– Помочь? – выплюнула она. – Ты?! Думаешь, ты особенная? Думаешь, пришла сюда, и всё будет по-другому? Глупая! Такая же глупая, как я была! Как все мы были! Не лезь! Слышишь меня? Не лезь не в своё дело! Хочешь выжить здесь – никого не жалей и ни с кем не говори. Здесь каждый сам за себя. Поняла?

Её слова хлестнули меня, как пощёчина.

– Здесь нет друзей, – продолжала шептать она, озираясь по сторонам. – Здесь есть только Он и его глаза. Он всё видит. Всё слышит. Любая доброта – это петля, которую он с радостью затянет на твоей шее. Пожалеешь кого-то – и он сделает его своей мишенью. Подружишься с кем-то – и он заставит тебя предать. Это его любимая игра. Ты видела Дарину? Думаешь, она всегда была такой? Она была самой весёлой из нас. Смеялась громче всех. А потом… потом он просто сломал её. На глазах у всех. За то, что она дала лишнюю краюшку хлеба одной девчонке… той, что была до тебя.

У меня перехватило дыхание. Краюшка хлеба.

– Так что уходи. Оставь меня. И забудь, что ты меня здесь видела. Если хочешь дожить до зимы.

– Но мы же… мы же все в одной лодке, – растерянно пролепетала я.

– В одной? – она горько усмехнулась. – Мы в одной мышеловке. И когда придёт время, Хозяин выберет ту, что пожирнее. А остальные будут молча смотреть и радоваться, что сегодня выбрали не их. Жалость здесь – непозволительная роскошь. Она убивает быстрее любого яда.

Её слова, произнесённые горячим, сбивчивым шёпотом, полоснули по душе.

– Я… я видела сон, – сама не зная почему, вырвалось у меня. – Страшный сон.

Весняна замерла.

– Про девушку? В алом платье? – её шёпот был едва слышен.

Я ошеломлённо кивнула. Откуда она знает?

Лицо Весняны исказилось. Она оттолкнула меня с такой силой, что я едва не упала.

– Молчи! – зашипела она, как змея. – Никогда. Никому. Не говори об этом. Забудь! Слышишь, забудь, если жить хочешь!

С этими словами она вскочила и, спотыкаясь, выбежала из кладовой, оставив меня одну в звенящей тишине и полумраке. Теперь я знала точно: мой кошмар был не просто игрой воображения. Он был частью этого проклятого места.

Я медленно подняла с пола свои мотки. Руки двигались, как чужие. Я бросила последний взгляд на съёжившийся в углу комочек отчаяния и пошла к выходу.

На пороге склада чуть не столкнулась с Мраком.

Он стоял, прислонившись к косяку, заложив руки в карманы. Я не слышала, как он подошёл. Сколько он здесь стоял? Видел ли он? Слышал?

Его лицо было, как всегда, непроницаемым. Но в глубине его тёмных глаз я на миг уловила что-то… знакомое. Ту же усталую, глухую боль, что я видела в своём сне. Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлён в тёмную глубину склада, туда, где плакала Весняна. Он ничего не сказал. Просто шагнул в сторону, давая мне дорогу.

Я прошла мимо, не смея поднять на него глаз, чувствуя себя так, словно меня застали за чем-то постыдным. И уже в коридоре, за спиной, я услышала его тихий, лишённый всяких эмоций голос, обращённый не ко мне, а в пустоту:

– Я же говорил тебе убираться.

Это было не обвинение. Не упрёк. Это была констатация факта. Холодная, безжалостная и окончательная, как удар молота по наковальне.

Вернувшись в мастерскую, я старалась не смотреть в сторону Весняны. Она уже сидела на своём месте, снова что-то напевала и даже пыталась улыбаться, но руки её дрожали так сильно, что она то и дело роняла иглу.

Весь оставшийся день я работала как в тумане. Слова Весняны – «здесь каждый сам за себя» – стучали в висках. Но я не могла, не хотела в это верить.

Вечером, когда работа была окончена, я, проходя мимо своего рабочего места, заметила нечто странное. На краю стола, где я днём оставила недоеденную краюшку хлеба, её не было. А вместо неё лежал маленький, гладкий речной камешек, тёмно-серый, с белой прожилкой, похожей на молнию. Он был на удивление тёплым, словно его долго грели в руках.

Я огляделась. В мастерской почти никого не осталось. Я осторожно взяла камешек. От него исходило едва уловимое, спокойное тепло. Вспомнила матушкины сказки про Деда Житного, духа-хранителя. Я оставила краюшку, не думая ни о чём, просто по старой привычке. А он… он ответил. В этом логове, пропитанном тёмной магией, нашёлся кто-то, кто не желал мне зла. Я крепко сжала камешек в ладони и спрятала его в карман платья. Это будет мой маленький секрет. Мой оберег.

После ужина, когда остальные разошлись, я задержалась в опустевшем зале, чтобы забрать свои инструменты. В камине догорали поленья, отбрасывая на стены пляшущие, причудливые тени. Вдруг одна из теней отделилась от стены и шагнула мне навстречу. Я отпрянула, прижав руку к бешено колотящемуся сердцу.

Это был Морок.

Он двигался бесшумно, как хищник. Его серебристые волосы отливали пламенем в свете камина, а глаза цвета зимнего неба смотрели насмешливо и изучающе. От него веяло холодом и силой, такой древней и могущественной, что хотелось съёжиться, стать незаметной и исчезнуть.

– Трудишься не покладая рук, моя прилежная ученица, – его голос был подобен шёлку, скользящему по коже, но под этой мягкостью скрывалась сталь. – Я доволен тобой, Аглая. Весьма доволен. В тебе есть… искра. То, чего нет в других.

Он подошёл совсем близко, и я почувствовала тонкий, морозный аромат, исходивший от его одежды. Аромат озона, хвои и чего-то ещё… власти. Он протянул руку и взял прядь моих волос, намотав её на свой длинный, бледный палец.

– Такой живой цвет, – промурлыкал он, поднося прядь к губам. – Цвет солнца и поспевшей ржи. Цвет самой жизни. Такие нити будут бесценны.

Я стояла, не в силах пошевелиться, парализованная его близостью и ледяным ужасом. Он видел меня насквозь, читал мои страхи, мои надежды, как раскрытую книгу.

– Ты боишься, – это был не вопрос, а утверждение. – Это хорошо. Страх делает тебя сильнее. Осторожнее. Но не позволяй ему поглотить тебя. И не слушай шёпот в тёмных углах. Здешние обитательницы, – он презрительно скривил губы, – сломлены. Их страхи – удел слабых. Ты не такая.

Он отпустил мои волосы и сделал шаг назад. Его взгляд скользнул по залу и остановился на тёмном проёме, ведущем в коридор. Я проследила за его взглядом и увидела там застывшую фигуру Мрака. Он стоял в тени, и я не могла разглядеть его лица, но вся его поза выражала глухую, сжатую, как пружина, ярость. Он наблюдал за нами. И я вдруг поняла: вся эта сцена была разыграна не для меня. Для него.

Морок усмехнулся, увидев его. Усмешка была хищной, жестокой, предназначенной не мне, а ему, своему вечному пленнику. Мой хозяин наслаждался бессильной яростью брата, питался ею, как стервятник – падалью.

– А теперь иди, отдохни, – вновь обратился он ко мне, и его голос снова стал вкрадчивым. – Завтра тебя ждёт много работы. Я как раз подбирал узор для твоего первого… серьёзного заказа.

Он плавно развернулся и пошёл к своему кабинету, оставив меня дрожащую посреди зала. Я бросила взгляд в сторону коридора. Мрак исчез, растворился в тенях так же беззвучно, как и появился.

Я поспешила в свою каморку, желая лишь одного – запереться и больше никого не видеть. Но едва я притворила за собой хлипкую дверь, как услышала тихий стук в неё. Моё сердце пропустило удар. Морок?

– Кто там? – прошептала я, и голос предательски дрогнул.

В ответ – тишина. А потом под дверью появилась узкая полоска бумаги. Я подождала, пока затихнут удаляющиеся шаги в коридоре, и лишь потом, дрожащей рукой, подняла свёрток. Это был не пергамент, а грубая обёрточная бумага. Внутри, нарисованный углём, был грубый, но до боли узнаваемый рисунок.

Тряпичная куколка-обережница. Та самая, которую матушка тайком положила мне в узелок. Та, что лежала у меня под подушкой, – мой единственный островок дома, моя ниточка, связывающая с родным порогом.

А под рисунком – всего одно слово, выведенное корявым, злым почерком:

«Сожги».

ГЛАВА 6. ПРОВЕРКА НА ПРОЧНОСТЬ

(От лица Яромира)

Морок позвал меня к себе.

Его покои располагались в главном крыле усадьбы, и даже воздух здесь был другим. Не тлетворная пыль мастерских, смешанная с запахом пота и страха, а густой, пряный аромат дорогих курений, воска и холодной, как склеп, силы. Всё здесь было выверенным, роскошным и мёртвым: резная мебель из чёрного дерева, отполированная до зеркального блеска, тяжёлые бархатные портьеры, не пропускающие ни единого живого луча, пергаменты с алыми письменами, аккуратно разложенные на столе. Идеальный порядок. Порядок ухоженной могилы.

Я стоял перед его резным столом из чёрного мореного дуба, на поверхности которого не было ни единой пылинки, ни единого лишнего предмета – лишь тяжёлая чернильница в виде черепа свернувшейся змеи да стопка девственно-чистых пергаментов. Брат сидел в кресле, спинка которого походила на сложенные крылья исполинской летучей мыши, и медленно перебирал в длинных, аристократически-тонких пальцах серебряную монету. Ту самую. Ту, что обронила девчонка и принёс мне Теневой. Как она оказалась у него, я не спрашивал. Это было бесполезно. Морок всегда знал всё, что происходило в его каменном мешке. Особенно то, что касалось меня.

– Проходи, братец. Не стой на пороге, – его голос, как всегда, был вкрадчивым, словно шёлк, которым можно удавить.

Я вошёл, остановившись посреди комнаты. Руки сами собой сжались в кулаки в карманах штанов.

– Ты звал, – бросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– Звал, – он улыбнулся. От этой улыбки у меня всегда сводило скулы. Она не касалась глаз, лишь изгибала тонкие, жестокие губы. – Хотел похвалить тебя.

Я молча ждал. Похвала от Морока всегда была прелюдией к особо изощрённой пытке.

– Ты нашёл для меня настоящий самородок, – продолжил он, лениво вертя в пальцах монету. Её тусклый блеск хищно играл в свете неживого пламени камина. – Эта новенькая… Аглая. В ней есть искра. Дикая, необузданная сила. Я чувствую её даже отсюда. Она не похожа на остальных. Не такая пустая.

Он сделал паузу, наблюдая за мной, пробуя мою реакцию на вкус. Я стоял, как каменное изваяние. Не дать ему ничего. Ни единой эмоции. Это единственная защита, что у меня осталась. Любое слово, любой жест, любое неверно истолкованное дыхание он обратит против меня. Века, проведённые рядом с ним, научили меня этому простому правилу выживания: стань тенью, и, возможно, тебя не заметят.

– Я заметил, ты тоже это видишь, – промурлыкал Морок. – Она тебя забавляет, братец? То, как ты на неё смотришь. Словно голодный пёс на кость, которую ему бросили, но запретили трогать. Это забавно.

– Ты ошибаешься. Мне плевать на неё, – отрезал я, чувствуя, как слова царапают горло. – Для меня она такая же, как все. Очередная, не боле.

– Нет, – он покачал головой, и его улыбка стала шире. – Она другая. И ты это знаешь. В ней есть упрямство. Огонь. Таких ломать – особое удовольствие. И ты мне в этом поможешь.

Вот оно. Началось.

– Я хочу проверить её дар. Понять его пределы. Дай ей особое задание. Что-нибудь… изящное. Достойное её огня. Чтобы она показала всё, на что способна. Или сломалась, пытаясь.

Внутри у меня всё сжалось в ледяной комок. Я знал, что последует дальше. Это была его излюбленная игра: находить в людях самое светлое и заставлять меня, его тень, это светлое пачкать и ломать. Единственный призрачный шанс на спасение для неё – это провалиться. Провалиться с таким треском, чтобы Морок счёл её бездарной, ошибкой, пустышкой, не стоящей его внимания. Чтобы он разочаровался и вышвырнул её вон, обратно в её мир, в её нищету, которая после этого места покажется ей раем.

Моя жестокость – её единственный щит. Какая горькая, отвратительная насмешка.

– Хорошо, – глухо отозвался я. – Я дам ей задание.

– Вот и славно, – кивнул Морок, откидываясь на спинку кресла. – Пусть она соткёт для меня полотно. Из нитей лунного света, что собираются на поверхности болот в полнолуние, да из утреннего тумана, что цепляется за верхушки сосен. Работа тонкая, требует не столько умения, сколько… вложения.