– Нынче мздоимством не ограничивается. Богатые люди дружат с градоначальниками, кутят вместе. Или, во всяком случае, бывают на мероприятиях, как, скажем, я, для порядка отношений. В карты с одним, на биллиарде с другим… Положенную сумму «проиграешь» – вот твоя плата за преференции. Тонкости надо понимать! Да ведь я тебе объяснял, звал с собой, да ты отказался.

– Ну так мне тогда здесь жить придется. А потом… противно.

– Жить не жить, противно не противно… Я попробую узнать, кому ты поперек пришелся. Но приготовься платить и договариваться. На Марсе гордость не годится.

– Да кому я интересен?

– Генриху интересен.

– Арброку? Нужен я ему! У Арброка годовой оборот, поди, миллионов сто! И товаров триста под десятью марками. Я мелочь!

– Не скажи, не скажи, покупатель у тебя имеется. И потом… Я слышал, ты занялся патентами на какие-то свои машины?

Остроумов удивленно поднял брови.

– Откуда?

– Да вот, за картами услышал… Заезжай к нам, в Оксидар. У меня теперь аквариум во всю стену. Такое диво, что начнешь глядеть – не отлипнешь. Заезжай. Обстоятельно потолкуем. А то прилетел и не сказал!

– Да что-то забегался, – покачал головой купец, – ты уж не обижайся.

Жена Шихобалова была марсейкой, к тому же дочерью владельца южных рудников. По этой причине промышленник в конце концов окончательно перебрался на Марс и на Земле бывал нечасто.

Остроумов задумался. На экране машинки Шихобалов взял чашку, отпил что-то горячее. Позади него прошел по спинке дивана толстый кот русской породы с лоснящейся на свету шерстью.

– Ну так что с патентами? – спросил Остроумов.

– Конкуренция-с!

– Я кому-то конкурент?

– Ты. Видать, что-то в тебе такое почуяли. Потенциал, так скажем. Еще знаешь, как бывает: разорится дело – патенты распродаются за копейки… – Шихобалов подпер кулаком подбородок и погрозил пальцем в камеру. – Володя! Я по хмурому твоему лицу вижу, что ты на принцип решил идти!

– Ну и пойду. Что, терпеть это?

– Играть по правилам. Сел за вист – играй в вист.

– Степан Петрович, уже все не по правилам! До поджога дошли! Что дальше? Надо гильдию собрать, все доложить, разобраться.

– Оно можно, хотя и долго. Я еще что хочу сказать… Марс в казну империи положенное приносит исправно. Всякие пороки сюда стекаются – так если не сюда, то куда? Человек так устроен, что во все времена желающих найдется… – он закашлялся, – …на все на это. А здесь оно под колпаком буквально! И под этим колпаком сложились особенные отношения, которые если разрушить, то неизвестно, что произойдет. И ни гильдия, ни земные власти не желают сейчас их разрушать. Ты видишь только верхушку этого айсберга. А я немного знаю о подводной, так сказать, части.

– Так что же делать?

– Спросить. Договориться. Заплатить. Может быть, и посторониться – я ведь пока не знаю точно, что от тебя хотят и почему.

– Посторониться?

– Может быть, придется, да.

– Господи всемилостивейший, Степан Петрович! Не ты ли всегда порядок защищал?

– Правильно. Только порядок – штука не универсальная. Здесь один, там другой…

От разговора осталось неприятное послевкусие, и, закончив, Остроумов долго сидел перед погасшим экраном машинки. Степан Шихобалов изменился на Марсе, изменился как-то вдруг. А может быть, это он, Остроумов, просто не замечал раньше. Они не успели сдружиться до этого, чтобы хорошо знать, что происходит у каждого в жизни, в семье. Шихобалов, теперь это стало понятно, любил Марс, и Марс ему подходил. А Остроумов терпел Марс.

Ему сейчас остро, до напряжения мускулов не хотелось находиться в той ситуации и в том месте, в которых он находился, а хотелось оказаться на Шаболовке, в тихой близости от монастырских стен, в своей старой лаборатории. Заняться, в конце концов, искусством – парфюмерным делом. Поэзией ароматов, творчеством, на которое отчаянно не хватало времени. В книге известного парфюмера Петра Ильича Солицына, жившего за двести лет до Остроумова, написано: «Дурные мысли, спешка, беспокойство – все это плохо влияет на наше восприятие, огрубляет его». «Быть бы у самого себя наемным лаборантом, не знать бед», – подумал купец, тяжело вздохнув.

Он вызвал автомат, справился насчет чая:

– Крымский, с ромашкой, липой и мятой, есть у нас?

Автомат замер, отправляя невидимый электрический запрос, затем моргнул и покачал головой несколько неестественно.

– Увы, Владимир Ростиславович, отсутствует.

– Ну а отдельно есть мята?

– Имеется на складе, двух сортов.

– Принести сюда со всем прибором, с кипятком и с медом, какой найдется.

Ему зачем-то принесли вместе с прочим два герметичных трехведерных ящика сушеной мяты, и Остроумов отругал прислугу, что с ним случалось очень редко.

11. Утренний «Пегас»

– Eugène, Eugène!

Радин лежал на столе щекой вниз. Ему казалось, что он лишь ненадолго задремал. Левая рука актера выполняла важную функцию: прикрывала глаза от света, и вот кто-то тащит эту руку, толкает его. Он попытался вырваться и вернуться в прежнее состояние, но руку настойчиво куда-то тащили. Ничего этим не добившись, неизвестный противник произвел над Евгением прием иного характера – больно ущипнул того ногтем за ухо. Евгений, полный желания врезать оппоненту как следует, уперся руками в стол, приподнялся и, застонав от боли в затекшей шее, рухнул обратно. Перед его глазами появилась женская ручка с дорогой позолоченной машинкой. На экране светилось число.

– Мари, черт побери, Мари! – пробормотал Евгений, не узнавая свой голос. – Попроси воды… Пускай положат льда… Нет, прямо сюда ведро льда и воды…

– Сначала сделаем циферки?.. Надо сделать циферки. Ну-у-у… поднести вот это… – она погладила его по руке, дотронулась до перстня из белого металла, – …вот сюда.

«Денег, им всем надо только денег!» Евгений потянулся правой рукой к карману брюк и долго нащупывал его. Надо было расплатиться наличными, но, как назло, ни в правом, ни в левом кармане бумажника не обнаружилось.

– Потом… вечером… завтра… Ну принеси ты воды!

Мари недовольно сжала ярко-алые губы, затем приблизилась к нему так, что он почувствовал ее дыхание около лица.

– Mon cher, здесь уже за три ночи.

– Я сказал: потом! – рявкнул Евгений, отталкивая прочь это лицо, сейчас ему противное.

Мари поймала его руку, схватила за мизинец, показывая, что может снова сделать больно, и прошептала у самого уха:

– Я устрою большой скандальчик, Eugène. Большой горячий скандальчик. М-м-м?

Евгений застонал, признавая поражение. Мари снова сунула ему под нос машинку. Евгений, собрав все силы, поднялся, приложил большой палец правой руки к перстню, затем перстень – к машинке. Раздался звон колокольчиков, на экране появился пляшущий Петрушка. Девушка тотчас спрятала машинку, лицо ее осветилось победной улыбкой. Она громко чмокнула Евгения в щеку и скрылась в светлом желтоватом тумане, которым, как казалось сейчас Евгению, было заполнено все вокруг.

Принесли воду, и он облил себя прямо из графина, который затем выскользнул из ватной от слабости руки и разбился бы, но кто-то подхватил его. «Пегас», – вспоминал Евгений. – Я пил здесь, в «Пегасе», с этими… Неважно… А-а-а, черт!»

– Э-э-эй! Который час?! – закричал он.

В зале зашевелились, постепенно обретая форму людей, серые тени. Из углов посыпалось: «Шестой уж!», «Рассвет!».

Первый этаж «Пегаса» – обычный для московского центра трактир, сейчас чистый и темный, – готовился встречать новый день. Под собой он скрывал кухню, два больших зала, две курительные, биллиардную и длинный коридор «частных комнат». Именно «подземелье» притягивало в «Пегас» творческих людей, в первую очередь поэтов и актеров. Владельцы сего здания, некий Ф., банкир, и его компаньон Ю., жили на Марсе и в Москве давно не бывали. Делами ведал человек смешной наружности и грозного нрава по фамилии Рикшиц. Этот Рикшиц некогда дружил с князем Липгартом, а впоследствии имел дела и с его вдовой, женщиной, как можно догадаться, весьма и весьма состоятельной. Евгений управляющего не любил, но благодаря странным прихотям вдовы имел в «Пегасе» особое к себе отношение.

Радин собирал в «Пегасе» свой «Круг нового театра», здесь бывали Клюваев, Воленич, Нишер. Здесь же отдыхала золотая молодежь своего времени, особенно та часть ее, которая стремилась к знакомству с этими заметными фигурами. Кутежи часто затягивались до утра, так произошло и на сей раз. В дальнем из двух нижних залов сидели около дюжины человек. Запахи разных сортов табака, женских духов, вина и медового ликера заполняли помещение, освещенное рядами ламп в конических зеленых абажурах. В одном углу были сдвинуты вместе три стола, за ними, подобно Евгению, развалилась полуживая компания. На смятых белых скатертях в беспорядке валялись карты и монеты. Сонный мальчишка-половой, собирая мусор, поглядывал на эти монеты, но брать не решался. За столом у дверей черного хода, ведущего в комнаты прислуги и далее поднимающегося отдельной лестницей в переулок, двое бородатых господ тихо о чем-то спорили, попеременно указывая в экран машинки. Слева, приложив к голове бутылку шампанского, сидел Василь Ижицын, автор скандального, но при этом жутко популярного среди молодых девиц сборника «Двадцать ночей». Двери в верхние залы были заперты, на медных ручках с лошадиными головами висело гранатовое женское платье.

«Сколько я ей заплатил? Даже цифр не разобрал, лопух…» Евгений достал из пустого стакана, который ему принесли вместе с графином, кубик льда, засунул его в рот и посмотрел на платиновый перстень, подаренный княжной. «Ой лопух! С этого счета княжне весь ход денег виден, кому да за что. Прощение вымаливать теперь… Ну в первый раз, что ли? Не в первый… Ей того и надо, я чувствую. Вот и поделом».

Радин получал огромные по тем временам гонорары, однако деньги у него не держались, и обращаться с ними он не умел и не хотел уметь. Он хотел лишь жить. В его жизни требовались траты – он тратил. Пользовались этим все: от друзей, которым легко давал Евгений в долг, порой совершенно про это забывая, до дирекции кинематографического общества, приписывающей ему несуществующие налоги и кладущей в свой карман часть его гонорара. Карты привели его однажды к огромному долгу, который он не мог выплатить. В силу резкого характера Евгения между актером и лицом, в пользу которого надлежало уплатить долг, произошел конфликт, который грозил закончиться потерей роли и контракта с «Домом Танженова», то есть полным уничтожением молодого человека. Так бы и случилось, если бы не содействие княжны Липгарт.

Евгений встал из-за стола, шатаясь, повернулся и принялся заправлять белую ситцевую сорочку в брюки. Ворот без пуговицы, грудь и рукава залиты вином, слипшиеся белые волосы спадают на глаза, на блестящем лице смесь страдания, отвращения и улыбки – таким он мог предстать к вечеру этого же дня на фотографии в газете… но сквозь все еще висевшую перед взором пелену Евгений безошибочно выхватил глазами фотографа, целящегося в него объективом из мрака черного хода. Спотыкаясь и раскидывая стулья, он бросился на невысокого молодого парнишку с темными кудрями, одетого в дешевый серый костюм.

– Э-э-эй, ты-ы-ы! – с ревом налетел он на несчастного.

– Не т-трогайте ап-парат!

Горе-репортер спрятал камеру за спину, прижимаясь к стене и двигаясь боком в сторону лестницы.

– Что ты там наснимал, копеечная душонка, горизонталка газетная?! – Евгений схватил его за края жилета, притягивая к себе. – Я тебя спрашиваю!

– Н… н…

Парнишка, пытаясь справиться с неудобным слогом, застрявшим в горле, ударил себя кулаком по бедру. Он был заикой, и в минуты волнения недуг этот никак не давал начать фразу.

– Снимков… н… нету! – преодолел он наконец незримый барьер.

– Ну-ка вытащи пленку!

– О-о-она рубль стоит! – растянув букву «о» словно оперный певец, все же справился с предложением фотограф.

– Вытащи, я тебе два дам.