Надо заметить, что такого рода общение между автоматом и человеком было в то время делом редким и считалось странностью. В детстве ребенок не различает людей и автоматы, те и другие для него одинаково «живые». При этом довольно рано он начинает чувствовать разницу положения первых и вторых. Ярослава все это как будто игнорировала. Ребенком она приглашала Анфису участвовать в играх наравне с людьми и защищала ее, когда та в силу естественного несовершенства программы допускала какую-нибудь смешную ошибку. Сложности в общении с младшей сестрой, замкнутость, нежелание (или, лучше сказать, боязнь) искать друзей в междусети постепенно превратили автомат в тайную ближайшую подругу, которой девушка пересказывала свои удачи и неудачи, волнения, надежды, желания, обиды.

В возрасте шестнадцати лет – а в некоторых семьях даже раньше – принято менять автомат-няню на новую прислугу. Вступающему во взрослую жизнь позволяют выбрать внешность автомата, голос, и это действо обычно вызывает только радость. Такая замена считается докторами правильной еще и по той причине, что позволяет взрослеющему разуму скорее перешагнуть всякие неловкие и стыдные события из детства, свидетелем которых является няня.

Ярослава не хотела расставаться с Анфисой.

Перед своим шестнадцатым днем рождения девушка заболела. Подозревали воспаление легких, и, хотя лечение как будто не представляло для медицины больших сложностей, восстановление шло медленно. Причина телесной и душевной слабости открылась только батюшке, настоятелю Иверского храма отцу Михаилу, навестившему по просьбе матери больную, в том храме крещенную.

– В автомате она видит друга, – объяснил отец Михаил родителям то, что узнал от Ярославы. – Нет причин этого стыдиться, так как разум автомата – производное от человеческого разума, пускай измененное и упрощенное. Милосердие к меньшим – в наше время понятие очень широкое, и, хотя церковь специально объясняет все, что касается автоматов, я не думаю, что надо насильно разделять их. По крайней мере, не сейчас, когда страх расставания стал равен по силе недугу и может являться его причиной.

Анфиса осталась в доме Остроумовых. Как и положено автомату, к тому же не новому, она перенесла несколько ремонтов, и всякий раз Ярослава сопровождала ее до техника, а потом забирала обратно. Разумеется, Ярослава осознавала вполне, что Анфиса – создание искусственное и не способна отвечать ей так, как ответила бы реальная подруга. Но богатое воображение приходило на помощь, и эти удивительные отношения длились не разрушаясь, как должны были бы разрушиться, если бы происходили единственно из особенностей и заблуждений детского растущего сознания.

– Понимаешь, с ним легко. Мне редко бывает так легко с людьми, тем более с практически незнакомыми, – говорила Ярослава, обращаясь к Анфисе. – Ты скажешь, что у меня, вероятно, сложилась к нему сразу какая-то симпатия. Если бы я знала, что это такое! Нет, вот послушай: что было первым?.. Не отвечай. Я знаю, ты скажешь: «А если бы на его месте был какой-нибудь другой офицер?» Да, он офицер Корпуса. Он летал так далеко! Ты представляешь, где он был? Он знаменит, он герой! Разве возможно, чтобы такой человек запросто смеялся со мной какой-нибудь нашей неловкости? И если так скоро случилась эта легкость, разве не подтверждает она особое предназначение?

Ярослава часто использовала этот оборот – «ты скажешь» – как средство поддержания иллюзии общения. Придумался он как-то сам собой и вскоре уже произносился не нарочно. Иногда девушка давала ответить Анфисе, когда знала, как та ответит, но специально поправкой программы автомата под свои желания не занималась, и даже мысль об этом была ей неприятна («Мы понимаем друг друга!»).

Единственное, что поменяла Ярослава в Анфисе, – это обращение. Автоматы обращаются к хозяевам и их семье не иначе как «господин» и «госпожа», однако девушке хотелось слышать «сударыня». Это тоже делало их ближе, нарушало будто бы барьер, существующий между человеком и автоматом.

* * *

Стемнело. Взошла луна, почти полная. Ярослава, зарывшись в большое летнее одеяло, которое еще не нагрелось и холодило, заставляя сворачиваться под ним и выжидать, когда придет в кровать тепло, вспоминала пролетевший словно одно мгновение вечер. Занавески едва заметно колебались, оживляя чуть розоватую луну, низко висящую над большим городом, который жил своей городской жизнью – торопливой, насыщенной. Звуки этой жизни казались девушке звуками с других планет, записанными и теперь воспроизводимыми, чтобы ей легче засыпалось. Усадьба постепенно превращалась в космический корабль, который посещает эти диковинные миры. Можно было смотреть на них из окна-иллюминатора, не выходя в них и не касаясь их, в безопасности, незаметно. Миры сменяли друг друга, шумели, переговаривались. Полусон становился сном.

10. Совет

Первую ночь на Марсе Остроумов, совершенно вымотанный хлопотами, составлением планов и неловкостью от малой гравитации, проспал ровным глубоким сном. Утром снова завертелось: ездили в полицию, затем в управу Оранжевого участка, вернулись на обед, поскольку Илья воспротивился идее пообедать в городе, а его слово Остроумов здесь почитал за последнее, встретили работников, нанятых для проведения ремонта, и долго обсуждали, как следует поступить: разбирать ли галерею, а если разбирать, то не стоит ли сразу ее увеличить, и так далее. Наконец отбыли в центральное огнеборное депо. Поначалу Остроумов послал в депо своего поверенного, однако тот вернулся, разводя руками: «Велели явиться лично».

Находилось депо в самом центре, в красивейшем здании сложных округлых форм со стрельчатыми окнами, походящем на музей или частную усадьбу, но никак не на строение практического толка. Рядом располагались так называемые казармы – место дежурства команд огнеборцев (таковых по городу имелось общим счетом двенадцать).

Возле дверей парадного подъезда стояла троица безволосых молодцов: один постарше, может быть лет около сорока, и двое между двадцатью и тридцатью – марсейцы часто выглядят старше своего возраста. Все были в одинаковых черных брюках и жилетках на красную рубашку без галстука. Старший говорил, двое, виновато опустив глаза, слушали. Речь была английская, точнее, марсейско-английская, с плохо различимыми, похожими одна на другую гласными и резкими согласными. «Видать, местные чины, не пойму только которые», – подумал Остроумов, подходя к ступеням. Когда они с Коршуном поднимались, старший марсеец едва слышно произнес:

– Gobdaws.

В просторной прихожей двое конторщиков заполняли бумаги. Один из них, узнав у Остроумова цель визита, побежал по чугунной лестнице на второй этаж докладывать начальнику.

– Илья, что сказал тот типчик возле парадного? – тихо спросил купец, когда они расположились ожидать на диване. – Как будто на английском, да слово непонятное.

– Здесь так называют пришельцев, тех, кто родился не на Марсе, – ответил охранник. – Грубое слово.

– Вот, значит, как…

Остроумов пожевал губу, собираясь с мыслями. Пожар, Марс, пришельцы… Нет и не было ничего хорошего в этом Марсе. Он, правда, думал совсем иначе, когда покупал площадь под фабрику. Купец строил планы и был очарован ими, очарован тем, что как будто смог проломить стену излишней осторожности и бережливости. Однако он снова остановился на первом шаге и погрузился в обустройство малого, в сущности, предприятия. Да, успехи были. И успехи происходили именно благодаря Марсу. Ясно также, что будущее его индустрии невозможно теперь без Марса. Мысли вращались хороводом, сложно было сосредоточиться, начинала снова побаливать голова…

Их наконец проводили. Главный ответственный надзиратель огнеборного управления по Оранжевому участку восседал за столом шириной в три аршина. Лет ему было около шестидесяти, и, вне всякого сомнения, родился и вырос он на Марсе. Мундир висел на чиновнике мешком, большая голова, венчающая тощую длинную шею, сверкала лысиной, маленькие глаза смотрели на посетителей через круглые стекла очков колючим взглядом. Представились. Остроумов с Ильей уселись на мягкие стулья, бывшие гораздо меньше и скромнее подобного трону тяжелого кресла чиновника.

– Мне видится… – Марсеец откашлялся. – Мне видится, что владельцем не были приняты все меры, необходимые и обязательные в смысле недопущения пожара.

Остроумов, сразу поняв, куда тот клонит, нахмурился и сухо произнес:

– Все было сделано согласно уставу и даже сверх того, поскольку я сам в первую очередь дорожу своим имуществом. Дополнительные огнеборные…

Купец запнулся – название вылетело у него из головы.

– И как они? Сработали?

– Никак не сработали! Вам же доложили о поджоге! Их умышленно повредили!

– Мне видится, что вы спешите, – растягивая слова, снова заговорил чиновник. – Такого заключения пока что нет, и пока его нет, согласно фактам, я имею полномочия приостановить работу фабрики на марсианский месяц.

– Что?! – Остроумов с трудом сдержался, чтобы не вскочить со стула. – Где это писано про месяц?

– Ведомо, в огнеборном уставе.

Илья, видя замешательство купца, посмотрел марсейцу прямо в глаза и спросил своим обычным, то есть лишенным интонаций, голосом:

– После получения от полиции нужной бумаги вопрос будет снят?

Чиновник вжался в кресло, поднял редкие светлые брови, как бы удивляясь вопросу, а быть может, холодности, с которой тот был задан.

– На это должна быть моя санкция. И мне видится, что давать ее преждевременно… в смысле безопасности.

– Как вас понимать-с? – перебил его Остроумов.

Марсеец подался вперед, упер руки с длинными кривыми пальцами в стол и посмотрел на него.

– Вот так и понимать. Месяц. И ждать инспекций.

– Я здесь не затем, чтобы выслушивать это.

Купец встал, от волнения забыв про свой вес, и чуть не оступился, но Илья поддержал его под руку.

– Зачем вы вообще на Марсе? Задумайтесь, мой вам совет.

Чиновник снова вжался спиной в кресло и почесал щеку. Остроумов бросил на него короткий злой взгляд и шепнул Илье: «Пойдем».

Они вышли, сели в мобиль. Остроумов задумался, и Илья, опустив стекло, отгораживавшее их от автомата-извозчика, приказал тому полушепотом:

– Трогай. И пока по Малому кольцу, не торопясь.

Купец поискал в салоне воду, но мятная закончилась, была только сладкая.

– Ты видел? Это бог знает что такое!

Он снова вспомнил жест марсейца, когда тот напоказ почесал щеку, и подумал, что в старые времена, при их дедах и прадедах, такое могло закончиться дуэлью.

– Поедем к генерал-губернатору. Я сейчас свяжусь с гильдией. Надо разобраться.

– Это невозможно. Генерал-губернатор в отъезде, на лечении.

– Да, правда. Забыл совсем…

Остроумов достал машинку, зажег экран и стал читать. Лицо его мрачнело.

* * *

Мобиль вернулся к фабрике. Остроумов быстрым шагом, по пути отдавая короткие указания прислуге, направился в жилой дом. Илья тенью следовал за ним. У фонтана к ним присоединился Елеев. Выслушав приказчика несколько невнимательно и выпив две чашки крепкого кофе, Остроумов поднялся к себе, запер дверь и набрал номер Степана Шихобалова.

Шихобалов владел стекольными и керамическими заводами и производил для Остроумова разные емкости – флаконы, баночки и так далее, – весьма изысканные и по умеренной цене. Шихобалов был на десять лет старше, крупнее капиталом, но главное – давно жил на Марсе, в Оксидаре, и должен был знать, что творится, в какую бурю угодил Остроумов.

– Ты, верно, не в курсе тутошних дел, Володя, – выслушав рассказ Остроумова, пустился в объяснения купец. – Без барашков в конвертиках никогда ничего не вертелось.

– Я знаю, сам давал, когда строился. Но сейчас совсем другой повод. На ровном месте фронда, я не понимаю.