Однажды, чтобы как-то разнообразить маршрут, я отправился на местное кладбище, о чем немедленно пожалел. Ничего общего с представлявшимися мне романтическими тенистыми аллеями, овеянными меланхолической грустью, вдоль которых в живописных зарослях скрыты старинные склепы и надгробия в виде ангелов, тут не было. Место оказалось жутким, хотя от кладбища и странно ждать жизнерадостности. Множество серых, неухоженных и заросших могил, стиснутых почти вплотную друг к другу, выглядели неприветливо и словно говорили: нам и так скверно, так еще и ты заявился. Над всем кладбищем висел обволакивающе плотный, тяжелый запах разрытой земли, хотя я не видел ни одной свежей могилы. Пока я шел, петляя по узким дорожкам, было еще терпимо, но стоило остановиться, чтобы попытаться прочесть стертую надпись на покосившемся черном могильном камне, как за меня сразу же словно уцепились десятки невидимых тонких пальцев. Я поспешил убраться оттуда, и когда почти выбежал за ворота, то у меня было чувство, что я весь как будто облеплен угрюмыми тяжелыми комарами.

Похоже, во мне все-таки оставалось куда больше жизни, чем я полагал.

На обратном пути я обыкновенно обедаю в торговом центре у гостеприимных узбеков, а потом на некоторое время возвращаюсь обратно в квартиру, чтобы как-то скоротать время до вечера. Иногда я смотрю какой-нибудь фильм на ноутбуке, но стараюсь пользоваться им пореже: когда наступит время, на моем компьютере и на телефоне должно сохраниться как можно меньше любой информации. Поэтому чаще я беру наугад книгу из довольно обширной библиотеки, явно собранной еще родителями нынешней хозяйки квартиры, а потом брошенной за ненадобностью. Так я прочел что-то из «Проклятых королей» Мориса Дрюона, а сейчас взялся за «Диалоги» Платона.

«Обрати внимание на следующее: потому ли боги любят благочестивое, что оно благочестиво, или оно благочестиво потому, что его любят боги?»

Я смотрю в окно и думаю, что на самом деле настоящие боги не любят ничего и никого.

К вечеру дождь кончился, и расступившиеся ненадолго тучи пропустили последние косые лучи уходящего солнца. Осенний закат, холодно-нежный, будто влюбленный нарцисс, наполнил древесные кроны золотистым сиянием. Когда я выхожу на улицу в сумерках, окна домов светятся уютным желтым и теплым красноватым светом, словно окошки сказочных домиков на иллюстрации в книге волшебных историй. Я вспоминаю, что в одном из северных языков есть специальное слово, обозначающее погоду, которая лучше выглядит из окна, и думаю, что нужно придумать еще одно, называющие вот такие завораживающе таинственные и уютные с виду дома, на которые предпочтительно смотреть издали. Снаружи кажется, что за желтоватыми шторами тикают часы в тишине кабинета, вдоль стен которого протянулись полки с самыми интересными в мире книгами; что в гостиной за круглым столом под абажуром собрались три поколения дружной семьи; или что просто кто-то пьет чай в маленькой кухне и улыбается своим мыслям. Но не дай бог действительно оказаться внутри: обшарпанные стены, тараканы, грязь, вонь и убогий быт, в котором от застарелой бедности и безысходности давно махнули рукой на опрятность; детские коляски в пропахших сыростью и кислятиной коридорах; некрасивые, раньше времени увядшие женщины, старики, доживающие век через силу, и сутулые, злые мужчины, довольствующиеся тем, что дают. Иногда я встречаю их во дворах, ловлю на себе косые злобные взгляды, и тогда сбавляю шаг, смотрю в ответ, но они сразу опускают голову и быстро проходят мимо. Однажды я гулял вечером, и у входа в один из деревянных бараков заметил двух полицейских, –  рослых, распухших от тяжелых бронежилетов, с большими круглыми головами шлемов, как будто некомическая пародия на Труляля и Траляля. С ними были еще двое: высокий, костистый широкоплечий мужчина с взъерошенными волосами, похожими на иглы дикобраза, и рослый юноша в куртке-бомбере поверх ярко-желтого спортивного костюма. Покосившаяся входная дверь барака была приоткрыта, на пороге стояла женщина с опухшим лицом и жирными волосами, забранными в пучок. Голоса полицейских гудели неразборчиво, женский срывался на визгливые ноты:

– Нету никого! Всех забрали уже! Кто еще вам нужен?!

За ее спиной в грязном сумраке виднелся детский трехколесный велосипед. Когда я проходил мимо, все замолчали и повернулись ко мне. Я немного сбавил шаг, чувствуя спиной внимательные взгляды, но, вопреки ожиданиям, никто меня не окликнул…

Я иду в сторону городской площади, потом сворачиваю на короткий бульвар, и минут через десять вижу перед собой вывеску заведения, в котором ежевечерне просиживаю ровно с восьми и до самого закрытия в полночь.

Много лет назад, в дни своего открытия, этот паб получил гордое имя «О’Рурк» и оформление интерьера в популярном тогда стиле: зеленый пластик на стенах, отделка барной стойки под темный дуб, изображающая медь латунь дверных ручек и репродукции английских рекламных плакатов и киноафиш 50-х годов. Имелась даже стойка для хостес у подножия лестницы, по которой с улицы сюда спускались гости, не говоря уже про полный штат барменов и официантов. Но время шло, и ныне паб представлял собой печальный памятник чьим-то амбициям и несбывшимся надеждам: пропали хостес, протерлись до дыр угловые диваны, охромели столы и стулья, пивных кранов осталось всего два, а на смену теперь выходила единственная бармен, кое-как исполнявшая и обязанности официантки. В довершение всего две первые буквы вывески не светились уже пару месяцев, и застенчиво краснеющее сквозь дождливые сумерки «…урк» составляло печальную, но точную рифму окружающему. Местные называли это заведение «У Рурка», и я думал, что, если задержусь тут подольше, то наверняка увижу его превращение в рюмочную «У Руркича».

Впрочем, в городе место считалось приличным: пусть просторный зал в полуподвале никогда не был полон более, чем на треть, тем не менее сюда приходили поужинать, выпить, назначали деловые встречи и даже свидания те, кто не желал найти приключений и хлебнуть истинного нуара на задворках торгового центра под вывесками «КАЛЬЯН» и «КАРАОКЕ».

Я спускаюсь по ступенькам к входной двери, с усилием открываю ее, потом толкаю еще одну и под надтреснутое звяканье колокольчика оказываюсь на верхней площадке внутренней лестницы. Завтра понедельник, поэтому все места за стойкой свободны, а в зале заняты только пара столов. Также было, когда я зашел сюда в первый раз: полутьма, пустота, бесшумное мелькание разноцветных пятен на экране под потолком, запах разлитого пива и подгоревшего масла и бармен Камилла за стойкой.

– Чего-то хотел, милый?

Камилла выглядит то ли как олдовая рокерша, то ли как ведьма из малобюджетного фильма 90-х годов: худая, волосы выкрашены в радикальный черный цвет, пирсинг в ушах, серьги в носу, кольца с рунами и черепами на пальцах и сложная вязь татуировок. Ей примерно за сорок, и в своей жизни она явно повидала дерьма. Камилла работает тут каждый день с полудня и до полуночи, а живет в хостеле над пабом, где числится кем-то вроде ночного портье. Не знаю, когда она спит, но наверняка у нее есть свои резоны для такой жизни.

– Чего-то хотел, милый?

У Камиллы сипловатый голос и нарочито разбитные манеры.

– И сейчас хочу, –  ответил я в первую нашу встречу. –  Что у вас самое приличное?

– Я, дорогуша.

– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.

Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.

Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.

– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.

Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный –  совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом пальто я выгляжу рядом с ним обломком житейского кораблекрушения. Когда мы начинаем разговаривать вслух, Камилла обыкновенно отходит подальше, хотя и смотрит с пониманием, а я веду беседу с собственной тенью, как доктор Фауст с невидимым язвительным Мефистофелем.

– Как тебе вот этот пролетарский модник? Видно, что летом он бы надел сандалии, купленные в магазине спорттоваров, со спортивными же носками, ибо такая комбинация примиряет его с сакральным знанием о том, что это безвкусно и не комильфо.

– Что тут у нас? Синий костюм из дешевой синтетики, розовая рубашка, стрижка в пушистый кружок, преждевременно состарившийся от отсутствия перспектив –  парень явно отпросился уйти пораньше из офиса на вымученное свидание вот с этой печальной поблекшей женщиной… Да, вот и роза в целлофане на месте, сейчас Камилла принесет им сосуд для этого дара.

– Скорее всего, она его коллега из другого отдела, и других вариантов знакомства ни у него, ни у нее нет…

– Что за крик безысходности!..

Иногда появлялись представители местного истеблишмента: мужчины среднего возраста, нарочито уверенные в движениях, с лишним весом, в узких белых рубашках и кожаных куртках, с женами или подругами. Они обычно приезжают на внушительных автомобилях, считавшихся престижными лет пятнадцать назад, очень громко разговаривают по телефонам про валютные биржи, цены на золото, Дубай и миллиарды, а потом долго пересчитывают на калькуляторах принесенный им счет и еще дольше пытаются его поделить.

Наблюдения за окружающими и желчные разговоры с самим собой помогают мне стравливать понемногу агрессию, поэтому вечера проходят спокойно и мирно, хотя однажды я едва не сорвался. То ли не находящая выхода ярость душила меня сильнее обычного, то ли персонаж вызвал особенное раздражение: здоровенный, с огромным животом, с трубным голосом и манерой говорить в телефон, держа его на растопыренных толстых пальцах, как купчиха, пьющая чай из блюдечка. В один из пальцев намертво влипло обручальное кольцо, чтобы никто не вздумал покуситься на этакое сокровище. В какой-то момент он воздвигся рядом со мной и уставился, облокотившись на стойку так, что скрипнуло дерево. Я сделал вид, что не замечаю его, хотя в голове начинало шуметь.

– Ну что? Какие новости? –  наконец прогудел он с вызовом, обдавая меня перегаром.

Я повернулся и посмотрел ему в глаза. Они были выцветшими, как застиранные кальсоны.

– Самые прискорбные. Поделиться?

Он шумно задышал носом, но ему или чего-то недоставало –  алкоголя, тестостерона, а может быть, того и другого, или здравый смысл не угас окончательно под воздействием дешевого виски, или сработала интуиция, или просто ангел-хранитель, напрягшись, оттащил его от неминуемой беды, но он убрался обратно в угол, где и просидел остаток вечера, сжимая челюсти и сверля меня свирепым взглядом.

– Нужно было взять тарелку, вот эту, которую Камилла, по обыкновению, не убрала со стойки, разбить и острым краем полоснуть его поперек физиономии по глазам, –  говорю себе я из зеркала.

– Может быть, он семьянин и многодетный отец, –  неуверенно возражаю я.

– Это и ужасно.

Я не отвечаю и залпом выпиваю коньяк.