Разрозненные воспоминания о раннем детстве Кавасимы запечатлены в ее мемуарах «В тени хаоса» (Doran no kage ni), опубликованных в Японии в 1937 году, когда императорская армия Японии оккупировала крупные города Китая, совершая там одни из страшнейших преступлений в истории. Она начинает повествование с подробного рассказа о своем отце, принце Су, и японце, который станет потом ее приемным отцом, Наниве Кавасиме. Она внезапно просит прощения у читателей за пространный рассказ о своих двух отцах, но, по ее словам, он нужен, чтобы поведать о том, как ее идиллический мир был потрясен «восстаниями, мятежами, революциями и контрреволюциями»^[6]. На самом же деле это способ объяснить, с чего начался ее коллаборационизм с Японией и кто подтолкнул ее на этот путь.

Маленький, плотный, круглолицый принц Су когда-то занимал видное положение при дворе императора. Его резиденция в Пекине подчеркивала его высокий статус. Вместе с женой, тридцатью восемью детьми и четырьмя наложницами он жил во дворце, где было 200 комнат, многие из которых были оформлены во французском стиле: тяжелые люстры, мебель в духе Людовика XV, орган. Дворец дополняли несколько живописных садов с прекрасными фонтанами, отличная конюшня и частный театр. Дом был оборудован собственной системой водо- и электроснабжения. Как у всех знатных маньчжурских вельмож, ведущих свой род от вождей племен, которые населяли унылые северо-восточные равнины, где летом зной и пыль, а зимой бушуют суровые сибирские ветры, у принца Су элементы маньчжурского наследия сочетались с высокой китайской культурой. По маньчжурской традиции, когда-то навязанной ханьцам – к их вящему неудовольствию, он продолжал носить косичку, романтически любил верховую езду и соколиную охоту, но при этом был горячим ценителем Пекинской оперы, представления которой регулярно проходили в его частном театре.

Одну за другой принц занимал видные должности, несколько раз возглавлял налоговую службу, полицию и министерство внутренних дел. Он придерживался традиционных взглядов, но реакционером не был даже в свои лучшие годы. На посту министра внутренних дел он пытался улучшить санитарные условия в столице. Благодаря ему там появились общественные туалеты. Когда в 1910 году из Маньчжурии в Пекин пришла чума, он распорядился о кремации тел и остановил торговлю белыми мышами, которые, вероятно, были переносчиками заболевания.

Хотя Китаем и прежде правили династии, происходившие из варваров, живших когда-то за Великой стеной, маньчжуров презирали как вульгарных выскочек с самого их прихода к власти в 1644 году. Лоялисты предыдущей империи Мин противостояли Цин в XVII веке и мечтали о восстановлении исконно китайского правления. Восстание тайпинов в середине XIX века под предводительством «мессии», считавшего себя братом Иисуса Христа и обещавшего привести китайский народ в Небесное царство великого благоденствия, было пропитано ненавистью ханьцев к «загнивающим» маньчжурам. Мятеж подавили, около 30 миллионов людей погибли, многие в ужасных муках. Ханьский шовинизм подогревал активистов и в начале XX века. Их вдохновляли западные идеалы нации, революции, дарвинистской борьбы за выживание народа. Эти современные идеи они впитали главным образом в Японии, куда ездили учиться многие китайские националисты.

В 1905 году Сунь Ятсен, прославленный как «отец нации» и адепт христианства, организовал среди китайских студентов в Токио революционное движение. Его организацию поддерживали японцы, мечтавшие очистить азиатский континент от западных колониальных держав и вернуть его азиатам. Некоторые из них страстно любили Китай и были паназиатами-романтиками с фашистскими идеалами. Сунь Ятсен разработал размытые принципы из смеси национализма, демократии и социализма, которые воплощали его видение будущего Китая.

Причиной любви китайских революционеров к Японии было успешное превращение страны из квазифеодальной самурайской хунты в современное национальное государство. Азиаты ликовали, когда в Русско-японской войне 1904–1905 годов Япония стала первой за века азиатской страной, одержавшей верх над западной державой. Российская государственная пропаганда описывала эту войну как столкновение христиан с буддистами. Пацифист Лев Толстой придерживался иной точки зрения. Японцы, жаловался он, слишком хорошо усвоили уроки ненасытных современных западных государств, которые утратили свое духовное начало.

Многих китайцев в начале XX века вдохновляла Япония эпохи Мэйдзи и ее интерпретация западной культуры. Их идеалы во многом были «прогрессивны». Женщины настаивали на качественном образовании и отказывались бинтовать ноги (до тех пор лишь маньчжурки избежали этой участи, из-за чего китайские консерваторы брезговали их «крупными ступнями»). Одна из женщин, вступивших в революционную организацию Сунь Ятсена, бежала в Японию от несчастного договорного брака. Ее звали Цю Цзинь. Она любила носить мужское платье, ее привлекало военное искусство и эксперименты по изготовлению бомб. Вернувшись в Китай, она исповедовала радикальные взгляды, устроилась учительницей в школу и вошла в запутанный мир тайных обществ, которые замышляли свергнуть власть императора. Ее поймали, пытали и казнили за подстрекательство к мятежу.

Равнялась ли Ёсико Кавасима на Цю, неизвестно, в своих книгах она никогда о ней не упоминала, да и борьбу вела по другую сторону баррикад, но в том, как складывалась их жизнь, было много общего, в том числе в любви к мужской одежде и военному делу. Ёсико родилась в 1907 году, и когда цинскую династию свергли, ей было всего четыре года. Но в ее сознании ancien régime продолжал существовать в мифах, которые подкрепляло ее окружение, и не в последнюю очередь два отца, маньчжур и японец, мечтавшие однажды этот режим воскресить. Всю жизнь это не давало ей покоя. С тех пор, как она себя помнила, она слышала разговоры о том, как маньчжурская династия вернет положение и состояние благодаря Японии. Принц Су был частью того самого режима, который стремились свергнуть единомышленники Цю Цзинь. При этом он так же, как они, восхищался современной Японией, не столько какими-то прогрессивными идеалами, хотя с некоторыми из них он был солидарен, сколько растущим влиянием этой страны. Как и японские сторонники Тунмэнхой (Союзной лиги) – революционной организации, созданной Сунь Ятсеном, принц тоже, несмотря на подозрительную тягу к роскоши французского рококо, хотел избавить Азию от западного господства, но при этом не разрушив, а упрочив империю Цин.

Увы, стремительный крах империи начался в конце осени 1911 года. Все началось со случайного взрыва в Ухане, где на территории российской концессии революционеры-агитаторы испытывали свои бомбы. Последовал бунт: маньчжурских чиновников убивали, революционеры захватывали города, военные все чаще переходили на сторону мятежников.

Принц Су, как и многие свергнутые маньчжурские аристократы, покинул Пекин в феврале 1912 года. Переодевшись бедным китайским торговцем, он вместе с капитаном японской армии в похожем наряде бежал в порт Шаньхайгуань. Там он сел на борт японского военного корабля, направлявшегося в Порт-Артур, бывшую российскую военную базу в Маньчжурии, которая теперь находилась под японским контролем. Прошло чуть больше недели, и вся политическая власть перешла от императорского двора Цин к Китайской Республике.

Другие маньчжурские чиновники бежали в разные части Китая, но никто, кроме принца Су, не захотел жить на территории, которую контролировали японцы. Принц витиевато объяснял свое решение. Он планировал добраться до Мукдена (ныне Шэньян, где изначально располагался императорский двор) и обратиться за помощью к влиятельному местному военачальнику. Вместе им должно было хватить военных, чтобы свергнуть новую республику. Но до Мукдена ему добраться не дали, возможно по приказу японцев, и у него не оставалось иного выбора, кроме как отправиться в Порт-Артур. Это объяснение не очень похоже на правду. Вероятно, его привлекали японцы, потому что он рассчитывал получить их поддержку в борьбе с Китайской Республикой. К этому заблуждению его подтолкнули японские друзья, разжигавшие его реваншистские фантазии. Еще больше усложняет рассказ то, что среди этих друзей были активисты в Токио, поддерживавшие проект революции Сунь Ятсена. Одним из них был Нанива Кавасима, паназиат, любитель авантюр, который в конце концов удочерит дочь принца Су. Именно так Дунчжэнь станет Ёсико Кавасимой^[7].

Принц Су так и не отказался от своей мечты воскрешения империи и поклялся, что ступит на территорию республики лишь под знаменами Цин. Его дети, в том числе Дунчжэнь/Ёсико, вслед за отцом добрались до Порт-Артура на другом японском корабле в окружении рыдающих домочадцев. Такова была пропитанная интригами и предательством атмосфера, где они выросли, тоскуя по навсегда утраченному миру.

Глава вторая. В другой стране

1. Вена

В 1915 году Вайнребы переехали из Венгрии в Вену. За два года до этого город покинул Гитлер. Художник-неудачник, живший в ночлежке и кое-как сводивший концы с концами рисованием аляповатых открыток с туристическими видами Вены, Гитлер называл ее «расовым Вавилоном». И это не было комплиментом. Одиозный мэр Вены Карл Люгер, кумир молодого Гитлера, был демагогом-антисемитом, который годами разглагольствал о том, что прессу, высшее образование, искусство и т. д. «захватили евреи».

В 1915 году Вена все еще была столицей великой империи, но империи умирающей, где злополучный император Франц Иосиф стремительно терял контроль над чехами, венграми, поляками, немцами, сербами и другими этническими группами, призывавшими к национальной независимости. Одним евреям, если не считать далекой мечты о Сионе, было не за что агитировать, и лишь поэтому они оставались последними и самыми верными подданными Франца Иосифа. Так в антисемитских кругах распространилось мнение, будто император попал под пагубное еврейское влияние, как говорили тогда, «объевреился».

Выдающийся еврейский писатель Йозеф Рот, который родился в небольшом городке под Львовом, увлекся в Вене французской культурой и умер от алкоголизма в Париже, прекрасно писал о том, что такое «быть своим»: «У евреев нет родины, но родные могилы – на каждом кладбище»^[8]. У чехов, словенцев, немцев, венгров есть своя земля. У евреев нет. Поэтому, исходя из анализа Рота, им было бы намного лучше, если бы относительно доброжелательная космополитичная империя Франца Иосифа не распалась. Лучший роман Рота «Марш Радецкого» – дань имперскому строю, k. und k., kaiserlich und königlich, императорскому и королевскому, который называли еще Каканией. Конец империи стал для евреев катастрофой.

Они потоком хлынули на Северный вокзал Вены, часто с поддельными документами, придумывали новые имена, чтобы облегчить взаимодействие с иммиграционными службами, или истории, где при ближайшем рассмотрении не сходились концы с концами. Но, как писал в воспоминаниях о своей юности Фридрих Вайнреб: «Удостоверения личности неприкосновенны, священны, они – табу»^[9]. Тех, кому не повезло, отправляли восвояси, но они возвращались с новым набором документов. Те, кому, повезло, селились в бедных районах Вены, многодетные семьи ютились в одной комнате тесных грязных квартирок, зарабатывали шитьем, обменом валют, мелкой торговлей или проституцией. Эти бедные евреи и шокировали Гитлера по приезде в «расовый Вавилон». Они составляли еврейский пролетариат, обломки рушившейся империи. Они были нежеланными гостями, которые явились без приглашения, которых презирала венская нееврейская буржуазия и менее зажиточные христиане, и – возможно, даже больше – богатые горожане-евреи. Им было стыдно за этих Ostjuden – обнищавших эмигрантов из Восточной и Центральной Европы, бородатых, одетых в захудалые лапсердаки, потрепанные костюмы, черные шляпы, – их присутствие мешало и раздражало.