Одна из особенностей малагасийской картины мира – представление о том, что духи, населяющие мир, по большей части невидимы, бесформенны, безымянны, бесплотны. За немногими исключениями, это существа в самом общем смысле, вовсе лишенные отличительных черт. «Духи» олицетворяют возможность творчества, действия, роста – силу, которая в малагасийском языке имеет название хасина. Будучи чистой возможностью, они не поддаются определению; духи – существа, в общем смысле невидимые, которые прячутся в глубоких пещерах или могут быть замечены лишь краем глаза и пропадают, стоит лишь посмотреть прямо на них. Подобная двусмысленность сама по себе подразумевает, что они могущественны: им нельзя дать определения, можно лишь говорить об их способности действовать, создавать что-либо или оказывать ощутимое влияние на мир (Graeber 1996b).

Если дух обретает имя или какие-либо качества, то лишь потому, что связывается с тем или иным предметом – камнем, деревом, оди, – через который может действовать. Такие предметы называются масина. Это слово обычно переводят как «священный», но главное их свойство – наличие хасины, то есть как раз незримой способности влиять на мир зримым способом (Delivre 1974: 144–145). Итак, сила оди или сампи приписывается духу или бесплотному разуму: к нему можно взывать в молитвах, с ним в целом можно обращаться как с разумным существом. Но без амулета сила, обитающая в духе, остается чистой абстракцией. Сила же амулета зависит от его составляющих (скорее даже от их имен): именно они определяют, как проявится потенциал хасины^[28]. Логика ритуала предполагает, что именно недоступность составляющих для взгляда дает им способность к действию.

Намерения, желания и своеобразный общественный договор

Думаю, надо проговорить две очень важные вещи. Во-первых, оди – это возможность. Оно почти никогда не действует на своего обладателя, но дает ему возможность оказывать воздействие на других. «Противооружейные» амулеты не делают их носителей неуязвимыми в отношении пуль, а отклоняют пущенные в них пули. Любовная магия не делает того, кто ее применяет, красавцем, а пробуждает желание в другом человеке. Скрытые составляющие амулета не воздействуют на владельца, а в конечном счете отождествляются с его способностью воздействовать на мир.

Во-вторых, всё это связано со смутным осознанием того, что именно люди создали мир, в котором они живут. Духи сами по себе – ничто, всего лишь непроявленный потенциал. Они становятся конкретной силой – способностью делать что-то конкретное, а не абстрактной способностью – только благодаря ассоциации с конкретным предметом^[29]. Что еще важнее, связь между предметом и духом не случайна, она всегда проистекает из действий человека: кто-то создал предмет, или посвятил его чему-то, или делает ему подношения, или приносит ему клятвы – в общем, так или иначе наполняет его хасиной. Если кусок дерева предотвращает град, а родник помогает от бесплодия, то лишь потому, что кто-то этого захотел. Даже невидимые силы, таящиеся в камнях и деревьях, в конечном итоге являются результатом человеческих намерений^[30].

Слыша рассуждения местных жителей о «магии», я часто думал, что от социальной науки их отделяют всего один-два неуверенных шага. По их представлениям, сфера социального определяется человеческими намерениями и, более того, во многом зависит от могущества слов. Если слова убедительны, считается, что в них есть хасина (Delivre 1974: 143), и в конечном счете именно названия предметов, составляющих оди (бусина, «способная объединять», корень, способный «отвести»), определяют его возможности.

В XIX веке, обращаясь к невидимым силам, человек подкреплял свои слова демонстрацией предмета – деревяшки, бусины, серебряного украшения, – форма которого наглядно показывала, о чем именно он просит. Чаще всего такой предмет клали в чашу на ритуальной полке в северо-восточном углу дома. Если мольбы получали отклик, предмет оставляли при себе, он становился оди, воплощением силы, способной действовать на постоянной основе. С этих пор его нельзя было хранить на виду – только в роге, коробочке или мешочке, обернутым в красный шелк, либо найти другой способ скрыть его от чужих глаз (Graeber 1996; ср. Ellis 1837, 1: 435; Callet 1908: 56; Chapus and Ratsimba 1953: 91n134).

Оди создавались и по-другому, даже чаще всего по-другому. Но этот пример показывает, до какой степени оди и сампи являются обращенными вовне намерениями, материальными воплощениями желаний и целей их создателя. Однако в большинстве случаев речь идет о коллективном процессе, основанном на соглашении. Эдмундс (1897), еще один миссионер, утверждает, что большинство оди освящались путем принесения «клятвы верности» теми, кто собирался их использовать: «До тех пор, пока не совершился обряд освящения и не дана клятва, амулет, хоть и выглядит законченным, если говорить о его устройстве и общих свойствах, представляет для них всего лишь кусок дерева» (op cit: 62). В конечном счете именно действие и общественное соглашение, достигнутое опять же с помощью слов, придавали ему силу. Все оди и сампи – даже самые известные – должны были поддерживаться при помощи ритуалов (также называемых манасина)^[31], иначе со временем они переставали приносить пользу людям.

Всё это ярче всего проявилось в королевском ритуале. В XIX веке глагол манасина чаще всего обозначал преподнесение денежных подарков государю. Отчасти это объясняется тем, что цельные серебряные монеты, которые дарили на таких церемониях, именовались хасина^[32]. Хасина подносилась всякий раз, когда король появлялся на официальном мероприятии. Для публичных собраний существовал тщательно разработанный протокол, согласно которому представители различных должностей, сословий и территорий королевства по очереди дарили хасину. Но, вручая монеты королю, они передавали ему хасину и в другом смысле. В составе амулетов (см. Graeber 1996b) монеты символизировали целостность и совершенство, а в этом случае – целостность королевства, надежду на то, что его единство сохранится в будущем. Таким образом, акт дарения монеты в знак верности можно рассматривать как процесс сотворения короля – или, по крайней мере, сотворения силы, с помощью которой он объединяет королевство, его хасины^[33].

В текстах XIX века всегда говорится, что королевская власть есть «собирание людей вместе» (махавори или мамори), получение от них «согласия» (манайки) на королевское правление. Королевство виделось большим собранием людей. Но когда такие грандиозные собрания проводились на самом деле, присутствующие выражали согласие, поднося хасину, то есть сотворяя силу, собирающую их вместе. Народ становился народом, признавая короля, который воплощал его волю к единству.

Всё это напоминает европейские теории общественного договора, хотя, пожалуй, не стоит делать сравнений, способных завести слишком далеко. Но всякий раз, когда двое подданных государя заключали договор друг с другом, последнему действительно вручали хасину. Из юридических документов следует, что это был один из основных способов, посредством которых королевский ритуал становился частью повседневной жизни людей. Когда несколько жителей деревни договаривались о разделе имущества, усыновлялся ребенок, закладывалось поле, продавался раб, королю передавали хасину, иначе договор не имел силы. Выглядело это так, что королевскую власть нужно сотворять снова и снова. Народ должен постоянно сотворять власть, сплачивающую его в моральное сообщество^[34], – сотворять силу, гарантирующую соблюдение этих принципов.

Замечу, что эта сила воспринималась местным жителям как чуждая, грубая, отделенная от общества, для которого служила связующим раствором. «Король не имеет родственников», – гласит малагасийская пословица. В официальных документах, включая хроники, эта тема обходится, но сторонние источники (например, Раобмана) и европейцы ясно говорят о том, что власть монархов осуществлялась, в частности, при помощи впечатляющей демонстрации насилия: целые деревни подвергались ордалии с раздачей яда, а виновные забивались насмерть рисовыми пестиками; десятки придворных, подозреваемых в колдовстве, подвергались публичному отрубанию конечностей, а потом, будучи еще живыми, сбрасывались со скалы.

Последствия этого для морального сообщества будут рассмотрены в следующей главе. А пока вернемся к андрианам как социальной группе.

Что значит быть андрианой

Короля можно назвать андрианой, но это слово обозначает более широкую социальную группу. Теоретически каждый андриана происходит от какого-нибудь короля народа мерина, причем от монарха его отделяют не более семи поколений. После семи поколений андриана становится хува – «общинником»: этот статус имеет большинство населения.

Меринский король Андрианампойнимерина (1789–1810) разделил всех андриан на семь групп по иерархическому принципу. Едва ли не в любой книге по истории Мадагаскара можно найти такой список:

1. Занак’Андриана

2. Зазамаролахи

3. Андриамасинавалона

4. Андриантомпокоиндриндра

5. Андрианамбонинолона

6. Андриандранандо

7. Занад-Раламбо

Вообще-то все эти группы сильно разнятся по своему положению. Первые три стоят ближе всего к землевладельческой знати, в нашем понимании. Почти все они владеют земельными угодьями – менакели, – в пределах которых имеют право собирать налоги, требовать повинностей, вершить суд и так далее. Первые две группы состоят из ближайших родственников самого Андрианампойнимерины и их потомков. Третья, как считалось, состоит из потомков некоего короля XVIII века, хотя на самом деле в нее входили преимущественно потомки мелких меринских правителей, которые признали власть Андрианампойнимерины и таким образом сохранили некоторые полномочия внутри своих старых владений. Они были разбросаны по всей Имерине и редко общались друг с другом.

Остальные четыре группы мало напоминают благородные кланы, стоя ближе к территориальным десцентным группам^[35] – демам, как их называет Морис Блок. Основатель каждой будто бы был королем или его ближайшим родственником, но в остальном они почти не отличаются от простых общинников, не считая определенных привилегий (право носить красные коралловые бусы, не платить большую часть налогов и быть казненным путем удушения шелковым шнуром). Почти все они проживают на землях, расположенных неподалеку от столицы. В остальной части Имерины тоже имеются похожие группы, притязающие на происхождение от королей, более того, их много. Но официальная иерархия признает только потомков Андрианампойнимерины.

До объединения типичное королевство представляло собой сложную структуру, состоявшую из демов – андриана, хува и майнти^[36]. У каждого дема были свои традиции – тантара, в основном связанные с тем, как его члены вступили в союз с правящей династией, был свой набор привилегий и льгот, были свои разновидности почетной службы королю (Delivre 1974). Члены одного дема имели исключительное право покрывать черепицей крыши королевских гробниц, другого – делать обрезание королевским младенцам, третьего – предоставлять определенные растения или определенных животных для жертвоприношения во время важных ритуалов. Это было неотъемлемой частью положения дема внутри королевства и составляло основу его тантары.

За королями оставалось последнее слово в этих делах. Кажется даже, что меринские монархи тратили немало времени, определяя, как быть с той или иной группой. Можно ли наделить ее членов статусом андриан? Есть ли у нее основания пользоваться юридической неприкосновенностью, якобы полученной от какого-то предыдущего короля? И так далее. Любое решение подкреплялось установкой оримбато, особого камня, который навсегда водружался на землях дема. Итак, королевская власть сотворялась вновь и вновь, но одним из ее главных достижений было придание ей постоянного характера.