Однако не все коллаборационисты были гангстерами, мошенниками и продажными оппортунистами. Мэры городов держались за свои кресла, убеждая себя, что отставка наверняка лишь откроет двери преемникам похуже. Владельцы фабрик сотрудничали с режимом, чтобы их предприятия не конфисковали; в конце концов они смогут заявить, что обращались с рабами из концлагерей лучше любого нацистского чинуши. Адвокаты и судьи принимали нацистские законы и директивы, якобы руководствуясь верховенством права. Чтобы заглушить совесть, они утешали себя мыслью, что сама природа этого права им неподвластна. Что же до покупателей и продавцов захваченной собственности или тех, кто оказывал новой власти всевозможные услуги, – что ж, кто-то же должен был поддерживать экономику на ходу.

Но были и те, кто считал, что новая Европа под предводительством Германии выставит мощную оборону перед угрозой двух бо́льших зол – «еврейского коммунистического заговора» и «еврейско-американского капитализма». Те же угрозы, только, как правило, без одержимости евреями, легли в основу аналогичного братства в Азии, где японская империя развязала ожесточенную кампанию освобождения соседних азиатских народов от коммунизма и заодно от западного империализма. Японская оккупация Китая и других азиатских регионов открыла путь таким же преступникам, разочарованным идеалистам, неудачникам, потерпевшим поражение в обществе и в ремесле, мстительным извергам, мошенникам, бизнесменам и прочим оппортунистам, как те, что орудовали в Европе под гитлеровским флагом. Но так же, как с немцами сотрудничали те, кому сталинизм представлялся худшим из зол и кто при советском режиме страдал от лишений и унижений, так и некоторые видные деятели в Азии сотрудничали с японцами, искренне желая освободить свои страны от гнета западного колониального правления.

Никто из троих героев книги не вписывается ни в один из этих типажей. Мало кого из коллаборационистов или деятелей Сопротивления можно свести лишь к одному из них. Люди, даже коварные или малодушные, гораздо сложнее. Но в крайне самобытных историях жизни Керстена, Кавасимы и Вайнреба присутствует то, что объединяет многих коллаборационистов: жадность, идеализм, жажда острых ощущений, тяга к власти, оппортунизм и даже убежденность, причем порой уместная, что в некотором смысле они творят благо.

То, что коллаборационизм и Сопротивление нельзя втиснуть в рамки поучительных сказок о добре и зле, не подразумевает, что эти качества всегда распределяются равномерно. Зло можно причинить из лучших побуждений, а добро порой творят и дурные люди. Нравственные суждения нужно выносить, взвесив все. Даже находясь в свите массового убийцы, Феликс Керстен, разумеется, совершал благие поступки. Но насквозь порочен не был ни один из троих героев книги. Все были самыми обычными людьми – особенно в своих слабостях. Эти слабости можно наблюдать сегодня у многих публичных фигур. Поэтому я решил написать о них и тем самым поразмышлять на тему коллаборационизма: человеческие слабости интереснее праведности и героизма, быть может, потому, что себя легче представить грешником, чем святым.

Эти люди заинтересовали меня еще и своим непростым происхождением. Балтийский немец Керстен сначала был гражданином Финляндии, а потом, после войны, Швеции; в разное время ему довелось жить в Гааге, Берлине и Стокгольме. Кавасима родилась в Китае в семье маньчжурского принца, а воспитывалась в Японии в семье японского ультранационалиста. Вайнреб переехал с родителями из Львова в Вену, а оттуда в голландский морской курортный город, где он и вырос. Умер он в Швейцарии, где, бежав от голландского правосудия, стал почитаемым носителем религиозной мудрости, которую почерпнул из замысловатых толкований Библии.

Поскольку вопрос Сопротивления и коллаборационизма играл столь значительную роль в патриотическом воспитании моего поколения, напрашивается соблазнительный вывод, будто космополитическая среда или смешанное происхождение непременно приведет к конфликту лояльности. Но не следует поддаваться этому искушению. Лояльность в отношении разных господ не всегда сопряжена с противоречиями. А чрезмерный патриотизм часто свойствен людям с неоднородным происхождением, возможно, из-за убеждения, что им нужно доказывать лояльность одной из сторон. Является ли он зовом сердца или результатом общественного давления – вопрос, на который невозможно дать универсальный ответ. Не всякий и сам на него сможет ответить.

Но запутанные судьбы живших в разных странах Керстена, Вайнреба и Кавасимы сыграли определенную роль. Воспитанные в неоднородном культурном и национальном контексте, они оказались в сложном водовороте мировых событий. Неустойчивая многослойная идентичность порой порождает великое искусство, но чревата и более зловещими формами сотворения своего образа. Я пишу это во время глубоких социальных и политических разногласий в обществе, где коллективная идентичность диктуется, а индивидуальная становится все более смешанной и размытой; где постоянный поток конспирологических фантазий заменяет политические дебаты; где люди существуют не только на разных территориях, но и в разных понятийных мирах. И героев своей книги я выбрал не потому, что они типичные образцы государственной измены, а потому, что они переосмыслили себя во время войны, преследований и массовых убийств, когда нравственный выбор зачастую мог повлечь за собой роковые последствия и редко был столь безукоризнен, как нас убеждали, когда угроза миновала.

Hochstapler по определению ненадежные рассказчики. В судьбе Керстена, Кавасимы и Вайнреба останется множество вопросов, на которые никогда не будет ответов. Все трое писали биографии, но всегда руководствовались одной целью – приукрасить жизнь экзотическими авантюрными байками или рассказами о невероятном мужестве и подвигах Сопротивления.

Разумеется, все воспоминания бесконечно редактируются – как в сознании людей, так и в истории народов. Политическая мода, новые открытия, переменчивые вкусы и меняющаяся этика – все эти факторы формируют наш взгляд на все более далекое прошлое. Это не значит, что всё – вымысел, как настаивают некоторые теоретики, которые не меньше прочих подвластны моде. Есть непоколебимая истина. Людей действительно уничтожали в газовых камерах. Города действительно разграбляли. Атомные бомбы действительно были сброшены. Нам нужны напоминания об этих событиях, они во многом объясняют, почему мы те, кто мы есть. Многое из того, что большинство знает о прошлом, однако, основано на вымысле: фильмах, романах, комиксах, компьютерных играх. Коллективная память формируется образованием, но еще больше – воображением. Поэтому вымышленные истории заслуживают внимания. Они тоже многое рассказывают о нас.

В биографиях моих трех героев отнюдь не все является вымыслом. В каждой из них есть достоверные факты. Даже критики Вайнреба признают, что, хоть он и рассказывал о себе множество небылиц, его описания повседневной жизни под немецкой оккупацией очень похожи на правду. Я поставил перед собой задачу рассказать их истории, потому что факты, проливающие свет на то, как люди переживали один из самых ужасных периодов прошлого века, чрезвычайно познавательны. Как, впрочем, и ложь.

Глава первая. Потерянный рай

1. Хельсинки

После войны, когда Феликс Керстен хотел поселиться с женой и тремя сыновьями в Швеции и стать ее подданным, возникли трудности из-за того, что раньше он работал личным массажистом Генриха Гиммлера. Шведы и без того были вынуждены оправдываться за нейтралитет во время войны, когда страна извлекала из деловых связей с Германией выгоду и оказывала Третьему рейху услуги. Они не горели желанием давать гражданство человеку, тесно связанному с нацистской элитой.

Спешную публикацию мемуаров Керстена и заметок о военном времени на разных языках, претерпевших значительную редактуру, следует читать именно в этом свете. Особенно сбивают с толку существенные расхождения в этих его рассказах. Мемуары Керстена, впервые опубликованные в Соединенных Штатах в 1947 году, выглядят как серия коротких эссе о характере Гиммлера и его неприязни к евреям и гомосексуалам. Прочее содержание книги в основном состоит из рассказов о героическом участии Керстена в судьбе политических заключенных, голландского населения, скандинавов и евреев. Шведский перевод похож, но содержит множество разнообразных противоречий. Немецкое издание умалчивает о самом триумфальном достижении (триумфальном, но вовсе не обязательно правдивом): как он отговорил Гиммлера (а значит, и самого Гитлера) от плана депортации всего голландского населения в Польшу в 1941 году. Гиммлер (как заверяет нас Керстен) был готов отказаться от этого масштабного и, безусловно, убийственного проекта, если только Керстен магией своих целительных рук облегчит его невыносимую боль в желудке. Этот рассказ, разумеется, содержится в голландском издании 1948 года, он называется «Клерк и мясник» (Klerk en beul), его редактировал и исправлял молодой человек, работавший на подпольную прессу Сопротивления во время войны, иными словами, «хороший». Этот юноша, Йоп ден Ойл, однажды станет премьер-министром Нидерландов от социалистической партии.

Детство Керстена, как оно описано в голландском издании (в других подробности его юности опускаются), представляется идиллическим, едва ли не сказкой о «хорошем» человеке, который любил представителей всех рас и верований. Он родился в 1898 году в Юрьеве (современный Тарту в Эстонии), городе, который находился когда-то под властью шведского короля, а потом – Российской империи. В XVI веке предки Керстена по отцовской линии переехали из Голландии в Германию, где занимались фермерским хозяйством, пока дед Керстена не погиб от нападения разъяренного быка. После этого его вдова поселилась в огромной баронской усадьбе Лифляндии, где ее сын Фридрих Керстен познакомился с русской женщиной по имени Ольга Стуббинг, чьей семье принадлежали довольно обширные земли. Они жили припеваючи, Ольга родила Феликса, которого его крестный отец, посол Франции в Санкт-Петербурге, назвал в честь французского президента Феликса Фора. Семья не прогадала.

Керстен описывает сонную атмосферу своего детства как космополитический рай, культурный перекресток, где пересекалось все лучшее: скандинавский индивидуализм, российское величие, европейский гуманизм и просвещение. В его кругу в основном говорили по-немецки, но его видение Германии, как заверяет сам Керстен своих читателей, не имело ничего общего с прусским милитаризмом. Его больше влекла земля Гете с ее культурой «свободы, образования, универсальности и любви»^[2]. В школе он дружил с балтийскими немцами, такими же, как и он сам, а также с русскими и финнами. Все они прекрасно ладили. А «еврейской проблемы» не существовало и в помине. Керстен очень тепло вспоминает живших в его городе еврейских шляпников и кузнецов. Он до сих пор помнил замечательный вкус мацы, которой делились его друзья-евреи во время Песаха. Он часто размышлял уже позже, почему во всей Европе не может царить такой мир, как в чудесной лифляндской деревне его детства.