В архивах гномов также были и схемы. Не просто художественные силуэты, а пошаговые диаграммы – где ставится узел… Какой кристалл питается от какого тока… Какие рунные контуры служат амплитудой для резонанса… И в одном из таких фрагментов, в углу страницы, стоял контур – вытянутый, клиновидный, с ребрами и выступами. Чертёж был схематичен, но очертания – знакомы Кириллу. Он думал про дредноуты из старых саг, где гигантская броня режет флот. Он думал про “Рассекателя” – ту тяжелую, угловатую махину, что в кино выглядела как клинок из чёрного льда. И вот – в гномских схемах был почти тот же профиль. Нос, уходящий в лезвие. Корпуса-клиновидные крылья. Ряд резонаторных выступов по бортам.

Это наложение – технологии на легенду и детскую память – делало всё одновременно яснее и страшнее. Кирилл отмечал, что в фильмах и книгах про Звёздные войны у дредноута такого класса был “ударный” смысл, но у объекта левиафанов – это мог быть не просто удар. Это была скоординированная, многослойная операция. Поле ослабляет оболочку, резонанс вырезает каркас, живой каркас перестраивается. Получался не просто разрушитель, а “скальпель” – машина, что режет по суставам пространства, уводя системы из их привычной игры.

И здесь начинались самые тяжёлые размышления. У Левиафанов не было желания к банальной победе. Их вкус был именно к подчинению. Не просто уничтожить, а заставить играть в натуру по их собственному узору. Гномы описывали это не столько как “зло”, сколько как аудиторию для силы. Существа, которые, обладая ремеслом подобной ковки материи, могут перестраивать целые миры по собственной прихоти. Для Кирилла это звучало пугающе знакомо. Не потому, что он видел это когда-то целиком, а потому, что его старые кинообразы о ситхах и джедаях – о тех, кто чувствует и управляет “силой” – вдруг ложились на ту же плоскость. Эльфы, что считали себя выше, показались ему менее страшными рядом с этой древней машиной абсолютной власти. И те, и другие – в своей основе – вера в право на реструктуризацию тех, кто “ниже” их по статусу.

Но гномы умели ещё одно. Они знали цену. Их записи были полны предостережений, подписанных тяжёлыми рунами:

“Не возьми, если не готов заплатить”, “Деталь Левиафана – не для ремесленника, а для могильщика” – и запасными индексами, где хранить, как изолировать, какие частоты глушить. Эти технические сноски были удивительнее всех поэм. Они показывали, что даже у легенд был ремесленный язык – что “магия” здесь вовсе не противоположность науке, а гибрид, в котором руны – это интерфейс, а кристаллы – процессоры.

Именно поэтому найденный гномами корабль вызывал у Кирилла такое беспокойство. Он видел в нём не только техническую аномалию, но и культурную опасность. Так как подобный объект, который мог связать в себе практику кроя материи Левиафанов и современные импровизации. Малый корвет, который по всем канонам и архивам должен был быть уязвимым, почему-то нес в себе печать большой работы – возможно потому, что его старые линии были подшиты чем-то “иным”, или чем-то, что научилось читать их узоры. Для Кирилла это выглядело как совпадение киношной притчи и реального свитка. Когда легенда сталкивается с технологией, возникает новый миф – и он может быть смертельно реален.

Внутри него этот сдвиг вызывал странную смесь трепета и раздражения. Трепет – от понимания масштаба возможного. Раздражение – от того, что все разумные расы, обладая знанием о таких вещах, так часто используют его как оправдание для господства. И тех, и других связывало одно. Желание ставить себя выше других. У Левиафанов это был бессердечный инженерный акт. У эльфов – тонкая культурная надменность. Для Кирилла же обе вещи были зеркалами одной и той же болезни. Когда сила превращается в право, а право – в тиранию.

Так, при свете гномьих ламп и под шелестом древних свитков, контуры “Рассекателя” в его уме становились не просто фигурой из саг, а знаком. Возможного, уже сделанного когда-то в забытые эпохи ремеслом существ, что умели и творить, и разрушать без нравственной дилеммы. Это знание тянуло за собой вопрос, на который не мог дать прямого ответа ни один архив. Если такая сила существует в деталях – кто из ныне живущих осмелится её взять и кем он станет после?

………..

Размышляя и осмысливая всю эту информацию, Кирилл долгие часы сидел над кристаллическим проектором, который мягко шипел, перелистывая страницы древних записей. Гномы хранили знания не на бумаге, а в слоистых кварцах, и каждый слой отзывался призрачным светом, когда до него дотрагивались пальцы. В полумраке его отсека вспыхивали руны, тонкие, будто нервные окончания мёртвой цивилизации, и на мгновение казалось, что камень “живой”, что он помнит голос тех, кто высекал его в горячем дыхании магмы.

Среди множества технических схем, таблиц и описаний боевых частот – Кирилл искал не формулы, а истории. Он искал следы страха. Потому что именно страх оставляет честные слова – там, где учёные и хронисты ещё пытаются оправдать чудовище, испуганные свидетели просто говорят:

“Оно пришло, и свет погас.”

Так он и вышел на раздел, где вместо ровных строк шли обрывки, где тон чернил менялся, где писец то и дело сбивался с рунной формы, словно рука дрожала. Раздел назывался просто “Тени” – и под ним мелкая приписка:

“Служители воли Левиафанов… Хранители остаточного пламени…”

Первое описание выглядело, как странная басня:

“Когда звезда гаснет, тень не умирает… Она ждёт, пока найдётся свет, на который можно упасть…”

Этот текст Кирилл перечитал несколько раз. Вроде бы это была какая-то метафора. А потом понял, что… Нет… Дальше шли рассказы о так называемых ночных стражах, существах, которых видели на обломках кораблей, предположительно связанных с левиафанами. Никто не знал, из чего они состоят – тел не оставалось, и датчики не показывали ничего. Но все говорили одно и то же. В темноте появляются очертания, не плотные, но и не иллюзия. И если смотреть слишком долго, то, казалось, что они смотрят в ответ. Некоторые записи были явно делом параноиков или пьяных свидетелей. Один отчёт упоминал, что “тень прошла сквозь броню, как дым через сито”. Другой писал, что “металл завыл, когда она коснулась обшивки”. А в третьем, уже гномьем, кто-то добавил мрачную примету:

“Они появляются, когда металл вспоминает своё рождение.”

Для Кирилла всё это звучало как поэзия, но он знал, что в таких текстах прячутся фрагменты фактов. Возможно – система защиты, автономный страж, унаследовавший от Левиафанов принципы их живых технологий. Он записывал, что это “биоактивная структура с элементами самообучения”, а в скобках, как человек, не забывший старые фильмы, добавил:

“Или ИИ с комплексом Божества.”

Он помнил, как в тех историях о далёких Галактиках, воины Света и Тьмы пользовались силами, которые могли жить в людях – и не только. Может, Левиафаны действительно создали нечто подобное – жизнь из энергии, отпечаток в пространстве, настолько плотный, что она не угасает даже после гибели хозяев. Магия, если назвать по-старому. Или полевой интеллект, если говорить языком техники. Но чем глубже он копал, тем холоднее становилось в отсеке. Некоторые руны на проекциях начинали тускнеть, как будто не хотели, чтобы их читали. А на одной пластине, уже почти выцветшей, он различил едва заметные, сгоревшие слова:

“Они не любят, когда их называют. Тень знает звук своего имени. И если ты его произнёс —она знает, где ты.”

Кирилл выругался тихо, сквозь зубы, и потёр виски. Это было слишком поэтично для гномов. Те редко прибегали к метафорам. Но слишком последовательно, чтобы быть простым суеверием.

Тяжело вздохнув, он пролистал дальше – отчёты экспедиций, попытки вскрытия “мертвых” хранилищ, которые приписывали Левиафанам. В одном случае вся группа погибла – приборы зафиксировали резкое падение температуры и разряд поля, будто кто-то “высосал” энергию из самого воздуха. В другом случае запись просто обрывалась. Только последние слова дневника оставались:

“Темнота двигается. Я не уверен, что она видит нас глазами…”

Он закрыл проекцию. И потом долго сидел в тишине, чувствуя, как где-то в глубине черепа пульсирует тонкий страх. Не паника. А холодная, сдержанная тревога, знакомая исследователю, когда он понимает, что между цифрами и легендой пролегает не миф, а нечто реальное, просто слишком старое, чтобы вписаться в логику.

Устало покачав головой, Кирилл медленно поднялся, и взглянул в экран, что заменял практически всю стену, и сейчас заменял ему иллюминатор. Из-за транслируемого изображения казалось, что прямо за ним плыл медленно вращающийся пояс астероидов, и каждый фрагмент отбрасывал в черноту короткую, колеблющуюся тень. И ему вдруг показалось, что одна из них… Не исчезла, когда астероид ушёл за свет звезды. Она будто осталась там, слегка дрожа. Точно ждала – пока кто-то назовёт её по имени.

Вернувшись в кресло, Кирилл откинулся на спинку кресла и долго сидел, глядя в дрожащий свет голограммы. Казалось, символы на кварцевых пластинах не просто мерцали – они пульсировали, будто дышали. В голове стоял гул, от которого мысли путались, как провода в старом машинном отсеке. Он моргнул, несколько раз провёл ладонями по лицу и глубоко выдохнул – с тихим, усталым смешком, больше похожим на нервный тик.

– Начинается. – Глухо пробормотал он. – Так я скоро начну видеть тени, разговаривающие со мной.

Внутри помещения стояла тяжёлая, вязкая тишина. Только лёгкое потрескивание старого терминала нарушало её, как дыхание в мёртвом отсеке. Кирилл потёр глаза, чувствуя, как ломит виски. Нервы звенели от перенапряжения – слишком долго он сидел, уткнувшись в древние записи. Слишком много вглядывался в строки, где прошлое пахло смертью и холодом. Но всё же он не выключил проектор. Любопытство – или скорее упрямство – сейчас было в нём сильнее любого возможного страха. Так что он продолжал читать. И чем дальше уходил в глубины этих легенд, тем более реальными они становились. Один фрагмент, написанный на старом гномьем диалекте, рассказывал:

“Не иди один. Тень любит одиночество. Она ищет того, кто отстал. Кто не слышит шагов своих спутников. Когда она касается – воздух становится вязким, и кажется, будто на плечах оседает пепел. Тогда уже поздно. Она входит внутрь, как дыхание, и разрывает плоть изнутри.”

Кирилл остановился на этих строках. Они резали воображение, будто лезвием. Он представил – пустой коридор древнего корабля, гул воздуха, шаги одиночного исследователя, и вдруг – лёгкий вздох, почти неразличимый звук, как будто пыль пошевелилась. И… Человек падает… Без крика… Без борьбы… Только потом – крик… Но уже внутри.

Он пролистнул дальше. Каждый следующий отрывок становился всё более и более пугающим – будто авторы сами теряли способность различать границу между физическим и мистическим. Так как в одном тексте говорилось, что тела погибших невозможно было изучить. Их ткани были буквально измельчены, словно что-то размололо их изнутри в порошок… В другом – что на коже пострадавших оставались многочисленные следы, похожие на крошечные узоры, будто миллионы невидимых существ прошли по телу, или даже сквозь него.

И наконец, в одной из самых древних плит, вся покрытая трещинами и пятнами старого окисленного серебра, он наткнулся на короткую запись:

“Мы видели их. Это не дым, не тень. Это – песок, что живёт. Песок, что движется как рой, поёт беззвучно и пьёт свет.”

Кирилл замер. Песок. Чёрный песок. Но при этом ещё и живой! Он медленно выпрямился, и что-то в его взгляде изменилось. Теперь в нём была не тревога, а осознание. Ведь сейчас перед ним постепенно выстраивалась цепочка. Все эти описания – дымка, ощущение холода, смерть изнутри, отсутствие тел – всё это не мистика. Это – технология. Если отбросить мифы и ужас тех, кто писал, останется закономерность. Микроскопические механизмы. Наноботы.

– Не духи… – Прошептал он, глядя на пластины. – А действующая охрана.

Он уже не просто гадал. Он точно видел, как всё сходится воедино. Левиафаны владели технологиями, способными менять материю на уровне атомов. Что, если их “тени” – это не просто защитная система, а целые рои микроскопических машин, спроектированных для того, чтобы уничтожать всё чужое, что приблизится к хранилищу или кораблю?