Глава 3

Последовало долгое время сна среди тишины и мрака. Казалось, я провалился в глубокий колодец сладостного забвения. Призрачные образы еще мельтешили в моем сознании – сперва еле различимые, потом со все более четкими контурами. Нелепые существа трепетали в воздухе, вились вокруг; чей-то сиротливый взгляд буравил меня сквозь густую тьму; костлявые белые пальцы, жадно хватавшие пустоту, то ли грозили мне, то ли о чем-то предупреждали. Потом очень медленно перед моими глазами вспучилось багровое облако, как бывает на закате перед грозой. Из кровавой мглы протянулась огромная черная рука, нанесла мне сокрушительный удар в грудь, схватила и крепко сжала за горло. Тело словно придавило тяжелой железной плитой. Я отчаянно бился, пытался крикнуть, но гнетущая сила начисто лишила меня голоса. Я метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться; нестерпимое давление сковало меня со всех сторон. Я продолжал бороться с черной рукой – раз за разом, дюйм за дюймом… Вот-вот… Наконец! Последний рывок… Победа! И я проснулся! Боже милостивый! Где я? В какой ужасной атмосфере, в какой непроглядной тьме? По мере возвращения сознания я вспомнил о своей недавней болезни. Где же монах? Где Пьетро? Что со мной сделали? Мало-помалу я осознал, что лежу на спине; и что это за жесткая кровать? Зачем убрали подушки из-под головы? Ощутив покалывание в жилах, я прислушался к ощущениям в ладонях: пальцы были теплыми. Пульс бился сильно, хотя и прерывисто. Что-то мешало дышать, но что? Воздуха… воздуха! Мне нужен воздух! Я поднял руки. О ужас! Они уперлись в твердую поверхность над головой. Истина молнией пронзила сознание! Меня закопали заживо; эта деревянная темница – мой гроб! Бешенство сильнее тигриной ярости охватило меня – я царапал ногтями проклятые доски, бился плечами и кулаками, пытаясь сорвать крышку! Тщетно! Неистовство и ужас удваивали безумие. Любая смерть милосерднее этой! Я задыхался, глаза лезли вон из орбит, кровь хлестала из носа и рта, струйки ледяного пота стекали со лба. Я замер, судорожно хватая воздух. Потом, собравшись с силами и вложив в последний рывок всю мощь агонии и отчаяния, нанес удар в боковую стенку. Треск – доски подались! – и тут… все тело сковал новый ужас. Я отпрянул, тяжело дыша. Если… если я под землей (пронеслось в сознании), то какой смысл разламывать гроб? Почва посыплется внутрь – сырая, кишащая червями, насыщенная костями других мертвецов, липкая масса забьет мне рот и глаза, навеки замуровав в тишине! Разум содрогнулся от этой мысли, мой мозг был на грани безумия! Я засмеялся – представьте! – и смех прозвучал как предсмертный хрип. Да, но дышать стало легче: я ощутил это, даже оцепенев от страха. О да! Благодатный воздух проник снаружи. Воодушевленный, я ощупал проделанную мной щель и принялся с яростью безумного расшатывать доски. Вдруг стенка гроба подалась – крышка откинулась! Протянутые вверх руки не встретили ни земли, ни преграды, лишь пустоту. Повинуясь невольному порыву, я ринулся прочь из ненавистного ящика – и рухнул вниз, рассадив колени о каменный пол. Рядом, грохоча, упало что-то тяжелое. Тьма стояла непроглядная, но воздух был свеж и сладок. С трудом приподнявшись, я сел. Тело ныло от ран и судорог, дрожь била как в лихорадке. Однако сознание прояснилось – хаос мыслей улегся, безумный жар утих. Успокоившись, я принялся обдумывать свое положение. Меня действительно заживо погребли, в этом нет сомнения. Вероятно, мучительная агония в трактире, где я лежал, обернулась глубоким и долгим обмороком. Хозяева, решив, что я умер от холеры, в панике запихнули тело в один из тех ненадежных гробов, что были тогда в ходу в Неаполе – знаете, такие тонкие сосновые ящики, сколоченные наспех, с кривыми гвоздями. О, я всей душой благословил их за хлипкость! Окажись гроб прочнее – кто знает, хватило бы всей моей бешеной силы, чтобы вырваться в итоге на волю? От одной только мысли мороз пробежал по коже. Но оставался еще один вопрос: где я? Рассматривая свое положение с самых разных сторон, я долго не находил удовлетворительного ответа… Или нет, постойте! Я же назвал монаху свое имя! Он знал, что имеет дело с последним отпрыском богатого рода Романи. Что из того? Разумеется, добрый брат поступил, как повелевал ему долг. Заботясь о мнимом покойнике, он велел перенести тело в родовой склеп Романи, который ни разу не открывали с тех пор, как тело моего отца было доставлено к месту последнего упокоения со всей торжественной пышностью, приличествующей похоронам богатого дворянина. Чем дольше я размышлял, тем вероятнее казалась эта мысль. Склеп Романи! В юности его мрачные своды повергали меня в трепет. Помню, как сопровождал гроб отца к особо отведенной для него нише. Мне указали на дубовый ящик, обитый полинялым бархатом и украшенный потускневшим серебром – там покоилась моя мать, умершая в молодости, – и я, содрогнувшись, отвел глаза. Меня всего колотило от озноба и подступающей тошноты. Только на воле, на свежем воздухе, под открытым лазурным небом, я снова пришел в себя. И вот сегодня – заточен в том же самом склепе, точно пленник. Есть ли надежда выбраться? Вспомнил: вход преграждала тяжелая кованая железная дверь. От нее вниз вели крутые ступени – туда, где, видимо, я и находился. Предположим, в кромешной тьме я отыщу путь к лестнице, поднимусь к самой двери – что толку? Она же не просто захлопнута, а заперта на засов. Да и склеп расположен в таком глухом углу кладбища, что сторож, должно быть, целыми днями, а то и неделями сюда не заглядывает. Неужели мне суждено умереть от голода? Или от жажды? Измученный этими мыслями, я поднялся с каменного пола и выпрямился во весь рост. Ноги мои были босы, и холод от камня пронизывал до костей. К счастью (подумалось вдруг), меня похоронили как жертву холеры – то есть из страха заразы оставили полуодетым. На мне остались легкая рубашка и привычные прогулочные брюки. Что-то еще ощущалось на шее; я провел рукой и нащупал тонкую золотую цепочку. Душу захлестнула волна мучительно-сладких воспоминаний. На цепочке висел медальон с портретами моей жены и ребенка. Я сжал его в темноте, осыпал страстными поцелуями и заплакал – в первый раз после смерти. Слезы горькие, как полынь, обжигали кожу. Стоило бороться за эту жизнь, прорываться в мир, озаренный улыбкой Нины! Я решил, что не сдамся, какими бы страшными бедами ни грозило будущее. Прекрасная Нина, любовь моя! Ее юное лицо осветило мой мрачный склеп; глаза, исполненные бесконечной преданности, манили меня. Я знал, что в эту минуту они источают потоки слез из-за мнимой кончины супруга. Я будто наяву увидел мою нежную Нину, рыдающую в тишине пустой комнаты, запомнившей многие тысячи наших страстных объятий. Прекрасные локоны не уложены, милое личико побледнело и осунулось от горьких страданий. А малышка Стелла, бедняжка, наверняка гадает, почему я не прихожу покачать ее на руках в апельсиновой роще. И Гвидо, мой верный друг! Я думал о нем с нежностью. Его искренняя скорбь будет глубокой и долгой. О, я испробую все пути к спасению! Выберусь из этого мрачного подземелья! Как они обрадуются, увидев меня живым, узнав, что я даже не умирал! Какая встреча нас ожидает! Нина упадет в мои объятья, Стелла прильнет к ногам, а Гвидо схватит за руку и крепко сожмет ее! Я улыбнулся, представив сцену ликования, что разыграется на старой доброй беломраморной вилле – в счастливом доме, освященном царящими в нем идеальной дружбой и верной любовью!

Глухой и глубокий звук, внезапно раздавшийся у меня в ушах, заставил вздрогнуть от неожиданности. Бом! Бом! Бом!.. Я насчитал двенадцать ударов. Церковный колокол отбивал часы. Приятные грезы рассеялись – я вновь столкнулся с неприглядной реальностью. Двенадцать! Дня или ночи? Кто знает! Я начал подсчитывать. Болезнь настигла меня ранним утром – чуть позже восьми, когда я встретил монаха и просил помочь юному торговцу фруктами, в итоге так и скончавшемуся в одиночестве. Если мое беспамятство длилось несколько часов, около полудня меня уже могли принять за покойника. Значит, похоронили еще до заката, со всей возможной поспешностью. Тщательно обдумав детали, я решил, что колокол пробил полночь, следующую за днем моего погребения. Меня передернуло. Я, конечно, по природе не из пугливых, но в то же время все еще, несмотря на блестящее образование, до некоторой степени суеверен – как и положено истинному неаполитанцу. Это у нас в крови. Было что-то невыразимо пугающее в звуке этого полуночного колокола, терзавшем уши человека, заживо запертого в погребальном склепе среди разлагающихся тел его предков! Я боролся со страхом, пытаясь собрать свою волю в кулак. Потом решил ощупью отыскать путь к лестнице и медленно двинулся вперед, вытянув руки. Внезапно я замер. Кровь застыла в жилах. Под сводами склепа прокатился пронзительный, долгий и жалобный вопль. Тело покрылось холодным потом, а сердце заколотилось так громко, что я не слышал собственных мыслей. Опять, опять этот странный звук! А затем – шум крыльев. Я перевел дыхание.

– Это просто сова, – сказал я себе, устыдившись недавнего страха, – безобидная птица, верный страж мертвецов, оплакивающий своих товарищей: крик ее полон скорби, но неопасен.

Удвоив осторожность, я продолжал двигаться вперед. Внезапно в густой темноте сверкнули два желтых глаза, горящие голодом и ледяной жестокостью. Я отпрянул, а тварь набросилась с яростью дикой кошки! Мы стали биться в темноте: невидимые, но ощутимые крылья хлестали меня по лицу; одни только очи пернатой фурии пылали среди непроглядного мрака. Я наносил удары направо и налево, несмотря на подступающую дурноту и головокружение, продолжая безрассудно сражаться. Тошнотворная схватка длилась несколько бесконечных мгновений. Наконец – хвала небесам! – я стал одерживать верх. Огромная сова заметалась взад и вперед в явном изнеможении, потом издала дикий вопль бессильной ярости, и ее похожие на лампы глаза исчезли в темноте. Задыхающийся, однако не сломленный духом (хотя каждая клеточка моего тела дрожала от пережитого возбуждения), я двинулся дальше – как мне казалось, по направлению к лестнице, поводя вытянутыми руками перед собой. Вскоре передо мной возникла преграда, что-то твердое и холодное. Должно быть, каменная стена? Я ощупью нашел углубление – возможно, ступень. Только не слишком ли высокую? Продолжил поиск – пальцы воткнулись во что-то мягкое и сырое, словно мох или влажный бархат. Преодолев брезгливость, я двинулся дальше и в конце концов различил продолговатые очертания гроба. Как ни странно, находка не напугала меня. Я обнаружил, что машинально пересчитываю выпуклости металлических планок, прибитых сверху, по всей видимости, для украшения. Восемь полос вдоль (в промежутках – что-то податливое и склизкое), а поперек – четыре. Внезапно сердце пронзила ужасная мысль: чей это гроб? Моего отца? Или я, словно безумец, тереблю обрывки бархата на дубовом ложе, где покоятся священные останки любимой матери? Я встряхнулся, отгоняя оцепенение. Все попытки найти выход оказались тщетны – я заблудился во мраке, не представляя, куда идти. Ужас создавшегося положения накатил с новой силой. В горле совсем пересохло. Рухнув на колени, я простонал:

– Господь всемилостивый! Спаситель этого мира! Заклинаю душами хранимых тобой усопших, сжалься! О мама! Если твой прах покоится где-то рядом – вспомни меня, о небесный ангел, помолись за меня! Боже, спаси или дай умереть, прекратив эти муки!

Голос мой гулко отдавался под сводами, наполняя их жутким эхом. Я понимал, что еще чуть-чуть – и лишусь рассудка. Страшно было даже вообразить, на что способен безумец, запертый в беспросветном царстве смерти в обществе истлевающих тел! Я продолжал стоять на коленях, закрыв руками лицо, и пытался успокоиться – уже из последних сил. Но чу! Что за сладостные звуки вдруг уловил мой слух? Я вскинул голову и внимал, затаив дыхание.

– Тиу-тиу-тиу! Ла-ла-ла-ла-ла! Тр-риль-лиль-лиль! Щелк, щелк, щелк!