Дождь (страница 11)
Дома я не зажгла свет. Положила открытки на стол, раскрыла тетрадь. Чернила за день подсохли – и всё же мне казалось, что буквы внутри неё живут, как кормовые огни кораблей – горят, даже если их не видишь. На первой пустой открытке я написала крупно, как просила переплётчица: «Город помнит тех, кто слушает». Слова легли ровно. Я подула на них, хотя это смешно – как будто могу ускорить сушку памяти. Через минуту буквы начали расплываться, превращаясь в серые тени. Я не испугалась. Это и было нужно: чтобы город взял себе часть смысла.
Я прислонилась лбом к стеклу, закрыла глаза. Город шумел ровно, не как опасность – как море, которое можно слышать из любой точки, если знать, куда положить руку. В этой ровности было много человеческого: усталость рабочего дня, звяканье посуды в «Точке росы», закрывающиеся ставни рыночных лотков, свист мальчишки собаке – раз, два, три, два, один. Всё это складывалось во фразу: «Не спрашивай – слушай».
Старик в кафе сказал: «Некоторые дома здесь помнят сильнее, чем люди». Теперь я бы добавила – некоторые города слушают внимательнее, чем мы. И ещё – им легче хранить нашу музыку, чем нам самим.
Перед сном я поднялась наверх, остановилась у зеркала между окнами. Моё отражение смотрело прямо, без опоздания. Я подумала, что сегодня впервые за много дней оно живёт со мной в одном такте. Я приложила ладонь к стеклу, и тёплый отпечаток остался на миг – как маленькая лампа внутри. Издалека отозвалось море – низко, как согласие.
Я легла и долго не могла заснуть – не от тревоги, от ясности. В голове звучала пустая открытка своими незаписанными словами. Этот город действительно не смотрит в глаза. Но он поднимает лицо к звуку – и этого, возможно, достаточно, чтобы в нём можно было остаться.
Перед тем как провалиться в сон, я услышала внизу короткий, нежный щелчок – будто пианино взяло одну ноту само, без моих рук. Я улыбнулась в темноте и не пошла проверять. Если дом и город договорились между собой в моё отсутствие, значит, они решили считать меня своей. Это самая тихая, самая надёжная форма принадлежности – та, которую слышишь, но никогда не держишь.
На следующий день город встретил меня не туманом – светом. Он не был тёплым, скорее молочным, как будто солнце не взошло, а просто включили лампу над всем побережьем. Этот свет лишал контуров, делал улицы мягкими, как страницы старой книги. В нём не было тени, и от этого казалось, будто всё вокруг нарисовано одной непрерывной линией.
Я шла по направлению к площади, туда, где вчера висел стенд с фотографиями. Хотелось проверить: существуют ли они днём так же, как ночью. Иногда вещи здесь растворялись – не исчезали, а просто переставали нуждаться в зрителе.
Стенд стоял на месте. Только фотографии были другими. Те, что я видела вчера, исчезли – их заменили новые, но на них всё равно не было лиц. Только улицы, окна, двери. Одно фото – дом у моря. Мой дом. Снятый, кажется, с того же ракурса, что и открытка.
Под ним – подпись: «Дом слушает.»
Я коснулась бумаги. Она была влажной, будто снимок только что проявили.
Из глубины фотографии тянуло солью, металлом, чем-то родным. Я подумала, что если закрыть глаза, можно услышать, как фото звенит, как тонкая пластинка памяти.
– Нравится? – услышала я за спиной.
Я обернулась. Та же женщина, что вчера резала бумагу у книжной лавки, теперь стояла здесь, с узлом в руках.
– Это ваши фотографии? – спросила я.
– Наши, – ответила она. – Мы их не делаем, они появляются сами. Иногда на стене, иногда на стекле. Если город хочет, чтобы кто-то вспомнил – он показывает.
Я провела пальцем по нижнему краю снимка. Бумага была тонкой, почти прозрачной.
– Почему мой дом?
Она посмотрела в сторону, не прямо, – как все здесь.
– Потому что он звучит. Город слышит звук. Он его ловит, как эхо. А потом показывает тем, кто готов услышать.
Я кивнула. В груди всё время гудело, низко, ровно, как перед дождём. Не страх, не предчувствие – просто отклик.
Мы стояли рядом, долго, не говоря ни слова. Потом женщина вынула из узла другую фотографию. На ней – пианино. Моё. Угловое, с выбитым краем крышки. Но кто-то, на снимке, сидел за ним. Нечётко, почти силуэт.
Фигура наклонена вперёд, ладони на клавишах. Свет из окна падает сзади, и черты лица невозможно различить.
– Кто это сделал? – спросила я.
– Это не сделано, – ответила она спокойно. – Иногда прошлое само себя фиксирует. Особенно, если оно не успело закончиться.
Я взяла фотографию, и пальцы дрожали. В голове – холодная ясность: то, что я вижу, не должно существовать. Но оно здесь.
Женщина посмотрела на меня мягко, будто издалека.