два дня до Рождества была и звезда готова. Зажгли в ней огарок – горит отлично и светит красным огнем сквозь малиновое стекло. Никитка, освобожденный уже на праздники от ученья, раз десять в день напевал стихи: «Я маленький хлопчик, принес Христу снопчик». Накануне самого Рождества были готовы и сапоги. Никитка примерил их, и уже ему жалко было расстаться с ними. Сапоги были на толстейших подошвах и так громко стучали по полу. Сапожник, впрочем, велел их снять до завтра, и Никитка переобулся в валенки с сожалением и выронив из глаз три-четыре крупные слезы.
Вечером пришла мать с работы. Она ходила куда-то мыть полы и двери перед праздниками. Вернувшись домой, она принесла купленные на заработанные деньги кусок ветчины, ситнику, краюху ватрушки с творогом и фунт обрезков колбасы, припасы, долженствующие завтра служить для розговенья.
Поужинав вместе с сыном соленой треской, Варвара сказала Никитке:
– А ну-ка, Никитка, прославь Христа. Я хочу посмотреть, как ты завтра у генерала, у папашеньки крестного, Христа славить будешь.
Никитка тотчас же зажег огарок в звезде, встал перед потемневшей иконой и запел:
Христос рождается, славите…
– Хорошо, хорошо! – одобрил Калистрат. – А теперь стихи.
Никитка и стихи «Я маленький хлопчик» прочел.
Варвара совсем расчувствовалась и стала отирать слезы рукавом платья.
– Ей-ей, если на генерала благодушность найдет, то он завтра Никитке даже не синенькую, а красненькую даст – вот какой он чувствительный, – говорила она.
– А уж с красненькой не поскупитесь и на бутылку вместо сороковки, – сказал Калистрат. – Ведь вот надо и чеботаря попотчевать, – кивнул он на сапожника.
– Мне главное, чтобы три с полтиной за сапоги выдали, а уж попотчевать, так я и сам попотчую, – скромно отвечал сапожник.
Ложась спать, Никитка спрашивал у матери:
– Мамка, а какая эта самая синенькая бумажка бывает? Покажи мне.
– А откуда я тебе возьму ее, дурень? У меня синенькой-то бумажки со смерти твоего отца в руках не бывало. Вот завтра, ежели генерал даст тебе синенькую бумажку, так увидишь, какая она бывает, – отвечала мать.
Никитка уснул, и ему снились во сне новые сапоги, стукающие по полу, варежки и синенькая бумажка. Синенькая бумажка представлялась чем-то фантастическим, сияющим.
Наутро он проснулся рано. Мать была уже вставши и на шестке варила кофе в кофейнике.
– Я, мама, новые сапоги одену, – сказал он.
– Одень покуда валенки. Сапоги потом. К генералу теперь рано идти. Он еще спит. В девять часов пойдем, – отвечала мать.
– Разве и ты идешь? – спросил Варвару сапожник.
– А то как же? Где же генералу узнать, что Никитка его крестник! Нужно ему рассказать, напомнить. Меня-то он должен отлично помнить. Я у них, бывало, и тонкое белье стирывала, и все эдакое.
Напившись кофею и разговевшись ветчиной, Варвара и Никитка начали сбираться к генералу. Варвара надела праздничное шерстяное платье, желтый платок с разводами на голову. Сапожник выдал Никитке сапоги. Никитка с каким-то особенным удовольствием стучал подошвами их по полу и прислушивался к стуку. Мать надела на него красную кумачовую рубаху и повязала на шею платок. Никитка захватил звезду, и они отправились. Выходя на улицу, он напевал: «Христос рождается, славите…»
– Поторапливайся, поторапливайся, а то генерал-то не уехал бы, – торопила его мать.