Вишневое дерево моего врага (страница 4)
– Ну конечно, мне приходится забираться, а утром, когда я открываю кофейню, то стремянку прячу, – ответил я.
Ответом она осталась недовольна, отвернулась и уставилась на заброшенные жалкие лачужки неподалеку. Дождь к этому моменту уже прекратился, но уходить она не собиралась, осмотрела еще раз тесное помещение и вдруг взорвалась яростью, так что ее лицо с размазанным макияжем залилось румянцем, а острый подбородок затрясся, отказываясь ей подчиняться.
– Да ради чего, в конце концов? Ради чего ты приехал к нам?
Да, и ради чего же, в конце концов?
Когда эта исполненная гнева женщина ушла, я по своему обыкновению прибрал с барной стойки, подмел пол и лишь тогда вытащил деревянную стремянку, чтобы забраться наверх. На настиле помещалось всего две циновки, там можно было лечь без проблем, но ползти приходилось, пригнув голову, шею никак нельзя было выпрямить, а иначе лбом тут же врежешься в потолок. Какой-нибудь школьник смог бы там усесться, чтобы надеть на постели брюки – пусть и упираясь уже головой в потолок, – однако человеку с комплекцией мужчины чуть за сорок, только если он не тренировался специально ползать и переворачиваться с боку на бок, словно пресмыкающееся, место это представлялось такой же узкой щелью, как предначертанная людям судьба, даже щенок тяготился бы этой непроходимой конурой.
Тем вечером в моей рутине что-то не ладилось: по пути наверх мне все время казалось, что я что-то упустил, я даже повис в воздухе и еще раз оглядел кофейню. Места в ней было очень мало, и каждая вещь находилась, где ей и полагалось. Тогда мне оставалось только рыскать в памяти: я вспомнил короткую послеполуденную грозу, негодующую юбку, ее надменный выговор через аристократического вида нос…
Иначе говоря, только когда я взобрался в постель, в моей голове медленно всплыло осознание.
И хотя я уже лег, не мог больше мешкать ни минуты и решил снова выползти из кромешной тьмы чердака. Я начал спускаться ногами вперед, нащупал снаружи стремянку и медленно встал на нее, обретя устойчивость. Затем, двигая задом, соскользнул вниз, страхуя себя руками, но сегодня это медленное движение я совершил в волнении, так что едва не упустил приставленную стре- мянку.
То, что я так спешил проверить, – это дневник, хранящий все встречи с Ло Имином того года. Хотя дневник этот я так и не закончил, к счастью, он скитался вместе со мной и сейчас хранился под замком в ящике внизу. Если память меня не подводит, в нем упоминается и эта девушка. Пусть тогда я и не описал ее со всей тщательностью, однако записи по-прежнему хранили дух семьи Ло. Прошло достаточно времени, но дневник лгать не станет, не то что ее искусная маскировка, которая обманывала меня большую часть дня, пока я наконец не вспомнил.
Разве это не та самая девушка, что, вернувшись домой из Тайбэя на каникулы, пряталась на лестнице?
Открыв ящик, я пролистал до июля того года, а в июле отыскал запись от двадцать третьего числа.
К сожалению, запись начиналась так: «Гостили в доме семьи Ло. Жарко и безветренно».
Что же тогда произошло? Кажется, уже тогда я пребывал в упадническом настроении, почерк мой выглядел небрежным. Разве мы не вернулись только что из дома семьи Ло? Ах, неужели тогдашний я уже таил в себе другого, мрачного, что вешал на лицо формальную улыбку, а вечерами прятался в дневнике, которому нечего было возразить в ответ? А иначе почему ничто из того, на что упал мой взгляд в тот день – сам дом семьи Ло, крытая галерея, ведущая ко входу, вишня во дворе, изысканная и потрясающая воображение меблировка комнат, – не упоминалось в дневнике? Не может же быть такого, чтобы они не оставили после себя никаких впечатлений? И что еще важнее, объявившаяся сегодня женщина, должно быть, и есть та прятавшаяся на лестнице девушка – на той вздымающейся лестнице, что до сих пор стоит у меня перед глазами. Она пряталась между деревянными ступеньками, явно подглядывая, а когда обнаружила, что я на нее смотрю, босыми ногами ступила на цыпочки и прыгнула вверх, точно кошка, бесшумно исчезнув из вида.
Годы человеческие ускользают с легкостью, но некоторые дни не уходят незамеченными. Стоит их заклеймить словами, как особенное чувство рано или поздно всколыхнется в какой-то миг. Совсем как сейчас. Хоть она и выросла в зрелую женщину, ее изящный силуэт, который я увидел в тот день, так и остался в моей памяти – единственная встреча за всю жизнь, неудивительно, что воспоминания после нее особенно четкие.
Странно другое. Запись в дневнике была совсем коротенькая, а в пустом месте внизу я нарисовал круг, внутри которого спрятался иероглиф «вода». Почему «вода»? В тот вечер я почувствовал, как что-то ускользает от меня? Чернила с годами растеклись, и крохотный иероглиф «вода» словно изливал безмолвную скорбь.
Хм, какая пугающая связь – я вспомнил наконец, что успел заметить в ее руках стакан воды. Он был прозрачным, в нем отражался слабый свет, идущий из окна, и вода слегка покачивалась, вторя ее смятению, так что, когда она столь поспешно взбежала, несколько капель брызнуло ей на ноги.
Кто бы мог подумать, что те самые ноги придут ко мне сегодня.
Должно быть, всю дорогу сюда она шла, кипя от гнева. Вот почему, остановившись у крытой дорожки, постукивала собственными туфлями.
5
Женщина, сошедшая со страниц моего дневника, на следующий день вновь появилась передо мной – еще до обеда.
Сперва она постучала в стеклянную дверь и только потом медленно вошла внутрь. Казалось, все негодование смыла вчерашняя гроза, и черты ее лица наконец-то смягчились. Если вы желаете, чтобы я говорил прямо, то она вернула себе прежнюю красоту: пара черных блестящих глаз сверкала на белом, ненакрашенном лице, точно ко мне в кофейню изящно спустился с лестницы ее прообраз из того года. Не то что вчера, когда я мог видеть лишь заостренный от гнева подбородок.
Она сама вручила мне визитку, и, как я и предполагал, на ней было отчетливо отпечатано три иероглифа: Ло Байсю. Я не сдержал невольной грусти за нее, должно быть, она специально отпросилась с работы, чтобы вернуться сюда. Болезнь отца погрузила ее в тоску и настолько обескуражила, что она всю ночь мучительно переживала из-за своего неразумного поступка, который нужно было исправить. Вот почему сегодня она сменила гнев на милость, явившись мне с кротким выражением на миловидном лице.
В знак извинений она заговорила тихим голосом, опустив лицо, а собранные заколкой в виде бабочки волосы спадали на плечи. Она, видимо, полагала, что я уже обо всем знаю, и, усевшись, сразу перешла к сути.
– Прошлой ночью мой отец снова попал в больницу, врачам даже пришлось держать его за руки и ноги, чтобы осмотреть. Вернувшись домой, он выпил лекарство и насилу уснул, но очень скоро проснулся вновь, вскочил с кровати, наспех оделся и собрался куда-то бежать. Всю ночь он так и провел с открытыми глазами в ожидании рассвета.
Ни разу за все то время, что она изливала душу, Ло Байсю не посмотрела на меня, взгляд ее был сфокусирован на моих пальцах, словно эта рука и толкнула ее отца к краю пропасти. Разумеется, мои пальцы не были столь немногословны, как мой рот, они могли подавать голос вместо меня, легонько постукивая по столу. Казалось, что в их ритме можно было расслышать какую-то знакомую мелодию, но на деле отбиваемый ими тоскливый звук выражал лишь мое замешательство перед затруднениями, оказавшимися выше моего понимания.