Горячая волна отчаяния и бессильной ярости поднялась из самой глубины души, грозя утопить меня. Я вцепилась пальцами в грубую ткань на коленях, сдерживая рвущийся наружу стон. Нет. Я не дам им этого удовольствия. Я не буду выть, как пойманный в капкан зверь. Если уж помирать, так с песней. С моей песней, а не с его.

Я распахнула глаза. Взгляд мой упал на станок, на хозяйскую вышивку. На этих теневых псов, рвущих клыками серебристую шкуру оленя. Это был его мир. Мир смерти, охоты, боли и угасания. Но это был не мой мир.

Нити лунного света и утреннего тумана… Какая издевательская, ядовитая поэзия. На деле же под моими руками лежали пучки колдовской пряжи, вытягивающие жизнь. Каждый узелок, каждая петля стоили мне вдоха. Я чувствовала, как вместе с теплом из тела уходит сила, утекает тонкой струйкой, впитываясь в это мерзкое, призрачно-серебристое переплетение. Узор, который велел соткать Хозяин, был сложным, витиеватым – хищный цветок с острыми, как бритва, лепестками. Он должен был стать украшением для покоев Морока, а стал моим личным надгробием. Ткань получалась холодной, как лёд в погребе, и совершенно безжизненной. Она не отражала свет, а жадно глотала его.

Плечи ломило от усталости, а в голове стучал тяжёлый молот, отбивая такт уходящим мгновениям моей жизни. Я прикрыла глаза, и перед внутренним взором тут же возникло лицо Яруна – бледное, осунувшееся, с лихорадочным блеском в огромных глазах. Его сухая, горячая рука в моей ладони. Его тихий, прерывистый шёпот: «Ты вернёшься, Глашенька?».

Вернусь… Я обещала.

– Не сдюжишь, девка, – проскрипел откуда-то из тёмного угла голос, похожий на шорох сухого листа. – Силушку-то побереги. Не на то тратишь.

Я вздрогнула, оглядываясь. Никого. Лишь тени плясали по стенам, вытягиваясь и корчась, словно живые. Это был он. Дед Житный. Невидимый дух этого дома, который с первого дня по-своему опекал меня. Его ворчание было сродни заботе старого, сварливого деда.

– А что мне делать? – прошептала я в пустоту, и губы едва слушались. – Приказ есть приказ. Не выполню – худо будет. И мне, и тем, кто дома ждёт.

Половица под станком сочувственно скрипнула. Из-под лавки высунулась любопытная мордочка Шмыга. Хорёк, этот маленький воришка и единственный друг моего тюремщика, подбежал ко мне и ткнулся влажным носом в щиколотку. Его тельце было тёплым, живым, и от этого простого прикосновения по глазам полоснуло едкими, злыми слезами. Я сглотнула ком в горле. Нельзя. Нельзя раскисать.

Шмыг, будто поняв моё состояние, ловко вскарабкался по платью мне на колени, свернулся клубком и тихо засопел. Его тепло было единственным, что сейчас не пыталось меня убить. Я машинально провела рукой по его гладкой шёрстке, и в этот миг меня пронзила отчаянная, острая мысль, ясная, как удар молнии.

Да, я умру. Скорее всего, умру этой ночью, так и не закончив этот проклятый узор. Моя жизнь, моя сила впитаются в эти нити, станут частью убранства в покоях чудовища. Он победит. Но если мне суждено умереть здесь, то последняя нить, что пройдёт через мои пальцы, будет соткана не для него. Она будет соткана для Яруна.

Я решительно отодвинула от себя хозяйское плетение. Пальцы дрожали, но теперь не от слабости, а от яростной решимости. Я вытащила из своей котомки моток простого, неотбелённого льна, который прихватила из дома. Тот самый, что мы пряли с матушкой долгими зимними вечерами. Он пах домом, сухими травами и дымком из нашей печи. В моих руках он был не просто пряжей. Он был памятью.

Шмыг на коленях поднял голову, посмотрел на меня своими чёрными бусинками глаз и снова уткнулся носом в складки юбки, словно одобряя.

Я заправила новую основу в станок. Прочь хищные, мёртвые цветы Морока.

Решение пришло само собой, ясное и острое, как лезвие ножа. Если мне суждено умереть здесь, то последняя нить, что пройдёт через мои пальцы, будет соткана для него. Для Яруна. Не для Хозяина. Не для этой проклятой Прядильни.

Я не буду вышивать ему узор. Я сотворю оберег.

Я закрыла глаза, отгоняя от себя холод и мрак мастерской. Я вернулась мыслями домой. В нашу избу, в тепло натопленной печи. Вспомнила, как матушка, склонившись над шитьём, учила меня древним знакам.

– Это, дочка, не просто узор, – шептала она, и её игла порхала, как птичка, оставляя за собой ровные стежки. – Это слово, сказанное без голоса. Это молитва, вплетённая в ткань. Вот этот знак, видишь? Солнечный колос. Он отгоняет хворь и дарует силу жить. Его ещё прабабка твоя вышивала на рубахах, когда мор на деревню пришёл. И обошёл он нашу семью стороной.

Солнечный колос. Простой, но полный могучей, светлой силы узор. Переплетение колосьев, в сердцевине которого – маленький солнечный круг. Жизнь, урожай, тепло, здоровье. Всё то, чего не было в этом проклятом месте. Всё то, в чём так нуждался мой брат.

Я буду ткать то, что умею. То, чему учила меня матушка, а её – её мать. Простой, но древний знак нашего рода, оберег от хвори и тёмных сил. Переплетение тугих колосьев, полных зерна, и яркого солнечного луча, пробивающегося сквозь них. Символ жизни, здоровья и сытости. Матушка сказывала, что наша прабабка таким узором когда-то спасла всю деревню от чёрного мора, выткав его на полотне и повесив над колодцем.

Первые несколько стежков дались с трудом. Руки не слушались, путались в нитях. Но потом я закрыла глаза и заставила себя вспомнить. Не боль, не страх, не холод этой проклятой мастерской. А тёплые матушкины руки, направляющие мои. Её тихий голос, напевающий старую песню. Смех Яруна, когда он пытался поймать солнечного зайчика на стене. Запах свежеиспечённого хлеба.

И случилось чудо.

Огонёк лучины вздрогнул и затрепетал, готовый погаснуть. Но вместо этого пламя вдруг выровнялось, разгорелось ярче, прогоняя тени из углов. Я знала, что это не просто так. Это старый дух дома, Дед Житный, которому я оставляла подношения, давал мне свой свет. Он тоже был на моей стороне.

Я была не одна. Со мной были зверь, птица, что спала сейчас на плече у своего хозяина, и дух этого дома.

А льняная нить под моими пальцами вдруг потеплела. Она больше не была просто нитью. Она стала живой. Я вплетала в неё не узор, а молитву. Каждый стежок был словом, обращённым к брату.

– Живи, Яруша, – шептали мои губы, а пальцы летали всё быстрее и быстрее. – Дыши полной грудью. Пусть хворь уйдёт, как уходит талая вода по весне.

Станок, до этого скрипевший так, словно жаловался на свою участь, вдруг затих. Его движения стали плавными, бесшумными. Я чувствовала, как невидимая сила помогает мне, направляет челнок, подтягивает нити ровнее, чем я сама смогла бы. Дед Житный был здесь, рядом, и он одобрительно кряхтел, довольный тем, что в его доме наконец-то творится настоящее, светлое ремесло, а не чёрное колдовство.

Я перестала замечать время. Усталость отступила, сменившись странным, звенящим восторгом. Нити в моих руках начали светиться. Неярко, робко, словно в них запутались светлячки. Мягкий, золотистый свет заливал станок, мои руки, спящего на коленях хорька. Он разгонял мрак по углам, и тени, шипя, жались к стенам, не смея приблизиться. Я ткала не просто полотно. Я ткала щит из света и любви, посылая его через леса и поля туда, где в маленькой, ветхой избе угасал мой брат.

– Беги по дорожке, держись за солнышко, – напевала я старую колыбельную, ту самую, что не смогла допеть ему перед уходом. – Пусть ножки твои снова станут быстрыми. Пусть щёки твои снова станут румяными.

Я вложила в этот узор всё, что у меня было. Всю свою тоску по дому, всю свою любовь, всю свою ярость и ненависть к тому, кто запер меня здесь. И полотно отзывалось. Оно становилось плотным, упругим, тёплым на ощупь, словно живая кожа. Колосья на нём выглядели так, будто и вправду были согреты летним солнцем, а луч, пронзавший их, казалось, вот-вот ослепит своим сиянием.

Когда последний узелок был завязан, я откинулась на спинку стула, совершенно опустошённая, но по-странному счастливая. В окне уже серел рассвет. Моя работа была закончена. Полотно на станке больше не светилось так ярко, оно впитало свет в себя, и теперь лишь едва заметно мерцало, словно было усыпано звёздной пылью.

Я аккуратно сняла Шмыга с колен, который недовольно фыркнул, но не проснулся, и уложила его в старую корзину с ветошью. Затем срезала полотно со станка. Оно было небольшим, с мужской платок размером, но весило в руке, как слиток золота. Я прижала его к щеке. Оно было тёплым и пахло домом.

Что теперь? Что я скажу, когда он придёт? Мрак. Мой жестокий наставник, мой тюремщик. Он придёт за работой для Хозяина. А у меня готово лишь это – сотканное из непослушания и надежды полотно, прямое оскорбление Мороку. Мне конец. Но, глядя на золотистые колосья, я чувствовала не страх, а странное, горькое умиротворение. Я сделала то, что должна была.

Шаги за дверью раздались внезапно. Тяжёлые, неторопливые, полные затаённой угрозы. Я знала эту походку. Сердце ухнуло куда-то вниз и забилось частым, испуганным воробьём. Дверь скрипнула, и на пороге выросла его тёмная, угловатая фигура.

Мрак вошёл в мастерскую, как входит зима – бесшумно, неся с собой холод и ощущение неотвратимости. Он не взглянул на меня, его глаза цвета замёрзшего озера скользнули по пустому месту, где ещё вчера лежали хозяйские нити, потом по брошенному на пол мёртвому узору хищного цветка. На красивом лице застыла привычная маска холодного презрения и вселенской усталости. На его губах зазмеилась привычная, злая усмешка. Он готовился увидеть мой провал, чтобы с торжествующей усмешкой отнести его Хозяину. Он ждал этого, мои слёзы, мою сломленную покорность.

Но вместо триумфа, застыл.

Это было едва заметное движение, вернее, его отсутствие. Он просто перестал дышать на один удар сердца. Я видела, как напряглась линия его плеч под рубахой. Он медленно, очень медленно шагнул вперёд. Его глаза цвета замёрзшего озера были прикованы к моему полотну.

Оберег больше не светился. При дневном свете он выглядел как простая, пусть и ладная, вышивка на белом льне. Солнечный колос в центре, обрамлённый защитным кругом. Но Мрак видел нечто иное. Я знала это. Он, проклятый, бессмертный, насквозь пропитанный магией этого места, он чувствовал ту силу, что я вплела в каждую нить.

Он подошёл к самому станку. Протянул руку, но не коснулся ткани. Его пальцы замерли в паре вершков от вышивки, и я увидела, как дрогнул мускул на его жёстко сжатой челюсти. Он смотрел не на узор. Он смотрел в его суть. В мою душу, в мою любовь к брату, в мою отчаянную молитву. Он видел не вышивку, а чистое, незамутнённое колдовство света, рождённое не из заклинаний и ритуалов, а из самого сердца.

Его взгляд метнулся ко мне. И я утонула в его глазах. Презрение исчезло. Усталость испарилась. В ледяной глубине плескалось неверие, потрясение и… что-то ещё. Что-то, чему я не могла подобрать названия. Что-то похожее на узнавание, словно он увидел давно забытый, родной язык в чужой и враждебной стране. В его глазах цвета замёрзшего озера на один краткий, головокружительный миг треснул лёд.

Он молчал. Тишина в мастерской стала такой плотной, что, казалось, её можно было потрогать. Она звенела в ушах, давила на плечи. Я ждала чего угодно: яростного крика, обвинений в непослушании, жестокой насмешки. Но он молчал.

Наконец, он осторожно, двумя пальцами, словно боясь обжечься или спугнуть диковинную птицу, взял полотно, снял его с пялец. Сложил. И всё так же молча повернулся, чтобы уйти.

– Что… что ты сделаешь? – вырвался у меня сдавленный шёпот.

Он остановился в дверях, спиной ко мне. Его плечи были напряжены, как тетива лука.

– То, что должен, – глухо бросил он, не оборачиваясь.