Отражения: Тени прошлого (страница 5)
Елена кивнула. Она не стала цеплять фразу. Не сейчас. В таких местах нужно шагать, как по мокрым камням: медленно и точно.
– Нам понадобится список, – сказала она спокойно. – Всех, кто покупал у вас в последние месяцы зеркала или рамы. И – тех, кто приносил на реставрацию. И – по возможности, любые записи, связанные с Даниловым.
– Разумеется, – сказала Ирина. – У меня всё в тетрадях, – она погладила ладонью обложку блокнота, – и частично – в компьютере. – Она кивнула на старенький ноутбук на полке. – Но технически я неграмотна – покажете, что нужно скопировать.
– Папка «Зал зеркал» вам о чём-то говорит? – спросила Елена, и воздух между ними чуть сместился – как смещается зеркало, когда его вынимают из рамки.
Ирина вздрогнула почти незаметно. Почти.
– Говорит, – сказала она после паузы. – Но это – не ко мне. – Она перевела взгляд в глубину лавки, на узкую дверь, за которой, возможно, была мастерская. – Вы про терапию? Про старые истории? – Она вздохнула. – Вы – рыжие. – Она неожиданно улыбнулась. – Простите. У меня правило: не говорить о том, что не может помочь. – Она помолчала. – Но если вы спросили, – добавила она, – то да: был когда-то «зал зеркал». В санатории. Это – давнее. Это – не легенда. Это – правда. Но я не знаю, что с этим делали люди. Я только таскала рамы. – Ирина улыбнулась безрадостно. – Я – не психиатр.
Елена запомнила: «правда», «таскала рамы», «не психиатр». Слова, будущие якоря. Витрины договора: говорить только так, как не вредно. То, что Ирине не нравится говорить – видно. Значит – знает больше, чем говорит. Но сейчас это не ключ.
– Купон, – сказала Елена, – был у Данилова. С вашими инициалами. – Она достала пакет, показала через пластик серебристую карточку. – Вы часто подписываете их?
– Иногда, – сказала Ирина. – Для тех, кто берёт что-то, чтобы вернуться. Я не помню, подписывала ли именно для него. Но, – она посмотрела на инициалы, – это моя рука, да.
Елена кивнула. Климов получил тетрадь – он сфотографировал последние страницы, где были записи с датами. Там было имя «Алексей Д.», аккуратно, и короткая помета: «рамка. коридор». Елена запомнила. «Коридор» – место для зеркала, в котором смотрят себя не по-серьёзному, а мимоходом. Иногда – именно там люди видят то, что служит тревоге.
(Курсив: неизвестный наблюдатель чувствует антикварные лавки, как другие чувствуют пекарни. Здесь пахнет прошлым. Он любит этот запах. Он говорит: «Здесь всё честно: вещи стареют. Люди – нет». Он говорит это без злобы, как говорят про закаты. Он стоит у витрины снаружи, но так, чтобы не отражаться – он умеет это. У него есть своё маленькое правило: не появляться в стекле среди дня.)
– Когда вы в последний раз были наверху? – Елена кивнула в сторону холма.
– Недавно, – сказала Ирина. – Я иногда сдаю туда мебель. Они, кажется, что-то переделывают – или закрывают – я не вникала. – Она пожала плечами. – Там всегда было холодно. И – тихо. Тишина там особенная, – она слегка поёжилась, несмотря на тёплое помещение. – Как в пустых банках, когда приложить ухо.
Ветер за дверью подхватил слово и утащил его. Елена не стала задавать ещё вопросы – она чувствовала, когда материал пора отложить, чтобы не утопить в нём. Их разговор был как извлечение осколка: слишком сильно потянешь – порежешь ткань.
– Мы вернёмся, – сказала она. – Возможно – уже сегодня. И – возможно – ещё не раз.
– Возвращайтесь, – сказала Ирина, не улыбаясь. – У меня много зеркал. Но вам, возможно, не все понравятся.
На улице ветер взял их под локти, как старый знакомый, который чуть торопит. Елена посмотрела на купон ещё раз – блеск бумаги в сером свете делал его нелепо праздничным.
– Что думаешь? – спросил Климов.
– Что он пришёл за чем-то, – сказала Елена. – Или – для чего-то. И что Ирина знает, что говорит, когда не говорит. И – что «зал зеркал» – не просто фраза в папке.
– Ты часто говоришь загадками, – усмехнулся Климов.
– Я часто думаю, – ответила Елена. – И стараюсь, чтобы мысли не опережали факты. Но у меня плохо получается.
Они вернулись в отдел к вечеру, когда свет уже скупился. Лида уже успела сделать первичные вещи: соскобы, пробы, фотографии. Она была сосредоточена, как пианистка, играющая на тихом пианино.
– Соль – морская, – сказала она. – Примеси – те, что обычно в бухте. Песок – с микровкраплениями зелёных нитей – похоже на водоросли – я ещё уточню. Но… – она улыбнулась своей тихой улыбкой, – по моему опыту, такой песок чаще липнет ближе к северному причалу. Там мелко. И… – она подняла палец, – и, что интересно, на подошве отпечатка – рисунок, который я уже где-то видела – новая партия обуви в одном местном магазине. Это – если нам повезёт.
– Магазины – скучные места, – заметил Климов.
– Скучные места держат мир, – сказала Елена.
Она вернулась в кабинет, села и наконец позволила себе простое: открыть тетрадь. Новая страница: «Данилов». Под этим – короткие узлы: «окно – закрыто», «замок – неснят», «подоконник – соль», «ковёр – песок», «рука – осколок (амальгама старая)», «фото – семеро у зеркала», «комп – “Зал зеркал” (пароль)», «купон ИС». И отдельным знаком: «Сосновый Мыс». Она не ставила прямых стрелок – они возникнут сами. Она умела ждать, пока стрелки выросли из узлов.
(Курсив: неизвестный наблюдатель в это время не сидит. Он никогда не сидит. Он идёт. Его шаги всегда одинаковы. Он не любит менять шаг. Он думает: «Один – два – три – четыре – пять – шесть – семь». На «семь» он всегда немного улыбается. Он не знает, когда он перестанет улыбаться. Возможно – никогда. Возможно – очень скоро.)
Вечер в «Прибое» был густой, как крепкий чай. Елена на автомате заказала горячее – то, что готовят во всех приморских местах: суп и что-нибудь с картошкой. Она ела и думала не столько о деле, сколько о том, как привыкать к новым пространствам. Мысли шли размеренно, как по узкой доске. Она вспомнила, что в «Лунной ртути» было много рам, но мало стекла. Показалось ли? Или это – стратегия? Врачи иногда держат лекарства в шкафчиках за стеклом, чтобы пациенты видели упаковки и знали: помощь рядом. Антиквары делают наоборот – прячут. Потому что вещи лучше живут в темноте. Она улыбнулась собственной метафоре – делала вид, что не любит метафоры, но иногда они приходили сами.
Телефон завибрировал – сообщение от Климова: «Вспомнил – у Данилова были ученики, которые участвовали в городском проекте “Память Бухты”. В архиве школы – коробка. Завтра можно». Она коротко ответила: «Да». И подумала, что слово «память» снова и снова поднимается на поверхность, как пузырь. Память не тонет. Она сцеплена с воздухом.
Она поднялась в номер, не зажигая верхний свет. В зеркале – полоска её фигуры, мягкая тень на стене. Внизу, где рамка чуть отходит, снова показался тонкий сияющий скол. Возможно – просто отражение фонаря с улицы. Она не пошла проверять. Не потому, что боялась, – потому, что знала: вещи не любят, когда к ним лезут без нужды. Она села на край кровати и прислушалась. Дом дышал. Город дышал. Её рука лежала на коленях, и в ладони жили два ощущения: холод стекла и шероховатость картонного купона – как два голоса, которые разговаривают шёпотом.
(Курсив: неизвестный наблюдатель стоит у воды. Вода поднялась выше. Он не боится намокнуть. Он считает до «семи» и потом – назад: «семь, шесть, пять…». Он любит обратный счёт. Он успокаивает. Он говорит: «Первый грех – забывчивость». Он не смеётся. Он думает: «Я ничего не забыл».)
Утро вторника пришло как вилка в розетку – короткая искра в голове, и ты уже на ногах. Елена вошла в отдел раньше Климова. В лаборатории Лида переставляла лотки с пробами, как музыкант меняет ноты местами – не для песни, для проверки. Она подняла голову.