Евгений, продолжая правой рукой держать паренька, пошарил левой в кармане, затем вспомнил, что бумажника при нем нет. В этот момент к ним подбежал управляющий трактиром Хартынецкий в сопровождении полового. Это был полный мужчина за сорок с круглым лицом, толстой шеей и огромными руками. Только что разбуженный, ничего не понимая, он вращал глазами и шипел: «Кто посмел у меня?! А ну, кто посмел?!»

Репортеров, желающих за фотографию знаменитости получить от газеты приличный гонорар, в столицах всегда было предостаточно. Неудивительно, что места типа «Пегаса» влекли их к себе, как влечет азартного ипподром, рыбака – тихий берег, грибника – дубрава. И точно так же естественным было желание хозяев обезопасить себя и гостей от этой напасти, ведь такая «слава» была для их заведения худшим кошмаром.

Мальчишку заставили отдать кассету, а на его причитания о деньгах Хартынецкий разразился таким потоком ругательств, что парень, прижав к груди камеру, бросился бежать, затопал башмаками по лестнице и скрылся на улице.

– Знал бы он, кто хозяин, не сунулся бы, – подытожил Хартынецкий. – Дурак. Мелочь. Я его спас. Вышли бы фотографии – конец был бы ему.

«Хозяином» он называл Рикшица.

Евгений с управляющим вернулись в зал. Выпили кофе. Нашлись бумажник и машинка актера: предусмотрительный половой унес их, «чтобы вещи господина Радина не пропали». Подъехал вызванный извозчик. Рассвело.

12. День съемок

От «Пегаса» до комнат Евгения было минут пять езды. Такое соседство Радин считал большим преимуществом и не стеснялся хвастаться этим перед друзьями: «Я тут все равно что дома». Перед Страстной притормозили. Впереди перевернулась большая повозка, раскатились банки с пивом (те, которые сделаны из металла и поставляются по заведениям для розлива), и китайский торговец со своими двумя помощниками, громко споря, торопились их собрать.

Пока добрались, Радин посредством машинки успел разбудить своих домовых и всем раздать указания наполнить ванну, приготовить завтрак и платье. Выходя из мобиля, он все так же неуверенно ступал по мостовой, но по голосу, каким говорил он в прижатую к щеке машинку, нельзя было прочесть, где и как провел ночь актер Евгений Радин.

Быстрым шагом поднялся он по лестнице, ударился об угол двери, выругался, разделся догола прямо в коридоре и зашел в ванную. Здесь он снова выругался: чересчур горяча была вода. Прибежала горничная Марфа, единственный автомат, принадлежащий лично Евгению. При виде ее испуганного лица, тонких губок, лепечущих «простите, Евгений Остапович, это я недодумала, позвольте мне поправить…», гнев его сам собой пропал. «Они нарочно созданы так, что не можешь на них злиться. Дорогие, как дирижабль, но ведь и хороши, как хороши! Зачем она нужна была княжне? Эту даму не понять!» – думал актер, улегшись в огромной овальной ванне и глядя в потолок, на котором черноволосая богиня с прямым носом, окруженная амурами, сталкивала ножкой с облаков вниз мускулистого юношу. Однажды, уезжая, княжна по какой-то своей прихоти подарила изящную служанку Радину, и актер нашел забавным назвать ее именем горничной Ольги – он слышал, как Ольга разговаривала со своей Марфой через машинку.

– Евгений Остапович, завтрак…

Голос Марфы, прибежавшей с подносом, оторвал его от тягучих размышлений.

– Поставь здесь… Да, и еще подай мою машинку.

Теперь ему не хотелось думать о насущном, а хотелось погрузиться в свою роль. Сегодня съемочный день, важная большая сцена. За ним заедут через час. Он превратится в князя Всеслава, вечно молодого чародея… Евгений взял тяжелую кружку, сделал глоток. Кефир, перемешанный со сметаной, творогом, медом и перепелиными яйцами, – завтрак, которому научил его на Кавказе один старик. Евгений снимался тогда в своей первой большой картине. Роль второго плана, молодой солдат, погибающий в бою от пули. Но он заставил всех аплодировать! Он стал центром эпизода! Так хорош был тот дубль, такой сильной оказалась его игра на камеру, что под него поправили сюжет, дали еще реплик, досняли две сцены. История эта разлетелась по газетам, и Евгений впервые в жизни почувствовал вкус настоящего успеха.

Раздался звук прибывшей телеграммы. Он взял машинку и поморщился: Прянник уже подъехал, так его и разэтак! Вагон времени, актрисы будут копаться, и еще придется их ждать, а этот гонит!.. Ладно. Он допил остаток своего «эликсира», бросил кружку в воду, вылез и надел халат.

– Марфа!

С улицы донесся нетерпеливый гудок.

* * *

Вскоре поехали.

Большой заграничный фургон, белый, с узкими передними фонарями, отчего со стороны капота машина напоминала улыбающегося китайца, на боку черные усы и цилиндр с литерой «Т» – танженовский знак, знакомый всякому, кто вообще смотрит кино. Внутри было хорошо: и просторно, и мягко, и хладовей по всему салону свежий горный воздух разгонял.

Евгений сел на задний диван как был, в домашнем фиалковом халате поверх исподнего, – все равно сейчас в костюм облачаться. Впереди развалился сонный помощник режиссера Леопольд Прянник. Называли его Пряником, с одной «н», на что помощник ни капли не обижался. Смеха добавляло то, что родом Леопольд был из-под Тулы. Управлял мобилем маленький проворный мужичишка за пятьдесят – ассистент, известный всем как дядя Паша. Идея иметь водителем не автомат, а человека была распространена в Москве и проистекала из соображений скорости. Человек всегда ведет быстрее, особенно если вольно обращается с правилами движения.

На Тверской Заставе проехали под аркой магнитного трамвая, вагоны которого беззвучно летели над городом, уцепившись за дороги-провода, свернули на Камер-Коллежский, заскочили на Рождественскую, чтобы забрать оператора. Худой, высокий, нескладный Влас Липорецкий влез в салон спиной вперед, втащил за собой огромный рыжий чемодан, ударился кудрявой головой, чуть не обронил очки, сказал в сторону что-то эмоциональное на латыни и, наконец, уселся рядом с Прянником.

Мобиль тронулся в сторону Дмитровского тракта. Липорецкий, известный своей разговорчивостью, начал допытываться у помощника режиссера о точном расписании. Получив от похожего на потревоженного домашнего кота Прянника таблицу, он не читая скомкал ее и спрятал в карман жилетки.

– Вот ты скажи, – поправляя очки, продолжал он донимать помощника. В команде принято было обращаться на «ты» ко всем без разбору, кроме режиссера и хозяев предприятия, – отчего мы все возимся с этой пленкой? У нас технологии! Я так думаю, пора все старое разом… – Он резко махнул рукой, завершая свои слова.

Прянник поморщился.

– Нельзя так.

– Да почему же?

– Люди с ума сходят! Космический век, информация – ну будто тебя не учили, ей-богу! Нельзя, и все! Наша техническая сила позволяет нам сохранять прежние вещи – мы сохраняем. Где нет старого, там уж делается новое.

– Это потому, что люди устарели!

– Этак тебя послушать, нас всех пора заменить автоматами.

– Может, и пора. Ведь они от информации не болеют? Не болеют.

Двое продолжали спорить, задевая уже довольно опасные темы, а Евгений думал о пленке, которую они с управляющим отобрали у паренька-репортера. «Что, если для него это последний шанс? Ведь смело полез, зная, куда и когда. А теперь голодный сидит…» Евгений закрыл глаза. «Ну, камеру продаст. Она денег стоит, уж не меньше полутораста… Или сколько нынче стоят камеры?» Радин тронул за плечо Липорецкого.

– Сколько стоят фотокамеры?

Тот глянул в водительское зеркальце на актера, поправил очки.

– Нормальные, с зеркалом, от ста рублей. А дальномер можно и за тридцать купить. Но ты смотри, если дальномер, то ты должен понимать, что…

– Погоди, – перебил его Евгений, – я не собираюсь этим заниматься. У журналистов какие обычно?

– А, фотожурналисты! У них зеркальные питерские. Особое качество без надобности, лишь бы затвор был пошустрее.

– Ну ясно. Много они зарабатывают?

– Ни чер-та, – со знанием дела по слогам произнес Влас. – Сейчас всем нужно только видео.

«Вот, значит, как, – подумал Евгений. – Да, одежонка на парне была не бог весть какая. Так зачем он тогда этим занимается? Дурак. Да, дурак и есть, полный дурак».

Однако Радин чувствовал себя виноватым, и эти два рубля, обещанные чуть не избитому им перед тем фотографу, тяготили его теперь больше, чем любой другой долг, что имел он за свою недолгую еще жизнь.

13. Вурдалак

Неподалеку от деревни Хлебниково, что на берегу Клязьмы, Танженов приобрел изрядное количество земли и построил для съемочных нужд городок «под старину», который местные жители прозвали Киноградом. В центре сооружен был терем, возле которого и остановился мобиль. Вокруг сновало множество людей самого причудливого вида и одеяния. Чуть поодаль, у цепочки деревянных домов, обозначающих, по всей видимости, улицу, десятка три человек, разодетых в костюмы времен Великого Новгорода, внимали разъяснениям высокого человека с густой копной рыжих волос. Помощник режиссера, завидев их, откинул дверцу и выскочил из мобиля.

– Массовка! Я побёг!

Липорецкий тоже схватил свой чемодан и, врезаясь в людей и извиняясь, побежал в терем.

Евгений потянулся, вылез на свежий воздух и посмотрел вверх. Совсем уже летнее небо, густое, синее. Обещали к вечеру грозу, но пока признаков ее нигде не угадывалось. «Хорошо, коли набежит», – подумал Евгений.

– Радин здесь! – закричал кто-то.

Тут же подскочили две девицы.

– Евгений Остапович, пойдемте облачаться и грим делать, скорее! Генерал уже сердится!

Генерал – это знаменитый режиссер, Борис Игнатьевич Сушков. В бытность его актером удалась Сушкову роль генерала в одной довольно известной картине, и от этой роли привязалось к нему такое прозвище.

В гримерке, заставленной треногами и заваленной разным платьем, Евгений, театрально охая и вызывая этим смех ассистенток, влезал в княжеские одежды: шаровары, остроносые сапоги, рубаху до колен. Завязали пояс, накинули ему на плечи корзно, усадили поправлять грим. Кто-то прибегал, сравнивал нацепленные на молодого актера перстни и прочие украшения с рисунком, кричал, снимал, надевал…

В такой кутерьме проходили сушковские съемки. Нигде и не пахло военной дисциплиной. А все же генерал был человеком преуспешнейшим. В новый век он первым смекнул, что людям космос теперь не диковина, что хотят все видеть другое и тянет их к Земле. Тут и чутье Танженова сработало: раз тянет, дадим им Землю, ровно какую ждут. И начали одна за другой греметь по разным планетам танженовские русалки, кощеи и вурдалаки. Князья его были вовсе не летописными, и вообще позволял себе Танженов с историей обходиться вольно. Зато накал чувств, лед и огонь сюжета, трагедия и всевозможная мистика доводились им до абсолюта, а актеров брал он с таким прицелом, чтобы влюблялись в них еще по афише.

…Евгений, запахнув темно-бордовое корзно с золотой обшивкой и петлицами, неторопливо шел по теремному гульбищу. По левую руку его виднелся в арках широкий двор, в котором кипела жизнь, суетилась прислуга, тащили куда-то поросенка, разгружали что-то с телеги. Справа на полу галереи лежали узкие рельсы, по которым широкоплечий, крепкий парень катил тележку. На ней устроена была каруселька с камерой, лампами и прочими приспособлениями для удобства съемочного дела. На одном ее краю стояли чугунные гири, а на другом, изогнувшись ящерицей, восседал за камерой Липорецкий. Камера плыла перед Евгением, сохраняя на бегущую пленку задумчивое лицо князя Всеслава, вечно молодого беловолосого чародея-вурдалака. В дальнем конце гульбища восседал на раскладном стуле режиссер со свитой.