То был соловей. Знакомая дивная птица с ангельским горлышком! О, как благословил я тебя в тот темный час отчаянья! Как благодарил Бога за твое невинное существование! Как вскочил с каменного пола, смеясь и плача от радости, пока ты, не ведая обо мне, рассыпал в умиротворенной ночи жемчужные трели! Небесный вестник утешения! До сих пор вспоминаю о тебе с нежностью; благодаря твоей песне я стал обожателем всех птиц на свете. Человечество мне опостылело, но голоса лесов и холмов – как они чисты, как свежи! – это ближайший к раю род счастья!

Я ободрился, испытав прилив новых сил. Новая мысль озарила мой разум, сладкоголосый певец подарил надежду – и я снова отважно двинулся сквозь кромешную тьму. Я понял: нужно идти на звук соловьиной трели. Птица наверняка распевала на дереве у входа в склеп – а значит, у меня появилась возможность найти наконец-то заветную лестницу. Я брел очень медленно, на заплетающихся ногах. Дрожь в ослабевших коленях не унималась. На сей раз ничто не преграждало мой путь. Мелодичные трели звучали все ближе; угаснувшая было надежда теперь разгоралась вновь. Я брел вперед, едва ощущая и осознавая, что делаю.

Я шел как во сне, влекомый чудесной золотой нитью птичьего пения, как вдруг споткнулся о камень и рухнул ниц, но боли не почувствовал – онемевшее тело отказывалось уже реагировать на страдания. Разлепив тяжелые веки, я вгляделся вперед воспаленным взором – и вскрикнул от радости. Тонкий луч лунного света, не толще соломинки, падал наискосок, указывая, что я достиг цели: оказывается, я споткнулся о нижнюю ступень каменной лестницы. Входа в склеп я не разглядел, но знал, что он ждет меня там, наверху крутого подъема. Слишком измученный, чтобы двигаться дальше, я замер на месте, вглядываясь в одинокий луч и слушая соловья, чьи неумолчные трели теперь звучали так ясно, так различимо. Бом! Уже знакомый мне грубый звон колокола возвестил о приближении утра – и я решил отдохнуть до рассвета. Совершенно измученный, преклонил я голову на холодные камни, будто на мягчайшую из подушек, и через несколько мгновений забылся глубоким сном от всех своих бед. Но спал я недолго. Внезапно проснулся от удушья и тошноты, с острой болью в шее – в нее словно впилось разом несколько жал. Поднес руку… Боже! Вовек не забуду премерзкое ощущение, когда дрожащие пальцы сомкнулись на этом. В плоть мою впился крылатый липкий, дышащий ужас! Эта дрянь вцепилась в меня с отвратительной целеустремленностью. Завопив, как безумный, от ужаса и гадливости, я судорожно сжал обеими руками жирное мягкое тельце, в буквальном смысле оторвал его от себя и швырнул как можно дальше назад, в черную бездну склепа.

Должно быть, на какое-то время разум и вправду покинул меня. Эхо многократно повторило пронзительные вопли, которых я уже не мог удержать! Наконец, обессилев, я огляделся вокруг. Лунный луч исчез – его заменил бледно-серый отсвет, в котором я довольно явственно различил и длинную лестницу, и закрытую решетчатую дверь наверху. В отчаянии взбежав по ступеням, я ухватился за железные прутья и начал трясти их изо всех сил. Они не поддавались, замок тоже крепко держался. Я закричал, умоляя о помощи… Звенящая тишина была мне ответом. Прильнув к переплетению прутьев, я увидел траву, раскидистые ветви деревьев и даже кусочек благословенного неба, нежный опал которого был окрашен легким румянцем близившейся зари. Насладившись чистым воздухом, я обратил внимание на дикий виноград – его усыпанные росинками листья висели так близко. Я с трудом просунул руку сквозь решетку, сорвал их прохладную зелень и жадно принялся их жевать – о, в моей жизни не было яства слаще! Жаркое полыхание в пересохшем горле утихло. Вид небес и деревьев успокаивал душу. Птицы начали потихонечку пересвистываться, а мой соловей умолк.

Я медленно приходил в себя после душевных потрясений и даже, прислонившись к арке мрачного склепа, собрался с духом, чтобы оглянуться на крутую лестницу, по которой взбежал со столь неистовой поспешностью. На седьмой от верха ступени что-то белело. Охваченный любопытством, хотя и не без некоторого колебания, я осторожно спустился вниз. Это оказалась половина толстой восковой свечи, какие используют во время католических погребальных обрядов. Без сомнения, ее бросил здесь нерадивый служка, чтобы не утруждать руки лишний раз после завершения церемонии. Я задумчиво разглядывал находку. Если бы только у меня был огонь! Почти машинально рука полезла в брючный карман – и в нем что-то звякнуло! Видно, меня предали земле уж совсем второпях. Кошелек, связка ключей, визитница… Я вынимал их по очереди, разглядывая с изумлением: эти вещи казались такими знакомыми – и в то же время чужими! Еще раз обшарив карман, я обнаружил нечто действительно ценное для человека, оказавшегося в моем положении, – маленький коробок с восковыми спичками. Интересно, остался ли при мне портсигар? Нет, его не было. Это ценная серебряная вещица – наверняка монах, присутствовавший при моих якобы последних мгновениях, забрал ее вместе с часами и цепью, чтобы отдать жене.

Что ж, покурить я не мог, но зато мог добыть огонь. И здесь была погребальная свеча, готовая к использованию. Солнце еще не взошло; мне предстояло дожидаться рассвета, когда будет надежда криками привлечь внимание какого-нибудь человека, забредшего на этот край кладбища. Тем временем голову мою посетила занятная мысль: а не пойти ли взглянуть на собственный гроб? Собственно, почему бы и нет? Не каждый день удается увидеть подобное. К этому времени страх совершенно покинул меня: обладание спичечной коробкой придало душе небывалой отваги. Я поднял свечу и зажег; сперва она слабо мерцала, но вскоре загорелась ровным ярким пламенем. Прикрывая огонь ладонью от сквозняка, я в последний раз посмотрел на мирный свет разгорающегося утра, пробивавшийся сквозь дверь моей тюрьмы, и снова спустился вниз – в угрюмое подземелье, где пережил этой ночью неописуемые страдания.

Глава 4

Верткие ящерицы во множестве ускользали прочь, пугаясь звука моих шагов по ступеням. Когда свет импровизированного факела прорезал кромешную тьму, она переполнилась шумом хлопающих крыльев, шипением и короткими дикими вскриками. Теперь-то я знал, как никто иной, что за странные и отвратительные создания населяли это хранилище мертвых тел, однако, вооруженный источником света, чувствовал в себе силу бросить вызов им всем. Путь, представившийся мне бесконечным во мраке, оказался на деле коротким и легким, и вскоре я очутился на том самом месте, где так неожиданно пробудился от смертного сна. Само подземелье имело квадратную форму, напоминая небольшую комнату с высокими стенами, в которых на разных уровнях были выдолблены глубокие ниши. В них, подобно товарам на полках склада, друг над другом покоились узкие ящики с останками всех усопших членов семьи Романи. Я поднял свечу над головой и окинул взглядом пространство с болезненным интересом. Некоторое время спустя обнаружилось то, что и было нужно, – мой собственный гроб.

Он стоял в нише на высоте около пяти футов от пола; его расколотые доски явно свидетельствовали об отчаянной борьбе за свободу. Я приблизился и всмотрелся внимательнее. Это был хлипкий, лишенный подкладки и украшений ящик – жалкий образец гробовщичьего ремесла, хотя, видит Бог, уж у меня-то не было поводов сетовать на нерадивость мастера и поспешность его работы. На дне гроба что-то блеснуло – то было распятие из эбенового дерева, украшенное серебром. Опять этот добрый монах! Совесть не позволила ему предать меня земле без священного символа; вероятно, он положил его мне на грудь в качестве последней услуги. Крест, несомненно, упал, когда я разламывал доски, сковывавшие мою свободу. Я поднял его и благоговейно поцеловал, решив про себя: если когда-нибудь встречу святого отца вновь – расскажу свою историю и в подтверждение правоты моих слов верну ему этот крест, который он наверняка узнает. Мне стало любопытно, написано ли на крышке гроба имя. Да, вот оно – грубо выведенные черной краской буквы: «ФАБИО РОМАНИ». Далее следовала дата моего рождения и краткая латинская надпись, гласившая, что я умер от холеры пятнадцатого августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, будто с тех пор миновало столетие.

Я обернулся взглянуть на место упокоения отца. Бархат свисал по бокам его гроба истлевшими клочьями – но не настолько прогнившими и изъеденными червями, как та сырая бесформенная ткань, еще цеплявшаяся за массивный дубовый ящик в соседней нише, где покоилась она – та, в чьих нежных объятиях я впервые познал любовь, чьи ласковые глаза открыли мне целый мир! Каким-то внутренним чутьем я понял, что в темноте мои пальцы бесцельно теребили именно эти обрывки ткани. Я снова пересчитал металлические пластины – восемь вдоль и четыре поперек, – а на плотно сколоченном гробу отца их было десять вдоль и пять поперек. Бедная матушка! Я вспомнил ее портрет, висевший у меня в библиотеке, – изображение молодой улыбающейся темноволосой красавицы с нежным румянцем, словно у персика, зреющего под летним солнцем. Вся эта прелесть истлела, превратившись… во что? Я невольно содрогнулся, затем смиренно преклонил колени перед двумя скорбными углублениями в холодном камне и обратился к Богу, умоляя благословить души давно ушедших любимых людей, при жизни столь дорого ценивших мое благополучие. Уже поднимаясь с колен, я заметил, как пламя свечи озарило какой-то мелкий предмет, заблестевший до странности ярко. Я подошел рассмотреть его – то был драгоценный кулон с тяжелой грушевидной жемчужиной, окруженной изысканными розоватыми бриллиантами! Удивленный находкой, я осмотрелся, пытаясь понять, откуда здесь могла взяться подобная вещица. И только теперь заметил необычно крупный гроб, лежащий на боку под ногами; казалось, он рухнул внезапно и с силой: вокруг были разбросаны обломки камней и засохшей известки. Держа свечу над самым полом, я увидел, что ниша прямо под той, где покоился я, теперь тоже пуста, а часть стены рядом сильно повреждена. Тогда-то и вспомнилось: когда я отчаянно рвался на волю из тесного ящика, что-то с грохотом рухнуло рядом. Вот оно – этот длинный гроб, достаточно просторный, чтобы вместить человека семи футов ростом и соответствующей ширины в плечах. Какого же исполинского предка я столь непочтительно потревожил? И не с его ли шеи случайно упало редкое украшение, лежащее в моей руке?

Меня охватило любопытство, и я наклонился, чтобы рассмотреть крышку погребального ящика. На ней не стояло имени – вообще никаких отметин, кроме одной: грубо намалеванного красным кинжала. Вот это загадка! Решив докопаться до сути, я поставил свечу в расщелину одной из незанятых ниш и положил рядом жемчужно-бриллиантовый кулон, чтобы действовать свободнее. Огромный гроб, как я уже сказал, лежал на боку; его верхний угол был расколот – я ухватился обеими руками, чтобы расширить трещину в уже поврежденных досках. При этом из нее что-то выкатилось и упало к моим ногам. Небольшой кожаный мешочек. Я поднял его и раскрыл – внутри звенели золотые монеты! Охваченный еще большим возбуждением, я схватил крупный заостренный камень и, пользуясь им как инструментом в придачу к силе собственных рук и ног, после десяти минут упорных усилий сумел вскрыть таинственный ящик. И уставился на его содержимое, словно пораженный громом.