В то декабрьское утро, обожжённое ядом, мы сидели на полу в чужом доме возле междугородней трассы. Я расчесала себе уши до крови, Джатин не выходил из туалета. А маме стало совсем плохо, она сжимала зубами пыльную дупатту^[5] и смотрела на меня с тоской и жалостью. Врачей и «Скорую помощь» найти было невозможно – все отправились на место аварии. Папа снова попросил у соседей мопед и повёз маму по ближайшим городкам. Они проехали один, другой город, все больницы были переполнены. Тогда они повернули в деревню, где был только ветеринар. Он и принял дитя, но малыш, мой младший братик, крепко спал. Я навсегда осталась единственным ребёнком.

Пока я росла, родители с тревогой думали: «Какой же изъян проявится в нашей Гаятри? Что же с ней будет не так?» В детстве я часто ловила на себе их взгляды: они смотрели, будто ждали, не отрастёт ли у меня хвост, не выпадут ли волосы. Мне было даже смешно: «Ну чего они так боятся?»

Я была здоровой девочкой, внешне не отличалась от других детей. Только кожа желтовата и белки глаз мутные, возможно, из-за ожога. Я чаще простужалась, отставала в школе, даже два раза сходила в пятый класс, но благодаря своему прилежанию справилась с учёбой, окончила колледж. Эти небольшие сложности казались ерундой по сравнению с тем, что происходило в общине, и с теми, кто не смог уехать из Бхопала. До нас доходили газетные статьи и слухи о слепцах, сумасшедших, женщинах, которые рожали чудовищ. Родители смотрели на меня и радовались, что всё обошлось. Но яд всё это время жил во мне и разрушал моё тело.

6

Мои родители ушли из жизни рано: оба заболели раком. Община предложила мне выйти за Джатина. Наши главные сказали, что он проверялся у врачей, с его здоровьем, в том числе репродуктивным, всё хорошо. Родителей Джатина тоже не стало, он жил с дальней роднёй, седьмой водой на киселе. Эти его родственники были из Лакхнау, все крепкие и сильные. Я боялась, что они не одобрят девушку с отметиной Бхопала, но они приняли меня дружелюбно.

Нашу свадьбу отмечали всей общиной. Кажется, в тот прекрасный день я даже видела маму и папу в праздничных огнях, среди уставших от болезней, но радостных людей. Наша свадьба всем давала надежду. Она значила больше, чем весёлая церемония, понимаете?

Мы поселились в колонии Бумажной фабрики – это кварталы для работников умственного труда между старым и новым городом. Родственники Джатина жили в большом доме в два этажа, а мы в другом, с одной спальней. Чтобы зайти к нам, нужно было обойти главный дом, пройти через внутренний дворик с высокой оградой, изуродованной колючей проволокой для защиты от воров. В ограду вдавливался старый баньян, чьи летучие корни меланхолично свисали. Я мечтала привязать среди этих корней колыбель нашего ребёнка.

В первые дни после свадьбы над постелью висели бордовые воздушные шары, перевязанные золотыми лентами. Ленты стекали с потолка, как баньяновые корни. Мы с Джатином бросались под это праздничное облако. Мы не стеснялись друг друга, потому что всегда жили рядом, росли в одной общине. Наши тела были заранее близки. Мы будто продолжали оставленную в детстве игру. Днём касались друг друга через окно прачечной, дурачились среди ветвей, с нетерпением дожидаясь ночи, когда из большого дома раздаётся только тихий рокот телевизора.

Я думала, что вот-вот во мне появится новая жизнь, микроскопическая планета с тончайшими прожилками вен и нервов. Но ничего не менялось. Сначала я не думала об этом, но постепенно во мне разрастался страх: так не должно быть, здесь какая-то ошибка.

Тогда в некоторых аптеках стали появляться тесты на беременность, я покупала их каждый месяц. Аптекарь взглядом желал мне удачи. Но через месяц я снова возвращалась. Потом мне стало стыдно перед аптекарем, я начала покупать тесты на других, дальних улицах.

А свадебные шары постепенно сдулись, их мёртвая блестящая кожа долго валялась под баньяном.

7

На нашей узкой кухне я готовила только чай, а есть мы ходили в большой дом. Там на нас смотрели хитро, игриво, как на актёров народного театра, которые должны спеть или сплясать. Все ждали, что мы сообщим новость о ребёнке. На встречах общины нас встречали уже как делегатов научной конференции, что приехали выступать из-за границы. Мы были упованием для измученных людей.

Я не представляла, что говорить тем и другим. Джатин был здоров, об этом все знали. А я ездила на автобусе в дальние аптеки, ходила к врачам, пила травы, купленные по объявлению в газетах. Жила женскими циклами, а не по обычному календарю.

Однажды на встрече общины с адвокатом, который вёл дело о компенсации, я листала папку с материалами. Взгляд зацепился за статью: «Данные свидетельствуют о том, что взрыв оказал неблагоприятное воздействие на женщин, в том числе на тех, кому на момент аварии было всего несколько дней от роду, а также на тех, кто пережил аварию внутриутробно, девочек и девушек разных возрастов. Авария на «Юнион Карбайд» вызвала высокий уровень бесплодия, мертворождений, ранней менопаузы, сбоев менструаций». Я спросила у юриста, что он знает об этом. Он рассказал, что многих женщин в Бхопале по-прежнему бросают мужья из-за того, что они не способны выполнять ожидаемые семейные обязанности. Так я поняла, какой изъян оставил мне город детства.

Теперь я делала тесты уже с остервенением, но в моей моче, конечно, так и не появился нужный гормон. Потом что-то надломилось в душе, и я стала бояться самой беременности. Думала: что, если у меня родится несчастное существо с искорёженными суставами, бессмысленным взглядом? Таких детей приводят на встречи в общину, они лежат на полу или сидят в колясках, как поломанные игрушки. Ничего не чувствуют даже к своим преданным матерям. Я уже не знала, что страшней – получить такого ребёнка или состариться бездетной.

Женщине труднее смириться, чем мужчине. Идея материнства закладывается в голову в самом начале жизни. Я, как все девочки, играла в кукольную маму, на сборах общины кормила больных детей с ложечки. Быть матерью казалось естественным, а не быть – чем-то разрушительным.

Джатин отвлекался на работу, он несколько раз получал повышение, так что сильно обогнал меня, потом перешёл в другую компанию, хотя начинали мы в одном кабинете. Я медленно падала в бетонный колодец.

Я завидовала девушке из офиса, которая забеременела вне брака и была вынуждена переехать в Дубай, подальше от осуждения. Соседям, которые без конца ссорились за забором, а их сын слушал крики. Мошенникам и проституткам, пьяницам, чьи дети играют у канав, засыпанных мусором. Я не понимала, как распределяется право иметь детей и почему все эти люди более достойны, чем я.

На старых улицах Лакхнау я смотрела на детишек в куцых футболках и заляпанных штанах, которых отправили побираться, едва они научились ходить. Я думала: вот, их матери не пьют витамины, не принимают аюрведические добавки, но эти дети вылупляются, как воробьи. Я спрашивала Джатина, можем ли мы взять такого ребёнка.

Джатин ничего не отвечал. Он записал меня на операцию. Отравленное тело трижды отвергло эмбрионы. Столько мучений, анализов, и всё зря. Я сидела в нашем дворе, летучие корни баньяна покачивались и чуть слышно скрипели. Я думала: «Зачем всё это? Для чего я живу?»

Родственники Джатина всегда дышали чистым воздухом в Лакхнау, у них дети появились легко и просто. Я покупала племянникам книжки и машинки, ждала, чтобы они пришли поиграть. Я бы почитала им, вдыхая голубиный запах их волос. Но в наш дворик малыши не бегали, всегда носились в палисаднике перед главным домом, там им установили качели.

Однажды через окно прачечной я услышала, как младшая невестка говорит своим сыновьям:

– Тёте и дяде грустно оттого, что птичка не приносит им ребёночка, не бегайте рядом с их комнатами.

Я подумала: «Какая она глупая! У неё что, булыжник вместо сердца?» После этого мне хотелось умереть, но я ничего не сказала Джатину, чтобы не расстраивать его ещё больше.

С каждым месяцем нам становилось всё трудней ложиться в общую постель. Мы устраивались под простынями и закрывали глаза, но сон не шёл. Мы реже и реже занимались любовью, потому что знали – это бессмысленно и ни к чему не приведёт. Удовольствие пропало, всё чаще мне казалось, что сухая бумага неизвестно зачем трётся о древесную кору.

8

Старый Лакхнау – город полумёртвый, в его трещины осыпаются хижины бедняков. Он похож на обнищавшего до последней степени аристократа. Но мы с Джатином любили ветхие кварталы, пёстрые от вывесок. Любили каждое здание, как человека со своей судьбой. Мысленно счищали пыль с разрушенных фасадов. Любовались тяжёлыми лепестками на воротах Руми, руинами Дворца зонтиков.

Так совпало, что мы оба изучали архитектуру, вместе начинали работать в компании, которая строит комплексы в Готми-Нагар для растущего как на дрожжах среднего класса. Старый Лакхнау, город навабов^[6], умирал, новый город пил его соки. Мы с Джатином с увлечением создавали этот современный мегаполис, который отступал, брезгливо отворачиваясь от нищеты и ветоши старого Лакхнау.

Мы играли в преступников – воровали на погибающих улицах элементы декора, чтоб отдать их новым кондоминиумам и торговым центрам. Мы украли башенки вокзала для частного дома, у Бары имамбары^[7] похитили лепнину для декорации подъездов элитного комплекса. Мы тайно унесли в своих блокнотах орнаменты, арки и витражи, пока они не раскололись на тысячу частиц цветного стекла и штукатурки. Элементы, инкрустированные в бетон, выполненные из современных материалов – металла и пластика, уже не казались крадеными. Заказчикам нравились наши изящные проекты, и мы любили свою работу, делали её с душой.

Люди говорят: построенные дома для архитектора – как дети, книги для писателя – всё равно что сыновья и дочери. Потомство – сотканные кашмирские ковры, сари из Бенереса с расшитой каймой, рисунки паттачитры^[8]. Но это полная ерунда. Книга – не ребёнок, макет не скажет тебе «мама», а картина не обнимет маленькими ладошками. Даже обожаемая работа не могла заменить мне прикосновения к родному человечку.

Как-то мы стояли на торговой улице Хазратгандж, перерисовывая рассыпающуюся галерею, и я предложила Джатину развестись. Он захлопнул блокнот, поволок меня в какую-то сумрачную чайную и там, глядя в глаза, сказал, чтоб я не смела никогда произносить такое.

– Гаятри, мы были предназначены друг другу с рождения, мне без разницы, есть дети или нет. Ты со мной, и мне этого достаточно.

В его карих глазах появились тонкие красные нити.

Холодный воздух ударил мне в горло. Было стыдно плакать в чайной, под взглядами всех этих людей в кофтах, залатанных на локтях.

– Хватит, Гаятри, наплевать на это всё, давай жить, – сказал Джатин.

Но мне было не плевать. Я не могла думать ни о чём другом. Я уверенно шла к краю бездны, когда нас с Джатином пригласили в общину и предложили помочь. Активисты собрали для нас деньги. У нас были и свои накопления, всё-таки мы оба работали и почти не тратили. Мы не ездили в путешествия, только раз были в Уттаракханде и видели снег в крошечном городке у облаков. Не покупали дорогую технику и мебель. Только золото иногда, браслеты, кольца. Мы боялись, что может случиться какая-то беда. Не говорили об этом прямо, но всегда думали об этом. А тут старшие в общине сами предложили деньги из фонда. Они сказали, что поедут с нами в клинику.

Так наше семейное дело стало делом общины. Я стыдилась, хотела, чтоб всё происходило только между мной и Джатином. Нет, точнее, я хотела быть в этом одна, как в туалете, когда проводила тесты. А тут получалось, будто ко мне в уборную зашла толпа. Но я настроилась пережить стыд. У меня будет ребёнок, придётся потерпеть.