Коллаборационисты (страница 5)
Несмотря на демагогию Карла Люгера, высшее еврейское сословие в Вене – состоятельное, светское, самодовольное, ассимилировавшееся, занимающее куда лучшее положение, чем переехавший в новую страну еврейский пролетариат, все еще процветало. Зигмунд Фрейд читал лекции по психоанализу; Артур Шницлер писал пьесы об эротических перипетиях элиты; Карл Краус был самым почитаемым венским журналистом, а экспериментировавший с атональной музыкой Арнольд Шёнберг поклялся показать загнивающим французам подлинный немецкий дух – какой парадокс в свете грядущих событий, что немцы будут называть его музыку образцом «еврейского вырождения». Шницлер и Шёнберг родились в венском Леопольдштадте, где проживало много евреев. Фрейд и Краус были родом из небольших городов Моравии и Богемии.
В 1922 году, после войны и распада империи, Гуго Беттауэр написал невероятно популярный роман «Город без евреев» (Die Stadt ohne Juden). Два года спустя по нему сняли экспрессионистский фильм. Город Утопия на самом деле воплощал Вену. Антисемитское правительство решает, что евреи сосредоточили в своих руках слишком большое влияние и их следует изгнать. Но без них жизнь и культура оказываются настолько скучными и посредственными, что их просят вернуться. Роман о желаемом и несбыточном. Вскоре после выхода фильма Беттауэра убил зубной техник по фамилии Ротшток, член НСДАП, который жаждал спасти немецкую культуру от еврейского влияния. Убийцу, гордившегося тем, что он прикончил «мерзкую жидовскую свинью», отправили на принудительное лечение в психиатрическую клинику. Спустя год с небольшим врачи заявили, что он «выздоровел», и после выписки он решил перебраться в Германию.
Когда семья Вайнреба прибыла на Северный вокзал, не зная ни где они оставят на хранение чемоданы, ни на что будут жить, в Вене из почти двух миллионов жителей около 10 % составляли евреи. Какое место могли занять Вайнребы в местной иерархии, трудно было понять, наверное, даже им самим. Раньше они жили во Львове, но не были ни поляками, ни тем более украинцами. Они не были ни сионистами, ни религиозными иудеями. Дружелюбная аскеза местечковой культуры была им недоступна. Когда Какания умирала, они были верноподданными «императорского и королевского». Госпожа Вайнреб до конца верила в благодетельность императора Франца Иосифа. Что-то из того, что Йозеф Рот писал об иллюзиях восточноевропейских евреев насчет Запада, обетованной земли свободы, возможностей и справедливости, было созвучно и чете Вайнребов. Для восточных евреев, писал Рот, «Германия до сих пор остается страной Гете и Шиллера, немецких поэтов, которых всякий любознательный еврейский мальчик знает лучше, чем наш украшенный свастикой гимназист»[10].
Фридриху Вайнребу, чье полное еврейское имя звучало как Эфраим Фишль Иехошуа Вайнреб, было тогда всего пять лет, и он не понимал, куда попал, или просто писал так в воспоминаниях. Он «повис в воздухе». Его родители «были представителями разочарованного западного идеализма и питали какие-то смутные надежды»[11]. На что именно они надеялись, ясно не говорится. Буквально лишившись своего статуса, материального комфорта и дома, Вайнребы были деклассированными элементами, не относившимися ни к пролетариату, ни к благоустроенному среднему классу Вены, и бесконечно далекими от ее высшего сословия. Писатель Карл Краус, рьяный обличитель антисемитов, который и сам заигрывал с антисемитскими мотивами, наверняка посмеялся бы над претенциозной страстью Гермины Вайнреб к Германии, ее до боли уязвимой готовностью ассимилироваться во что бы то ни стало, – но ни она, ни ее муж не обладали ни могуществом, ни влиянием, чтобы Краус удостоил их своими колкостями.
Когда они еще ютились в мрачном доме на Одеонгассе в Леопольдштадте, где дети все время плакали от голода, а женщины рыдали, получив вести о гибели мужа или брата на войне, на маленького Вайнреба снизошло озарение. По крайней мере так он это описывает сам. Давида, его отца, человека нервного и уже больного, призвали в австрийскую армию, но вскоре комиссовали и отправили в санаторий.
Не по годам развитый ребенок как раз задавался вопросом о своем месте в жизни, когда их навестил его дед по материнской линии Нозен Яменфельд. Яменфельдом он был не всегда. Эта фамилия вышла из-под ленивого пера клерка иммиграционной службы. Так Беньямин Фельд стал просто Яменфельдом. Яменфельд-Фельд приехал из «мира грез», о котором Вайнреб и не догадывался: старого мира, который так часто становился объектом сентиментальной ностальгии (живопись Шагала, «Скрипач на крыше» и пр.), почтенных знатоков Торы, бережного соблюдения традиций и хасидских танцев. Когда дед рассказывал о выдающихся предках и раввинах-чудотворцах, у Вайнреба, по его словам, впервые возникло чувство защищенности посреди сумятицы и хаоса. Возможно, пишет он, «крах того мира, о котором мечтали мои родители, воскресил связи с миром их родителей»[12].
От деда Вайнреб наслушался рассказов о чудесах и тайнах, которые передавались мудрецами из поколения в поколение. Его бабушка Ханна говорила, что в ее семье было сто двадцать семь знаменитых мудрецов, старшин и ученых. Прадед Авреймель был столь эрудирован, что в далекую Буковину к нему приезжали ученые из самого Иерусалима. Семья гордилась также родственными узами с Шаулем Валем Каценелебогеном, евреем, по преданию в 1587 году одну ночь занимавшим трон Речи Посполитой, потому что шляхта никак не могла определиться с кандидатом на престол. Говорили, что одним из их далеких предков был сам царь Давид. В мемуарах, в странном, но вполне характерном для него полете фантазии Вайнреб задается вопросом, не в нем ли одном сосредоточилась сила всех этих выдающихся предков.
Однако один вопрос Вайнреба озадачивает. Как семья матери, сплошь состоявшая из набожных мудрецов и ученых, позволила ей выйти замуж за простого человека вроде его отца, бесконечно далекого от всего духовного? Дед Яменфельд мог просветить мальчика и в этом вопросе. Пусть Давид Вайнреб и простой делец, но родом он из семьи знаменитого бродячего проповедника, Магида из Надворной, города великих хасидских династий. Этот толкователь сакральных историй обладал древними текстами с невероятно сложными и глубокими трактовками священных книг, которые могли принадлежать лишь самому пророку Илии. Пусть отцу Вайнреба эти откровения не будут доступны никогда, однако его сын вполне может удостоиться посвящения в их тайны.
В эти тяжелые годы в Вене у Вайнреба появилась еще одна мечта. Оказавшись среди людей, которые горевали о гибели близких на войне, он мечтал, как возьмет их за руку и приведет в прекрасный сад, где они воссоединятся с погибшими мужьями и братьями. Тем временем, сотворив чудо, их благодетель растворится в пространстве. Со слезами радости на глазах женщины обратят к нему взоры, но он уже исчезнет.
2. Порт-Артур (Люйшунь)
Когда-то Порт-Артур был тихой рыбацкой деревней на краю Ляодунского полуострова, похожего на кинжал, который Корея нацелила через пролив на Китай. Китайцы называют его Люйшунь, японцы – Рёдзюн. На Западе в XIX веке его в честь инспектора британского флота Уильяма К. Артура, пришвартовавшегося здесь во время Второй опиумной войны, назвали Порт-Артур. В 1880-х правительство императора заказало немецкому производителю оружия Круппу, уже поставлявшему в Китай тяжелую артиллерию, укрепить деревню и сделать из нее военно-морскую базу.
Во время Японо-китайской войны в 1895 году японские военные, пробившись в Люйшунь-Рёдзюн в ходе сражения, обнаружили там насаженные на колья головы японских военнопленных. В ответ последовала жестокая оргия мести: японские солдаты вырезали и расстреляли тысячи китайцев, что стало мрачным предвестием резни, устроенной ими спустя несколько десятилетий в Шанхае и особенно в печально известном Нанкине.
В люйшуньской ссылке семья принца Су жила в двухэтажной усадьбе из красного кирпича, бывшей русской гостинице, где от царской эпохи остались только архитектурные элементы ампира и барокко. Русские не оказались бы в Люйшуне, если бы под давлением западных держав Япония не отказалась от своих претензий на город, захватив его в войне против Китая. Европейские державы вынудили китайское правительство передать Ляодунский полуостров вместе с Порт-Артуром Российской империи. Японцы, все еще негодуя из-за нанесенного оскорбления, вновь захватили Порт-Артур в 1904 году в ходе Русско-японской войны в битве, где полегло 60 тысяч их солдат и почти вдвое меньше русских. Холмистый пейзаж цвета хаки рядом с военно-морской базой был усыпан трупами людей, скошенных гаубицами и пулеметными очередями. Когда осада закончилась, русский флот был потоплен, а японцы торжествовали; следующая цель была расширить японское влияние над остальной частью Монголии, а также над Внутренней Монголией. Япония жаждала, чтобы эти земли стали буфером от России, источником угля, железа, меди, вольфрама и прочих природных ресурсов для ее промышленности, а в дальнейшем – Lebensraum, жизненным пространством для японских фермеров, учителей, военных, бизнесменов, архитекторов, инженеров, проституток, шпионов и разных сомнительных авантюристов, желавших вырваться за тесные островные границы Японского архипелага.
Так, едва семья обустроилась в бывшем российском отеле в Люйшуне, принц Су решил приобщать своих тридцать восемь детей от жены и наложниц не только к классической китайской культуре, но и к элементам маньчжурских традиций, например верховой езде, делая при этом упор на современное японское образование. Есть фотография маленькой Дунчжэнь-Ёсико, сделанная, по-видимому, вскоре после вынужденного отъезда семьи из Пекина. В традиционном китайском вышитом шелковом халате она выглядит очень торжественно. Но люди помнили, что в школу дети принца Су ходили в японской форме. К ним пригласили японских учителей, которые преподавали им язык, литературу и математику. Быт был выстроен как режим в японской казарме: каждый день гимнастика, холодная ванна, бег в горку и с горки по глубоким сугробам. Вскоре старших детей отправили в местную японскую школу, куда они неизменно ходили в кимоно. Их научили каждое утро кланяться портрету японского императора.
Семье, привыкшей к тому, что за все отвечает прислуга, наверняка приходилось нелегко. Как и Вайнребы в Вене, они лишились своего положения и цеплялись за воспоминания об идеализированном прошлом. Вопрос национальной принадлежности невероятно осложнился. Маньчжуры не просто лишились власти, они перестали быть единым суверенным народом. Они стали обычными гражданами Китайской Республики, к которой не испытывали никакой лояльности. Но Ёсико вспоминает в мемуарах, как ее отец пытался обернуть невзгоды в преимущество. «Заботясь о себе сами, вы укрепите свой дух». Такие наставления обычно звучали в столовой, где все дети собирались после гонга. Девочке запомнилась одна духоподъемная история, рассказ о том, как глубоко маньчжуры впитали китайскую историю и культуру.