Он улыбнулся. И от этой улыбки по моей спине пробежал холод, который не мог дать ни один зимний ветер. «Вложения» – он имел в виду жизненную силу. Колдовская пряжа, которую мог соткать лишь опытный мастер, вливая в неё часть своей души. Для новичка, для девчонки, едва научившейся работать с мёртвыми нитями, это было равносильно смертному приговору. Пряжа просто высосет её досуха, оставив пустую, безжизненную оболочку.

– Пусть твоя пташка покажет, на что способна, – подвёл он итог, и в его голосе прозвучали откровенно-насмешливые ноты. – Или сгорит, пытаясь взлететь. Мне любой исход по нраву.

Он протянул мне монету.

– Отдай ей. Скажи, что это аванс за труды.

Я взял холодный металл. Он всё ещё хранил едва уловимое тепло её пальцев, но теперь это тепло было осквернено ледяным прикосновением Морока. Я сжал монету в кулаке так, что острые края впились в ладонь. Боль отрезвляла.

– А теперь, ступай.

Я развернулся и вышел, не проронив ни слова, но чувствуя себя грязным. Спиной я ощущал его взгляд, полный торжествующего презрения. Он снова дёрнул за мои цепи, и я снова послушно поплёлся исполнять его волю.

Я нашёл её в мастерской. Был уже поздний вечер, остальные разошлись по своим норам, и только она одна сидела за пяльцами при свете одинокой лучины. Свет падал на её волосы, и они вспыхивали, как спелая рожь в закатном солнце. Она была так поглощена работой, что не слышала моих шагов. Я остановился в тени, глядя на её сосредоточенное лицо, на упрямую складку между бровей.

И в этот миг я возненавидел её. Возненавидел за её талант, за её упрямство, за этот чёртов внутренний огонь, который привлёк внимание моего брата. Возненавидел за то, что она заставила меня снова что-то чувствовать, кроме привычной апатии и ненависти к Мороку.

Я остановился за её спиной, намеренно отбрасывая на неё свою тень. Она вздрогнула и резко обернулась. В её глазах, серо-голубых, как небо перед грозой, на миг мелькнул испуг, но тут же сменился настороженностью. Она не боялась меня так, как остальные. И это бесило. Бесило, потому что её бесстрашие было сродни глупости мотылька, летящего на огонь.

– Хозяин дал тебе новое задание, – мой голос прозвучал грубо и глухо, как удар камня о камень.

Я бросил на станок мотки призрачно-серебристых и туманно-белых нитей, что забрал из хозяйских хранилищ. Они были холодными на ощупь, словно сотканными из инея.

– Полотно. Из лунного света и тумана. К исходу трёх дней должно быть готово.

Она перевела взгляд с нитей на меня. Она не была сведуща в магии, но женское чутьё, чутьё пряхи, подсказывало ей, что эти нити – не простые. Она коснулась их кончиками пальцев и тут же отдёрнула руку, словно обжёгшись холодом.

– Они… мёртвые, – прошептала она.

– Мертвее не бывает, – подтвердил я с усмешкой. – Придётся вдохнуть в них жизнь. Свою.

Отчаяние тенью легло на её лицо. Но потом она сжала губы, и в её взгляде снова вспыхнул тот самый упрямый огонёк. Искра, которая так злила меня и… не давала отвести взгляд. Она молча кивнула, принимая приговор. Не зарыдала, не стала молить о пощаде. Просто кивнула.

– Справишься – будешь жить, – прорычал я, сам не зная, кого больше пытаюсь убедить. – Нет – станешь ещё одной нитью в хозяйском гобелене.

Я развернулся, чтобы уйти, но её тихий голос остановил меня:

– Зачем ты это делаешь?

Я замер, не оборачиваясь.

– Приказ Хозяина, – бросил я через плечо.

– Нет, – её голос стал твёрже. – Зачем ты помогаешь ему? Ты ведь ненавидишь его так же, как и я. Я это вижу.

Я медленно повернул голову. Наши взгляды встретились. В её глазах плескался не только страх, но и что-то ещё. Попытка понять. Это было опаснее всего.

– Ты ничего не видишь, девчонка, – отрезал я, вкладывая в слова весь холод, на который был способен. – Ты видишь лишь то, что тебе позволяют видеть. Берись за работу. Время пошло.

Не дожидаясь ответа, я ушёл, чувствуя её взгляд в своей спине – растерянный, злой, обиженный. Хорошо. Пусть злится на меня. Пусть ненавидит. Это безопаснее, чем любое другое чувство в этом доме.

День тянулся, как смола. Я заперся у себя, пытаясь обтесать кусок старого дуба, но дерево не поддавалось, нож соскальзывал, а мысли были далеко. Они были там, в гулкой мастерской, где за станком сидела упрямая девчонка, прядь за прядью вплетая свою жизнь в мёртвое полотно.

Теневой сидел на балке под потолком, не сводя с меня своих умных, бусиноподобных глаз. Его молчание было громче любого крика. Он был моим судьёй, моим вечным укором. Он помнил всех. Всех тех, кого я не спас.

А Шмыг, напротив, вёл себя как обычно. Он притащил откуда-то надкусанный пирожок с капустой и, устроившись у меня на коленях, с упоением его доедал, громко чавкая. Он был моим единственным напоминанием о том, что жизнь может быть простой. Украл, съел, спрятался в тепле – вот и всё счастье. Я машинально гладил его лоснящуюся шёрстку, и это простое действие немного успокаивало.

К вечеру я не выдержал. Бесшумно, тенью, я прокрался к мастерской и заглянул в щель приоткрытой двери. Аглая всё ещё сидела за станком, но её движения стали медленными, неуверенными. Она побледнела, под глазами залегли тёмные круги. Нити не слушались её, рвались, путались. Она была обречена.

Увидев это, я почувствовал странную, горькую смесь злорадства и боли. Злорадства оттого, что её упрямство оказалось сломлено. Боли – оттого, что я сам приложил к этому руку.

Я вернулся в свою каморку и рухнул на лежанку, закрыв глаза. Но перед внутренним взором всё равно стояло её бледное, измученное лицо.

Ночь опустилась на усадьбу, укрыв её своим чёрным саваном. Я не спал.

Вдруг Шмыг, дремавший у меня в ногах, встрепенулся. Он поднял свою острую мордочку, повёл носом и бесшумно соскользнул на пол. Хорёк юркнул в щель под дверью и исчез в коридоре. Я не придал этому значения.

Но внезапно тишину разорвал отчаянный, хриплый крик. Он донёсся прямо из-под потолка моей каморки. Я рывком сел. На балке метался Теневой. Он бил крыльями, роняя чёрные перья, и кричал. Этот вопль был не просто птичьим криком. Так кричала часть моей души, почуявшая смертельную беду. Я вскочил, сердце, которое я считал куском льда, бешено заколотилось.

И тут я понял. Шмыг. Он не пошёл на кухню.

Я вылетел из каморки, как из пращи. Инстинкты, отточенные веками, вели меня. Не в мастерскую. В хранилище. Туда, где Морок держал самые опасные свои сокровища. Дверь, запертая на тяжёлый засов, была приоткрыта. Внизу виднелась узкая щель – лаз, достаточный для пронырливого хорька.

Сердце ухнуло в пропасть.

Я ворвался внутрь. На одной из полок, где хранились зачарованные мотки пряжи, зияла пустота. Пустота на том самом месте, где лежали кроваво-алые нити, спряденные из слёз девственниц, отдавших жизнь на алтаре Морока. Нити, которые не требовали жизненной силы от пряхи. Они пили её сами. Быстро, жадно, до последней капли.

Проклятье!

Я бросился обратно, несясь по гулким коридорам, как обезумевший.

Я влетел в мастерскую.

Пусто. Но потом мой взгляд метнулся к окну. Она стояла там, спиной ко мне. Её плечи мелко подрагивали. Она плакала. Тихо, беззвучно, утирая слёзы тыльной стороной ладони.

А на станке, на том самом месте, где должны были лежать лунные нити, алым пятном горел украденный моток. Он уже начал свою работу. Нити тускло, зловеще пульсировали в полумраке, впитывая её отчаяние, её жизненную силу, что незримо витала в воздухе.

Она отвернулась всего на мгновение, чтобы скрыть слёзы. И это мгновение спасло её.

Одним резким, хищным движением я подскочил к станку. Мои пальцы коснулись алых нитей. Они обожгли меня не холодом, а нестерпимым жаром, словно я сунул руку в костёр. Боль была не только телесной – она пронзила до самой души, выжигая что-то внутри. Я стиснул зубы, чтобы не закричать, сорвал проклятый моток, швырнул его в самый тёмный угол мастерской, где он тут же погас, и на его место бросил обычную, крашеную в алый цвет пряжу из своих запасов. На ладони, там, где нити коснулись кожи, багровым пятном расцвёл магический ожог. Я судорожно сжал руку в кулак, пряча его. В ту же секунду я отскочил назад, в тень у двери.

Успел.

Всё произошло за те несколько ударов сердца, что она потратила на свои слёзы.

Она глубоко вздохнула, провела ладонями по лицу и медленно повернулась. Её заплаканные глаза обвели пустую мастерскую. Она не заметила ничего.

Она снова села за станок, взяла в руки подменённый моток и горько усмехнулась.

– Ну что ж, – прошептала она в звенящую тишину. – Попробуем ещё раз.

А я стоял в тени, прижавшись спиной к холодной стене, и не мог заставить себя пошевелиться. Я смотрел на её тонкую, упрямую спину, на светлую косу, упавшую на плечо, и понимал, что только что пересёк черту.

Проклятый хорёк. Проклятый ворон.

И эта глупая, упрямая, невозможная девчонка, которая заставляет мою мёртвую душу чувствовать то, о чём я давно приказал себе забыть.

– Глупая девчонка… – выдохнул я в пустоту, и этот шёпот был похож на стон.

Я только что рискнул всем. Нарушил прямой приказ. Получил клеймо на память. Всё ради неё. Ради девчонки, которую я должен был ненавидеть.

Я медленно побрёл обратно в свою нору. И впервые за много-много лет я понял, что лёд вокруг моей души дал трещину. И в эту трещину начало просачиваться нечто новое. Нечто, куда более опасное, чем ненависть.

Надежда.

И она пугала меня до смерти.

ГЛАВА 7. ОБЕРЕГ ДЛЯ БРАТА

(От лица Аглаи)

Ночь спустилась на Прядильню, как тяжёлое, смоченное в дёгте одеяло, удушливое и непроглядное. Она сочилась холодом из каменных щелей, ползла по полу сквозняками, пахнущими гнилой листвой и безысходностью. Единственная лучина на краю станка, мой маленький, дрожащий маяк в этом океане мрака, отбрасывала на стены пляшущие, уродливые тени, превращая безмолвные прялки и веретёна в горбатых, застывших в ожидании старух.

Я сидела, сгорбившись, над хозяйским заданием – вышивкой на тёмном бархате. Узор был сложен и витиеват: охота теневых псов на лунного оленя. Красиво. И мёртво. Нити, что оставил мне Мрак, были холодны, как дыхание покойника. Они не грелись от тепла моих пальцев, вытягивали из меня последние крохи сил, впивались в душу тысячами ледяных иголок. Каждый стежок давался с таким трудом, словно я протаскивала нить не сквозь ткань, а сквозь собственные сухожилия. Руки одеревенели, спину ломило тупой, ноющей болью, а в глазах стояла мутная пелена от усталости.

Я проиграла.

Эта мысль пришла не со страхом или отчаянием, а с глухим, безразличным спокойствием. Я просто констатировала очевидное, как то, что ночь сменяет день, а за осенью приходит зима. Я не справлюсь. Не хватит ни сил, ни умения, ни самой жизни, чтобы закончить эту вышивку. Хозяин Морок дал мне невыполнимую задачу не для того, чтобы проверить моё мастерство. Он хотел насладиться моим увяданием. Увидеть, как гаснет искра, которую он заметил. Мрак был прав: «Хозяин любит красоту. Но ещё больше он любит смотреть, как она умирает».

Я откинулась на жёсткую спинку стула, закрыв глаза. Перед внутренним взором тут же возникло лицо Яруна. Бледное, осунувшееся, с лихорадочным блеском в огромных, как у совёнка, глазах. Я почти физически ощутила жар его сухой ладошки в своей. Вспомнила, как пела ему колыбельную в нашей последней ночи, а голос срывался, и слова застревали в горле комком невыплаканных слёз.

«Я вернусь, Яруша. Слышишь? Я обязательно вернусь с лекарством. Ты только жди».

Мои слова. Моя клятва. Пустая и глупая, как оказалось. Я не вернусь. Я сгину здесь, в этой каменной гробнице, стану ещё одной безымянной тенью, ещё одной порванной нитью на веретене чужой, тёмной судьбы. Моя жизнь оборвётся, и золото, что я прислала, рано или поздно закончится. И тогда хворь вернётся за Яруном, доделает своё чёрное дело. А матушка… Ох, матушка! Она останется совсем одна.