В этом чересчур идиллическом изображении его балтийского райского сада умалчивается о некоторых фактах, которые раскрываются в восторженном рассказе о жизни Керстена под названием «Человек с чудотворными руками» (Les mains du miracle) Жозефа Кесселя, тоже примечательного персонажа. Еврей, участник французского Сопротивления во время войны, он написал, помимо прочих книг, «Дневную красавицу», по которой Луис Бунюэль снял один из своих величайших фильмов. Кессель, несмотря на скепсис вначале, поверил Керстену, многие из рассказов которого слышал от него самого. Это доверие, на первый взгляд, вызывает вопросы. Кессель явно не был наивен. Наверное, образ Керстена совпал с его романтическими представлениями. Кессель любил сказки о героях. Помимо «Дневной красавицы» он написал одну из лучших книг о французском Сопротивлении во время Второй мировой войны, «Армию теней» (L'armée des ombres). В отличие от написанной позже книги о Керстене она задумывалась как вымышленный рассказ по мотивам подлинных событий. Книгу издали в Лондоне еще до конца войны. Превосходному журналисту отлично удавалась художественная литература. «Армия теней» тоже легла в основу киношедевра, который в 1969 году снял Жан-Пьер Мельвиль, великий режиссер французского гангстерского кино.

Кессель рисует Лифляндию юного Керстена гоголевским форпостом Российской империи, где, лишь завидев на дороге семью ранга Керстенов, крестьяне падали на колени. Привыкший к довольству Керстен, пишет его биограф, не задумывался о нищете окружавших его людей. Кессель также упоминает, что на благотворительных вечерах мать Керстена Ольга прекрасно пела, ее даже называли «лифляндским соловьем». Другим ее талантом был массаж. Говорили, что руками она могла исцелить от любых недугов, и этот дар унаследовал ее сын.

Смуты начала XX века уничтожили эту идиллию. После начала Первой мировой войны родители Керстена лишились собственности и были сосланы в далекую деревню на Каспийском море. Керстен писал, что армии разных стран принесли на его родину гибель и разрушение, а правители посеяли вражду между народами. Во время Первой мировой войны Лифляндия была важной базой российской армии, и поначалу эстонцы воевали на стороне России. После свержения царского режима в 1917 году эстонские националисты попытались установить независимую Эстонскую Республику. Им противостояли эстонские большевики, которые хотели объединиться со своими русскими товарищами, и балтийские немцы, которые пытались учредить здесь Балтийское герцогство под эгидой Германии.

Сам Керстен в начале войны был в Германии. В школе он учился посредственно. Ленивый избалованный юноша под крылом во всем потакавшей ему матери больше всего любил предаваться обжорству. С раннего возраста он заслужил репутацию гурмана. В отрочестве он ей уже вполне соответствовал внешне и вел себя подобающе. Его отец решил, что сыну не хватает строгости, поэтому сначала отправил его в рижский пансион, где мальчик никаких особых талантов не проявил. После этого Керстен-старший решил отправить его в Германию изучать сельское хозяйство. Юношу это тоже не увлекло, но, оказавшись в разлуке с семьей из-за войны, он кое-как доучился и устроился работать на большой усадьбе на востоке страны, в Анхальте.

О том, что произошло с Керстеном дальше, данные весьма противоречивы. По версии Кесселя, его призвали в армию кайзера, потому что балтийских немцев власти Германии считали своими подданными – то же было и во время Второй мировой войны. В другой книге упоминается, что Керстена якобы наградили Железным крестом за битву при Вердене^[3]. Автор полагает, что Керстен сам выдумал эту награду, чтобы упростить себе переход в финскую армию. По третьей версии, принадлежащей немецкому писателю Ахиму Бесгену^[4], Керстен стал солдатом лишь после того, как германская армия под руководством генерала Рюдигера фон дер Гольца вступила в Финляндию, чтобы помочь финнам в борьбе с Россией. Возможно, он входил в финский полк германской армии или просто служил в финской армии.

Так Керстен впервые столкнулся с сумбуром лояльностей и коллаборационизмом. Как балтийский немец, он был на стороне Германии, как подданный царя – на стороне России, как эстонец – в разные периоды мог выступать против обеих держав. Как бы то ни было, он действительно принял какое-то участие в борьбе Финляндии и балтийских государств за независимость. Сотрудничество с Германией наверняка было оптимально в борьбе с общим врагом, Россией. Но все было не так просто. Финляндия, как и Эстония, входила в состав Российской империи и о независимости заявила лишь в 1917 году, после Октябрьской революции. «Красные» финны при поддержке русских вели тогда гражданскую войну с «белыми», которым помогала Германия. Оказавшись в Финляндии и странах Балтии офицером финской армии, Керстен не просто сражался за независимость от России, он был еще и союзником Германии в борьбе с коммунизмом. Этим принципам он остался верен и после поражения Германской империи в 1918 году.

В армии Керстен не задержался. После проведенной на ледяных северных болотах зимы 1918 года его ноги сковал ревматизм. Несколько месяцев он пролежал в хельсинкском госпитале. «На новую родину я ступил на костылях», – пишет он. О том, как он покинул армию, информация опять-таки противоречива: по его словам, он сделал это по собственной воле, а в финских рапортах говорилось, что его отправили в отставку за подделку документов с целью получить повышение. Так или иначе, теперь он был гражданином Финляндии и умирал от скуки. Лежа в кровати, Керстен смотрел на врачей, ухаживавших за ранеными, и, как писал впоследствии, к нему вернулись детские воспоминания о беспомощных раненых. Он хотел им помочь. Так он обозначит свою миссию в жизни – помогать страждущим и раненым.

В то время массаж был популярной формой терапии, а одним из лучших специалистов считался майор финской армии и руководитель госпиталя в Хельсинки доктор Экман. По словам самого Керстена, майору Экману хватило лишь одного взгляда на его крупные, мощные руки, чтобы отметить, что они дорогого стоят. В книге Жозефа Кесселя эта история, как ни странно, рассказана с чуть меньшим пафосом. По его версии, Керстен сообщил Экману, что хочет стать хирургом. Экман ответил: «На учебу уйдут годы». Усердием Керстен не отличался. «Нет, – сказал Экман, схватив мясистую ладонь Керстена, – эти руки идеальны для массажа, а не для операций».

2. Львов

Фридрих (Фрек) Вайнреб открыто признает, что его мемуары субъективны и что стремление к фактической точности не передаст сути событий. Он говорит читателям: «Если вы хотите услышать историю моей жизни или определенного ее периода, придется принять за правду весьма странные события. Как бы их ни истолковали вы, для меня они истинны»^[5].

Началось все в Лемберге (как его называли на немецком языке), Львове (на польском) или нынешнем Львiве (на украинском), где Вайнреб родился в 1910 году. Этот город был оживленным культурным центром галицийской части Австро-Венгерской империи. «Маленький Париж» с оперным театром в стиле модерн, роскошными кафе, архитектурой Венского неоренессанса, польскими университетами, газетами на идише, украинскими храмами и прекрасными еврейскими музыкантами служил образцом космополитизма. Чаще всего здесь звучала немецкая и польская речь. В ходу – хотя не в самых образованных кругах – были также идиш и украинский.

Шлягер 1930-х «Только во Львове!» («Tylko we Lwowie!») знали все поляки: «Где еще чувствуешь себя так привольно, как тут? / Только во Львове…» Песню исполнял дуэт радиокомиков Щепко и Тонько. Под псевдонимом Тонько скрывался еврей Хенрик Фогельфенгер, юрист, бежавший потом в Лондон, где он стал Генри Баркером. Мой друг, британский журналист Энтони Баркер, вспоминает, как ребенком удивлялся в лондонском клубе «Польский очаг», когда дамы среднего возраста приходили в восторг при виде его отца, который напоминал им об утраченном довоенном Львове.

Около 30 % населения Львова составляли евреи – до появления немцев в 1941 году. В последующие годы почти все евреи были убиты либо в концлагере Белжец на территории Польши, либо в Яновском – на окраине Львова, где музыкантам Национального оперного театра приказали сопровождать аккомпанементом пытки и массовые расстрелы до тех пор, пока их не расстреляли самих. Есть фотографии, где лагерь в 1941 или 1942 году посещает Генрих Гиммлер. Радушно улыбаясь, одетый в дождевик Гиммлер жмет руку коменданту лагеря Фрицу Кацману, автору официального рапорта по «Решению еврейского вопроса в дистрикте Галиция», датированного июнем 1943 года. К моменту окончания службы Кацмана в лагере было уничтожено 434 329 евреев. Когда Львов стал judenrein, «был очищен от евреев», Гиммлер приказал находившимся там эсэсовцам уничтожить все следы массовых убийств.

Свое детство Фридрих Вайнреб вспоминает как «потерянный рай». Из всего, что было утрачено, когда в 1914 году его родители решили бежать из Львова, после того как русская армия изгнала австро-венгерскую и население опасалось погромов, одно представление Вайнреб позже отметал как опасную иллюзию: будто светские либеральные евреи способны ассимилироваться в гуманном мире разума и просвещения. Его райское детство проходило в благополучном районе, в просторном, комфортабельном, хорошо обставленном доме, где редко можно было услышать идиш и увидеть бородатых еврейских нищих. Фактически в детском сознании Вайнреба понятия о евреях не существовало вообще, как и о прочих различиях, основанных на происхождении и этносе. Его родители считали, что в этом и заключается суть современной европейской цивилизации. В доме Вайнребов говорили исключительно по-немецки. Его отец Давид, изучавший предпринимательство в Черновцах – другом многонациональном, мультикультурном, многоязычном, многоконфессиональном габсбургском городе, который лишился большинства исконного населения, – очень старался заменить родной идиш языком «высокой культуры», а им мог быть только немецкий. Мать Вайнреба Гермина Штернхель выросла неподалеку от Черновцов в Вижнице, где евреи когда-то составляли до 90 % населения. При этом она никогда не сомневалась, что они носители культуры Германии, которую Феликс Керстен вспоминал как землю свободы, образования, универсальности и любви. Причастные к германской культуре, эти образованные евреи-идеалисты могли относиться свысока к украинским крестьянам, не говоря уже о непросвещенных бедных религиозных евреях.

У Вайнреба сохранились яркие воспоминания о том дне, когда его детский мир рухнул. Он был на каникулах с матерью в Яремче, очаровательном карпатском курорте со златоглавыми православными храмами и милыми деревянными домиками. Аромат соснового леса, нежное пение птиц и шум водопада были незабываемы, как вкус мацы на Песах в воспоминаниях Керстена о Лифляндии.

После неторопливого пикника в лесу они с матерью вернулись на повозке в уютную маленькую гостиницу, принадлежавшую его тетке. Там-то он и услышал впервые слова «война» и «мобилизация». Русские приближались. Мужчин призывали в армию. Могут начаться погромы. Повсюду царила паника. Семьи бежали на запряженных лошадьми телегах, нагруженных всем, что можно было увезти. Отец Вайнреба внезапно приехал из Львова со страшными рассказами о стрелявших на улицах солдатах. Семья нашла место в составе, ехавшем к венгерской границе. Так началась жизнь в изгнании и переездах из одной захудалой гостиницы в другую. Так они стали нежеланными гостями, которым приходилось осваивать коды новых культур и взирать на прошлое сквозь густой туман ностальгии. Мать винила во всем русских и трусливых французов. Она все еще верила в австрийского кайзера и культурное влияние Германии. По словам Вайнреба, тогда он впервые понял, как холоден, жесток и глуп мир.

3. Цекин

Ёсико Кавасима – она же Дунчжэнь, как ее называли в детстве, – была четырнадцатой дочерью Айсинь Гьоро Шаньци, или принца Су, принадлежавшего к маньчжурской императорской династии эпохи Цин, правившей Китаем более 250 лет. Ёсико тоже смутно помнила окружавший ее очарованный мир, который рухнул, когда она была еще маленьким ребенком. То, чего она не помнила (а в таком возрасте многого она не могла запомнить), она впитала по мере взросления как семейную легенду.