Август воистину увенчал то ужасное неаполитанское лето. Холера наступала неумолимо, люди словно обезумели от страха. Некоторые горожане, охваченные диким бесстрашием, погрязали в оргиях и пьянстве, наплевав на последствия. Одна из таких безумных попоек случилась в известном трактире. Восемь молодых людей в компании восьми ослепительных красавиц заказали отдельный зал, где им подали роскошный ужин. В конце вечера один из гостей поднял бокал и провозгласил: «Да здравствует холера!» Тост был встречен буйными криками одобрения. Все выпили под радостный гогот. В ту же ночь каждый из гуляк скончался в муках. Их тела, по обычаю, втиснули в дешевые гробы и сбросили в общую яму, вырытую наспех. До нас ежедневно доходили мрачные истории подобного рода, но мы не поддавались унынию. Стелла стала нашим живым оберегом от заразы; ее невинные шалости и болтовня наполняли дни весельем, создавая вокруг не только телесно, но и душевно здоровую атмосферу.

Однажды утром – самым знойным за весь тот палящий август – я проснулся раньше обычного. Намек на прохладу в воздухе заставил меня подняться и выйти в сад. Жена спала крепко. Я тихо оделся, не потревожив ее, и, уже направляясь к двери, по какому-то наитию обернулся, чтобы взглянуть на нее еще раз. Как же она была прекрасна! Как улыбалась во сне! Сердце забилось чаще: вот уже три года эта женщина принадлежала только мне, и страсть моя лишь росла с каждым днем. Я поднял и нежно поцеловал золотистую прядь волос, рассыпавшихся по подушке. А потом – не подозревая, что ждет меня впереди, – осторожно вышел.

Легкий ветерок приветствовал меня, пока я неспешно прогуливался по садовым дорожкам. Его дуновение едва шевелило листву, но солоноватый привкус в воздухе освежал после тропического зноя минувшей ночи. В те дни я увлекался трудами Платона и теперь, шагая, размышлял о возвышенных идеях и загадках, предложенных великим философом. Погруженный в глубокие, но приятные мысли, я зашел дальше, чем намеревался, и оказался на давно заброшенной тропе – извилистой дорожке, ведущей вниз, к гавани. Тень и прохлада манили, и я почти машинально продолжил путь, пока меж листвы не блеснули мачты с белыми парусами. Я уже хотел повернуть назад, как вдруг услышал звук – глухой стон, свидетельствовавший о чьих-то ужасных муках. Обернувшись, я увидел лежащего ниц на траве мальчишку – торговца фруктами, лет двенадцати. Рядом валялась корзина с соблазнительной грудой персиков, винограда, гранатов и дынь – красота, столь опасная в холерные времена. Я тронул его за плечо.

– Что случилось? – спросил я.

Он судорожно дернулся, повернув ко мне лицо – прекрасное, но искаженное страданием.

– Холера, синьор! – простонал он. – Холера! Ради бога, не подходите! Я умираю!

Я замешкался. Страха за себя не было. Но ради жены и ребенка приходилось проявлять осторожность. Однако бросить несчастного мальчишку без помощи я не мог, поэтому решил отправиться в порт за врачом. С этой мыслью я произнес ободряющим тоном:

– Мужайся, дружище! Не всякая хворь – холера. Подожди здесь, я приведу доктора.

Мальчик уставился на меня огромными скорбными глазами, пытаясь улыбнуться. Он указал на горло, попытался заговорить, но тщетно. И снова сжался на земле, корчась от боли, словно подстреленный зверь. Я оставил его и ускорил шаг. В порту, где стоял удушливый зной, я нашел нескольких перепуганных мужчин, слонявшихся без дела, и, объяснив ситуацию, попросил помочь. Все отказались – никто не соглашался, даже за золото. Выбранив их за трусость, я кинулся искать врача и наконец нашел; но французишка с желтоватым лицом неохотно выслушал мой рассказ и наотрез отказался куда-то идти.

– Мальчишка уже все равно что помер, – холодно бросил он. – Обратитесь в дом милосердия: братья заберут тело.

– Как! – воскликнул я. – Вы даже не попытаетесь его спасти?

Француз поклонился с саркастичной учтивостью.

– Месье должен меня извинить! Мое здоровье подвергнется опасности, стоит мне прикоснуться к трупу человека, умершего от холеры. Позвольте, месье, пожелать вам доброго дня!

И он исчез, хлопнув дверью. Я был в ярости. Несмотря на зной и смрад раскаленных улиц, буквально сбивавший с ног, я забыл о собственной безопасности. В городе, охваченном заразой, я стоял и не знал куда дальше идти, как вдруг меня окликнул серьезный добрый голос:

– Ты ищешь помощи, сын мой?

Я поднял глаза. Рядом стоял высокий монах, чьи бледные, но решительные черты частично скрывал капюшон. Это был один из тех братьев, движимых Христовой любовью, которые в эти страшные дни не боялись встречаться лицом к лицу с эпидемией, пока хвастуны-безбожники разбегались, как зайцы, при малейшем намеке на риск. Я поклонился и объяснил ситуацию.

– Я пойду сейчас же, – сказал он с жалостью. – Но боюсь, уже поздно. Впрочем, лекарства у меня с собой; возможно, еще успею.

– Вместе пойдем! – пылко промолвил я. – Даже собаку нельзя оставлять умирать в одиночестве, а уж этого беднягу и подавно.

По дороге монах внимательно всматривался в меня.

– Вы не местный? – спросил он.

Я назвал свое имя, которое он знал по слухам, и указал расположение виллы.

– У нас на холме все здоровы, – добавил я. – Не понимаю паники в городе. Холера плодится именно из-за трусости.

– Разумеется! – спокойно ответил он. – Но что поделать? Эти люди живут ради удовольствий. Их сердца привязаны только к земному. Когда смерть, неминуемая для всех нас, приходит – они пугаются, как дети страшных теней. Даже религия… – он глубоко вздохнул – …не властна над этими душами.

– Но вы, отец… – начал я и вдруг замолчал, потому что у меня резко застучало в висках.

– Я, – серьезно произнес он, – слуга Христа и не страшусь холеры. Будучи недостоин своего учителя, я все же готов – и более того, желаю – принять во имя его любую смерть.

Говорил он твердо, но без высокомерия. Я восхищенно посмотрел на него и уже собирался что-то сказать, как вдруг мной овладело странное головокружение. Я ухватился за руку собеседника, чтобы не упасть. Улица закачалась, точно палуба корабля, а в небе завертелись синие огненные круги. Когда дурнота отступила, я услышал голос монаха, звучавший издалека:

– Что с вами?

Я попытался улыбнуться.

– Должно быть, жара… – ответил я слабым, будто старческим голосом. – Голова закружилась… Оставьте меня, помогите мальчику. Господи!

Последний возглас вырвался у меня от боли. Ноги подкосились, а тело пронзила судорога, холодная и обжигающая, словно стальной клинок. Я рухнул на мостовую. Сильный монах не раздумывая подхватил меня и потащил в дешевый трактир для бедняков. Там он уложил меня на деревянную скамью и позвал хозяина – человека, которого явно знал.

Несмотря на муку, я оставался в сознании и видел все вокруг.

– Позаботься о нем, Пьетро, – это граф Фабио Романи. Твои труды будут оплачены. Вернусь через час.

– Граф Романи! Пресвятая Мадонна! Да у него холера!

– Дурень! – гневно воскликнул монах. – Тебе-то откуда знать? Солнечный удар – это не холера, трус! Присмотри за ним, или, клянусь святым Петром и его ключами, на небесах для такого, как ты, не найдется места!

Дрожащий трактирщик, испуганный угрозой, покорно подошел и подложил под мою голову пару подушек. Монах тем временем поднес к моим губам стакан с лекарством, которое я машинально выпил.

– Отдохните здесь, сын мой, – сказал он мягко. – Здесь вы среди добрых людей. Я только поспешу к тому мальчику – и вернусь за вами меньше чем через час.

Я слабо ухватил его за рукав.

– Останьтесь… – слабо прошептал я. – Скажите правду. Это холера?

– Надеюсь, что нет! – ответил он с состраданием в голосе. – А даже если и так, что с того? Вы сильны и достаточно молоды, чтобы без страха сразиться с ней.

– Это не страх, – ответил я. – Отец, обещайте мне только одно: не извещать жену о моей болезни. Поклянитесь! Даже если я буду без сознания… или мертв… поклянитесь, что меня не доставят на виллу. Дайте слово! Я не успокоюсь, пока не услышу…

– Охотно клянусь вам, сын мой, – торжественно вымолвил он. – Всем, что для меня свято. Обещаю: ваша воля непременно будет исполнена.

На меня нахлынуло облегчение: близкие в безопасности. Я поблагодарил его молчаливым жестом. Сил говорить больше не было. Он ушел, а мой разум погрузился в хаос странных видений. Попробую описать мои грезы. С одной стороны, я отчетливо вижу трактир, где лежу. Вот присмиревший владелец – он протирает бокалы, украдкой бросая на меня испуганные взгляды. В двери заглядывают какие-то люди, но, заметив меня, торопятся прочь. Я осознаю, где нахожусь, но в то же время карабкаюсь по крутой альпийской тропе. Снег хрустит под ногами, где-то рокочут тысячи водопадов. Над белым ледником плывет багровое облако; вот оно расступается, и в его сиянии возникает лик!

– Нина! Любовь моя, жена, душа моя! – кричу я.

Протягиваю руки, обнимаю ее… Но это лишь вонючий трактирщик, вцепившийся в меня! Задыхаясь, отчаянно рвусь из его объятий… Воплю ему прямо в ухо:

– Дурак! Пусти меня к ней… ее губы ждут поцелуев… пусти!

Подходит еще какой-то мужчина, хватает меня и на пару с трактирщиком прижимает к подушкам; наконец эти люди одерживают победу, а ужасное изнеможение высасывает из меня последние силы. Я подчиняюсь, перестаю бороться. Пьетро и его помощник смотрят на меня сверху вниз.

– E morto! («Он умер!») – шепчут они друг другу.

Я слышу их и улыбаюсь. Умер? Только не я! Палящий солнечный свет льется через открытую дверь трактира… Мухи, которых тоже замучила жажда, назойливо и громко жужжат… Где-то поют «La Fata di Amalfi» («Фея из Амальфи»), популярную песню на неаполитанском диалекте, и я даже различаю слова:

О услышь, как я страдаю,
О вернись, моя Рузелла!
Ты прекрасней всех в Амальфи,
Для меня ты фея грез!
О приди, приди скорее,
Королева моей страсти,
Ты цветущих роз отрадней
И светлей полночных звезд!

Это правдивая песня, Нина моя! «И светлей полночных звезд!» Как там говорил Гвидо? «Чище безупречного алмаза, недоступнее далекой звезды!» А глупый Пьетро все протирает свои бутылки. Я вижу, как его круглое лицо лоснится от пота и пыли. Но как он здесь оказался? Ведь я на берегу тропической реки, где растут исполинские пальмы, а на солнце дремлют вялые аллигаторы. Их пасти распахнуты, мелкие глазки отсвечивают зеленым. По воде скользит легкая лодка, и в ней стоит прямой гибкий индеец. Странно: своими чертами он почему-то напоминает Гвидо. Индеец вытаскивает свой длинный тонкий клинок, сверкающий сталью на солнце. Храбрец! Хочет в одиночку атаковать чудовищ, поджидающих его на знойном берегу! Вот он выпрыгивает на сушу (я наблюдаю за ним со смесью ужаса и любопытства)… проходит мимо аллигаторов, будто не замечает их, и быстрым шагом направляется прямо ко мне. Это я – его цель! Он вонзает холодный кинжал мне в сердце, выдергивает окровавленный клинок. Раз! Два! Три! Но я по-прежнему не умираю! Тело корчится в судорогах, из горла рвется мучительный стон. Вдруг что-то темное заслоняет слепящее солнце – что-то прохладное и тенистое, к чему я в отчаянии припадаю… Два темных глаза пристально смотрят на меня, и некий голос произносит:

– Спокойствие, сын мой, храните спокойствие. Предайте вашу душу Христу!

Это мой друг, милосердный монах. Я с радостью узнаю его. Он вернулся. Я едва могу говорить, но слышу, словно со стороны, как спрашиваю о мальчике. Монах благоговейно осеняет себя крестным знамением.

– Да упокоится с миром душа того юноши! Я нашел его мертвым.

Этой новостью я поражен, даже в бреду. Неужели умер? Так скоро! Не понимаю… И вновь тону в омуте неясных видений. Теперь, оглядываясь назад, не могу четко вспомнить, как все происходило потом. Знаю, что испытывал невыносимую боль, мучительную агонию, словно меня пытали на дыбе; и еще откуда-то доносился глухой печальный звук, что-то вроде монотонной молитвы. Мне кажется, я слышал звон колокольчика, сопровождающего дарохранительницу, но разум путался все сильнее, и я уже ни в чем не уверен. Помню, боль длилась целую вечность, а потом я кричал:

– Не на виллу! Нет, нет, только не туда! Не смейте переносить меня; проклятие тому, кто ослушается!

Затем появилось ужасное чувство, будто меня затягивает в глубокий водоворот, а монах стоял надо мной, и я с мольбой тянул к нему руки. Перед глазами на миг блеснуло серебряное распятие, и я с громким криком погрузился в пучину тьмы и небытия.