– А вот я не понимаю, чего мы здесь сидим и ждём? У нас что, рук нет? Ног нет? Вместо того чтобы дров искать или еду, мы вот тут кучкуемся и ждём, когда кто-то придёт и даст указание, что делать дальше. А никто не придёт. Вставайте и двигайтесь, пока ноги держат.

Несколько человек одобрительно закивали, но никто не сдвинулся с места, продолжая гипнотизировать взглядом догорающие дрова.

Денис не выдержал и спросил осторожно:

– А куда двигаться-то? Куда идти?

Пожилой мужчина посмотрел на него, слегка прищурившись:

– Хоть куда. По дворам пройтись, на склад заглянуть. Соседей проверить. Ты вот сидишь и не знаешь, может, за стеной человек замёрз, пока ты греешься. Мир наш теперь вокруг нас, а не в телевизоре или новостях. Нам самим решать, куда двигаться.

– Тебя послушать, так всё просто, – пробормотал мужчина в ватнике. – Только вокруг все двери заперты, и никто не открывает. Сейчас в каждую дверь стучаться начнёшь – так первым же и получишь.

Пожилой снова упрямо покачал головой:

– Не получишь. Пока мы тут сидим, другие уже что-то придумали. Ты думаешь, город умер, а он живой, он только другим стал. Люди придумали уже что-то, просто не кричат об этом. Надо идти и смотреть, слушать, говорить с теми, кто не боится дверь открыть.

Он замолчал, словно исчерпав силы на эту речь. Остальные переглянулись, будто впервые увидели друг друга и поняли, что этот суровый старик прав. Город стал другим, люди изменились, но это не значило, что всё кончено. Просто правила стали иными, и к ним надо было привыкнуть.

Денис поднялся, почувствовав, что согрелся. Он снова глянул на огонь, затем обвёл взглядом лица сидевших. В глазах каждого видел то же самое чувство, что и у себя внутри, – смесь усталости, тревоги и осторожной, почти неосознаваемой надежды.

– Спасибо за тепло, – тихо сказал он и шагнул прочь – в тёмнеющий город, где новые правила ещё не были написаны, но уже работали. Теперь он понимал, что эти правила придётся учить на ходу, на живых примерах и ошибках. И это пугало сильнее всего.

В темноте послышались крики. Где-то вдали полыхал огонь, небо окрашивалось рыжим.

– Это опять на Садовом, винные склады! – крикнул кто-то, скорее возбуждённо, чем испуганно, словно пожар стал привычным.

– Или просто дом горит, – ответил другой голос – тихий и равнодушный, с ноткой понимания неизбежности.

Денис вслушивался в эти голоса и понимал: ночь города больше не принадлежала никому. Она стала отдельным живым существом – пугающим и чужим, способным проглотить любого, кто задержится на улице.

Из-за угла переулка донёсся звук шагов. В полутьме появились трое в форме, и их фигуры на фоне тёмных стен казались неуверенными и неуместными, будто декорации к спектаклю, который никто не смотрел.

Они выкрикивали одни и те же слова, надсаживая голос, словно всё ещё надеялись, что кто-то подчинится:

– Граждане! Сохраняйте спокойствие, возвращайтесь домой! Не оставайтесь на улице! Обстановка под контролем!

Без мегафонов, без усилителей, просто на крик – как на пожаре. Их голоса срывались и терялись в гуле переулка, в обрывках фраз, в свисте и насмешках, летящих отовсюду.

Их слова тонули в смехе и свисте, которые то нарастали, то стихали, будто толпа не могла решить: слушать или насмехаться.

Кто-то, не выдержав, выкрикнул из темноты с горькой усмешкой:

– Домов у нас больше нет! Домами это назвать нельзя – холодные коробки без света и тепла!

Денис почувствовал дрожь – не от холода, а от того, что в этих словах было слишком много правды. Горькой, резкой и невыносимой.

Он заметил, как один из полицейских растерянно переглянулся с напарником, а затем шагнул вперёд и прокричал хриплым голосом, стараясь перекрыть общий гул:

– Просим вас не поддаваться панике! Ситуация временная! Идут ремонтные работы, скоро всё наладится!

Голос срывался, фразы тонули в переулке. Без мегафонов, без микрофонов – просто на крик, как в доисторические времена, когда власть доказывали громкостью, а не техникой.

Снова вспыхнул смех – ещё более резкий и язвительный. В нём не было веселья, только злость и горькое осознание, что ничего уже не «наладится».

Из толпы вышел пожилой мужчина в потёртом пальто и кашлянул, привлекая внимание. Он говорил громко, ясно, и каждое слово падало на толпу тяжёлым весом:

– Что вы нам всё про ремонт рассказываете? Уже третий день этот ремонт! Кого вы пытаетесь обмануть? Самих себя или нас? Уже весь город знает, что никакого ремонта нет и не будет. Признайтесь уже, что вы такие же беспомощные, как и мы! Может, хоть легче станет.

Полицейский на мгновение застыл, не ожидая такого прямого вызова. Потом растерянно опустил руку, пробормотав что-то себе под нос.

Женщина, стоявшая рядом с мужчиной, тихо сказала ему:

– А чего им говорить? Они сами ничего не знают. Им приказали – они и ходят. Только им тоже страшно, посмотри на них внимательно.

Полицейские замолчали, переглянулись, и один из них, помоложе, вдруг произнёс тихо, почти по-человечески:

– Слушайте, мы тоже без связи и без света. У нас приказ – говорить, что ремонт, но вы сами видите, как всё на самом деле. Мы такие же, как вы, только в форме.

Толпа притихла, вслушиваясь в эти слова. Мужчина, который говорил первым, махнул рукой и тяжело выдохнул:

– Вот теперь хоть по-честному сказано. Значит, и вправду всем конец, раз даже вы уже не врёте.

Полицейские, больше не пытаясь кого-то убедить, неловко шагнули назад и растворились в толпе. Люди снова начали переговариваться – сначала тихо, затем всё громче и нервознее.

– А куда идти-то? – спросила женщина с ребёнком на руках. – У нас дома вода замёрзла, еды на два дня. Куда идти, когда всё кончится?

Её сосед, пожилой мужчина в очках, осторожно вздохнул и ответил негромко, стараясь, чтобы услышали только ближайшие:

– А никуда уже не идти. Кто ушёл – уже ушёл. Кто остался, тем теперь здесь и жить. По-другому не выйдет.

Денис почувствовал, как по спине побежали мурашки от осознания, что идти некуда. Город стал одновременно убежищем и ловушкой – местом, от которого не сбежать и в котором не укрыться.

Молодой парень с рюкзаком, стоявший дальше, громко произнёс, чтобы услышали многие:

– Я слышал, что кто-то вчера снарядился и ушёл из города на север. Там, говорят, деревни есть – люди ещё живут как раньше. Может, там и правда лучше?

– Лучше? – переспросил с усмешкой мужчина постарше, в рваной куртке. – Ты деревни-то наши видел? Там лучше было разве что в телевизоре, да и то десять лет назад. Сейчас там пустота, и страх ещё хуже городского.

Парень помолчал, а затем тихо добавил:

– Но попробовать всё равно надо. Здесь уже всё ясно. Завтра воды не будет совсем, потом еда закончится – и что тогда? Сидеть и ждать, когда двери начнут ломать те, кто раньше соседями был?

Люди вокруг замолчали. Слова резали больно, но возразить никто не мог. Каждый знал, что завтра будет хуже, чем сегодня, и уже сегодня было хуже, чем вчера.

Денис почувствовал, как внутри поднимается тошнотворная волна тревоги, от которой не спрятаться. Но вместе с ней возникло странное, тихое желание что-то сделать: куда-то пойти, кого-то найти и поговорить по-настоящему, без страха.

Он обвёл взглядом лица собравшихся и увидел, что никто не надеется на помощь извне. Теперь каждый понимал: спасение, если оно возможно, придёт только от них самих – от их решений и действий.

Возле стены дома Денис увидел объявления, написанные углём: «Ищу маму», «Меняю суп на свечи», «Нужна вода». Буквы – кривые, торопливые, словно авторы боялись, что время уйдёт быстрее, чем они успеют сказать самое важное.

Денис читал эти строки и чувствовал, как внутри исчезают вежливость и сострадание, которыми он гордился всего несколько дней назад. Он ещё недавно уступал место в трамвае, с улыбкой придерживал дверь в подъезде, спрашивал: «Как дела?» – не ожидая ответа. Теперь правила поменялись. Теперь место уступал не вежливый человек, а тот, у кого локоть крепче и плечо шире.

Рядом остановился мужчина средних лет – уставший и слегка сутулый, с глубокими морщинами, которых, возможно, неделю назад ещё не было. Он внимательно смотрел на стену, изучая её, словно это была не просто кладка, а сложный код или карта.

– Смотри, теперь у нас новая газета, – пробормотал мужчина с сухой усмешкой, глядя на обрывки объявлений.

Женщина, стоявшая позади, поправила платок и кивнула с усталой иронией:

– Да, новости на кирпичах. И заголовки всё короче. Скоро просто будем крестики ставить: здесь можно попросить помощь, тут лучше не просить, а вот сюда вообще не ходи.

Её смех был сухим, колючим, как изморозь на стекле. Люди рядом заулыбались так же сухо, будто опасаясь, что смех могут неправильно понять.

– Вы зря смеётесь, – сказал мужчина серьёзно и тихо, обращаясь уже не к женщине, а к самому себе. – Скоро такая газета станет важнее любого телевидения. Вон там, в углу, уже кто-то написал рецепт супа из снега и хлебных крошек. Знаете, на что это похоже? На блокадный Ленинград.

Женщина молча отвернулась, будто не хотела вспоминать истории, которые читали в книгах и никогда не думали испытать. Люди вокруг постепенно отходили от стены, и Денис, оставаясь один на один с надписями, почувствовал странное желание написать своё объявление. Он даже задумался, что именно мог бы там написать. Что он мог предложить или попросить?

К нему подошёл молодой человек лет двадцати пяти – в спортивной куртке, со слегка взъерошенными волосами – и посмотрел на стену:

– А вчера здесь было другое. Кто-то предлагал поменять старые книги на еду. Понимаешь? Книги. Теперь книги уже не читают, а меняют на хлеб.

Он замолчал, явно ожидая ответа, но Денис только кивнул. Слова казались пустыми в этой новой реальности, где ценность имели лишь вода, еда и тепло.

Молодой человек снова заговорил, словно разговаривал сам с собой:

– Я раньше думал, что без телефона не проживу и дня. Теперь живу уже третий день и понимаю, что телефон был последней проблемой. Сейчас бы хоть немного еды, дров или воды. Остальное подождёт.

Рядом остановилась девушка, закутанная в большой шарф, и с печальной улыбкой посмотрела на него:

– Да теперь у всех такие мысли. Вчера соседка приходила, просила чайник горячей воды. Смешно сказать: горячая вода стала дороже денег.

Денис слушал разговор, не вмешиваясь. Всё, что звучало, казалось уже не речью, а набором сигналов: кто чем меняется, кто где был, кто кому что сказал. Вместо разговоров – транзакции. Вместо мыслей – расписки на выживание. Он стоял среди людей, но чувствовал, как всё человеческое сжималось внутри, вытесненное необходимостью.

Подняв голову, он увидел чёрное небо – густое, слоистое, как глухая занавесь. Ни огонька, ни звезды. Только рыжеватые пятна вдалеке – отблески костров или горящих крыш. Над Москвой не было неба – только дым, копоть и потолок, подперевший город сверху. И в этом потолке не было просвета.

Денис глубоко вздохнул, почувствовав запах гари и мокрой древесины. Москва теперь дышала по-другому, и этот запах стал главным ароматом – запахом тревоги, страха и осторожной надежды, которую никто не решался озвучивать вслух.

Сзади снова заговорил мужчина, первым заметивший объявления на стене. Он говорил громко, чётко, будто хотел, чтобы его услышали все:

– Знаете, чего я больше всего боюсь? Что скоро мы даже говорить перестанем. Сначала телефоны замолчали, потом радио и телевидение. Теперь вот молчим сами. Сидим и ждём, пока кто-то другой начнёт разговор. А говорить надо сейчас, потом уже некогда будет.

Люди вокруг замерли, словно эти слова и в самом деле могли что-то изменить. Девушка в шарфе снова заговорила – теперь уже громче и увереннее:

– А мы вот собрались и уже говорим. Только как-то больше про дрова и еду, чем про чувства и мечты.