Но самое страшное в них было не только величие. Говорили, что Левиафаны понимали ткань вещей – не метафорически, а буквально. Они плели пространство, как сапожник шнурки, могли сгибать направления, сворачивать линии, запирать пути. Их ремесло было не домостроением, а кроем самого Мироздания. Стоило им снять пару нитей – и планета теряла орбиту… Оборвать одну петлю – и очередное светило гасло… В одном взмахе, в одной хищной мысли, они могли превратить сияющий мир в холодный осколок, ведя звёздные системы к молчанию.

“Щёлк.” – Шептали старики, и мальчишки бросались под покрывало, не решаясь даже смотреть на окно.

Откуда пришла эта способность – никто не знал. Одни считали Левиафанов детьми Великого Кузнеца, мол, они сами ковали материи, как кузнецы куют металл. Другие шептали, что они были ектоплазматическими остатками тех, кто жил до языка, до чисел – и потому понимали мир в глубинах, где не действуют законы простых смертных. И существовал третий, самый скучный и самой опасный голос, что говорил о том, будто бы Левиафаны – это не Боги, а инженеры, чья техника может быть даже доступна, но цена её выше жадности – это цена самой души нашедшего.

Их творения называли Ковчегами, потому что корабли их были живыми, и на них не было обычных машин. Там жил даже металл и дышала сама ткань пространства. Корабли Левиафанов не гудели – они мурлыкали. Не горели – они светились. И когда один из них появлялся на линии горизонта, то всё его сопровождение – спутники, рой дронов, даже сами звёздные обломки – начинало плясать по его воле. Глядя на это, древние ковали свои слова в руны:

“Не приближаться. Не трогать. Не брать.”

Издавна все разумные расы плели табу вокруг тех мест, где когда-то лежали сломанные творения этих могущественных существ. Это были не просто подозрительные руины – это были “запреты”. Дикие, простые постулаты, передаваемые с родной колыбели.

“Не ходи в зыбь Сердца…” – Говорили матери непослушным детям.

“Не бери кристалл из-под головы Левиафана…” – Советовали толковые торговцы, имея в виду, что даже мелкая пластина их оборудования может быть заражена какой-то могущественной идеей, а идея – иногда могла быть куда заразительнее микробов.

Но разумные всегда были – существами с притяжением к запретному. Некоторые брали. Некоторые выживали, а некоторые – нет. Тех, кто не погибал, возвращались и говорили о чуде. Однажды найденный кристалл давал энергию для построения целого города… Другой – жуткую способность срезать грань между местами… Так возник феномен, который гномы позже прозвали “рудой Левиафанов”. Так описывались материалы, что врезались в металл так, будто вплавлялись в саму его плоть. И вокруг них разгорелись те самые войны – не из-за металла как такового, а из-за знания, как управлять миром, когда ты держишь в руках его шов.

Но самым мрачным были рассказы о том самом “щелчке”. Воплощённый ужас, сведённый до одного простого жеста. Мифические хроники описывали ночи, когда над системой сгущалась тишина, и звёзды, бывшие привычно яркими, медленно тускнели, словно кто-то перекрывал их дыхание. И в конце – вспышка, не похожая ни на взрыв, ни на сверхновую. Целый сноп концентрированного света, который не гремел, но убивал всё… Даже свет ближайшей звезды… После этого система становилась пустой. Из её орбит вычерчивались кривые, буквы, которые потом считались печатью Левиафана. После обнаружения подобных исковерканных систем разумные повышали голос, учёные мудро молчали, а поэты писали стихи, в которых любовь и страх переплетались воедино. Именно так и родилась ещё одна сторона легенды. Левиафаны не просто создавали и разрушали – они жили властным желанием подчинить.

“Они считали миры своими игрушками… – Говорили старики, и их глаза были полны страха. – Они создают и сжирают, как голодный Бог, и это не зло – просто воля, чистая и холодная.”

И вот тут-то слышалась эхо-страшилка, которую Кирилл почему-то всегда чувствовал глубже остальных. Поведение Левиафанов – это прямая, чистая, бесчеловечная вера в превосходство. Они словно требовали от всех, кто мог бы увидеть нечто подобное:

“Смотрите на это! Творцы ставят себя над творением… Они всегда будут лучше. Ибо всё остальное создано их собственными руками…”

И в этом он видел тень, знакомую и отвратимую. Тень “Великих” эльфов – тех, кто с высоты своей изящной школы смотрит на других как на глину, не достойную уважения. Ведь именно эльфы, говорил он себе втайне, обладали той же усталой холодностью – они, подобно Левиафанам, учили себя думать, что имеют право переформатировать мир в соответствие со своими идеалами. Только масштаб у них был немного иной. Эльфийская гордость – тонкая, культурная, холодная. А у левиафанов – молчаливая, космическая, абсолютная. Но понимание было практически то же самое:

“Я хозяин формы, значит, и закона.”

И эта мысль сейчас резала Кирилла больше, чем старые сказки, и заставляла по-иному смотреть на тех, кто кроил судьбы других народов. Очередная найденная им легенда рассказывала о немногих, кто пытался связаться с Левиафанами не ради уничтожения, а ради совета. Платили – не просто слитками, а судьбами. Поставь одну деревню… Отдай одно поколение… И только тогда мы скажем тебе о том, в какую сторону нужно пойти, чтобы достичь нужного результата. И те, кто соглашался на подобное, позже сами закрывали глаза и обещали молчание. Писали свитки и закапывали их в тёмных кладовых. Но реликты искажения – крошечные, почти безмолвные – всё равно просачивались. Они шли в руки ремесленников, техников, мечтателей. И всегда рядом мелькал тот же вопрос. Если у тебя есть орудие, способное резать материи мира, кем ты станешь? Хранителем? Богом? Кого ты назовёшь своим последователем или, может быть, помощником?

Мрачные предания не обходились без образов наказания… Без десниц, что сжимают мир, и плачей звезд.

“Левиафаны наказали тех, кто посмел их обидеть…” – Шептали старцы. Но наказание было не местью в человеческом смысле. Это было упорядочивание. Устранение всего, что не соответствует их узору. В момент этого упорядочивания такой мир, сам собой, терял разнообразие, как сад, в котором оставляют только ровные кусты.

И ещё – в этих сказаниях всегда мелькал образ коварства. Элементы артефактов левиафанов можно было украсть, можно переплавить, можно попытаться подчинить. Но каждый, кто торопился этим воспользоваться, платил свою собственную цену. И эта цена была ужасна. Чаще всего, это была душевная эрозия, постепенная, как ржавчина. Сначала мелкая жадность… Потом – отказ от сострадания… И уже в конце – холодное желание власти ради власти… Так зарождались новые правители, похожие на тех, кто был повержен – и именно это и считалось худшим. Не поражение, а повторение поведения тех, кто ставил себя над миром.

Кирилл слышал все эти истории в разных вариантах – от старых картографов, от гномов, у которых на губах всегда были топорные шутки, от детских басен, где Левиафан был страшной тёткой, говорившей “не ходи туда” так, что дети навсегда боялись тёмного леса. Для него же легенда имела иное измерение. Если Левиафаны – реальные существа, и если их изделия попадаются в руки живых рас, то не только сила, но и моральный выбор переходил в руки тех, кто держит подобный артефакт. И это означало, что борьба за такие вещи – не технический спор, а история о том, кем ты будешь, когда получишь власть. Спасителем… Тираном… Или даже мстителем…

В конце концов, мраком историй и их сладостью становилось весьма своеобразное предупреждение, которое не исчезало даже в серьёзных архивах:

“Левиафаны – не игрушка. Их технологии – нож… Держать его в руках может каждый, но не каждый выдержит смотреть за его лезвие, и линию разреза…”

И в этой строке, между строк, Кирилл слышал отголосок:

“Не доверяй превосходству. Оно влечёт к центру, где даже звёзды молчат.”

Все эти легенды о Левиафанах оставляли за собой холодный след – и в Звёздных записях, и на голограммах, и в рунах, и в шепоте баров. Она говорит не просто о чудовищах прошлого. Они шептали о том, как легко в настоящем повторить их ошибки – под маской техники, науки, даже правого гнева. И где-то в тишине, между строк, происходило самое страшное. Пока расы ссорятся о правах и собственности, те самые инструменты, что способны резать мир напополам, ждут – молчат, и время от времени кто-то на них из любопытства щёлкает.

Кирилл читал легенды гномов так, как читают карты. Всматриваясь в линии, замечая на изгибах те мелкие метки, что для других – пустые каракули. Эти записи были не сказками у печи – это были холодные, аккуратно начерченные свитки, где руна соседствовала с чертежом, а ремесленная подпись – с формулой. И самое странное было именно в том, что там, где у других легенд стоял бы химерический образ – “огненный коготь” или “молчащий гигант” – гномы писали “контур поля” и ставили метки частот.

Что Кирилл увидел – и что, словно швом, срасталось в нём из разных миров – было не просто совпадением слов и символов. Там, в этих древних строках, мерещилась и наука, и магия, и что-то, уходившее корнями в детские фильмы и книжные мифы, которые он когда-то впитывал как соль. В рунах гномов он читал не только легенду о Левиафанах, но и описание техники, по форме и действию напоминающее то, что в его другом мире называлось “сила”, а на заброшенных голографиях – “щитом” и “лезвием”.

Гномы всегда говорили о трёх ключевых приёмах, что использовали левиафаны в своих ремеслах – и именно эти три приёма врезались в память Кирилла, потому что они были странно созвучны и с ремеслом инженера, и с тем, что он видел в детских фильмах.

Например, то же самое Плетение поля. В легендах это описывалось как способность левиафана вплетать в пространство тонкие нити – контуры, которые держали форму. Технически гномы рисовали это как матрицу синфазных контуров. Перекрёстки из резонаторных узлов, связанные линиями, способными изменять локальную метрику. Для Кирилла это звучало как “сеть” – не сеть кабелей, а сеть самого мира, которую можно было ослабить в одном месте и ужать в другом, словно стягивая ткань самой Вселенной. В киношных образах это походило на мгновенное управление полем. В рунах же – на аккуратную выкройку, которую можно подрезать.

Или тот самый Режущий резонанс. Тут легенды говорили уже прямо. Это были не полноценный взрыв, не соприкосновение – а чистое рассечение. Гномы показывали на рисунках идеальную линию, по которой проходил поток, и отмечали частоты кристаллических узлов – те, что могли разъединять молекулярные связи в момент фазы. Кирилл читал и видел кадр. Световая линия, и металл, как ткань, расходится по шву. Это было не магическое “ударение” – это было физически осмысленное применение резонанса, но оформленное руной как полноценное магическое заклинание разреза. При упоминании подобного, в голове парня всплывали образы из старых киносаг – клинок, пробивающий броню. Только тут был клинок из поля, а стрелок – сама архитектура пространства…

Был и Живой каркас. Старые легенды говорили, что Левиафаны “ковали” металл, который мог жить своей собственной жизнью. Пластины, что стискивали и отпускали, что слышали шаги… Жилы, что питали корабль… Гномы же заносили в таблицы свойства такого сплава. Наличие внутренних кристаллов памяти. Структуру нанофибр. Отклик на руническую частоту. Для Кирилла это не было “волшебством” – это был биомеханический композит, но оформленный как живое существо. Металл, который мог “согнуть” поля или “сморщить” пространство вокруг себя для защиты или атаки.