– Вот так натюрморт, – пробормотал Флоренций.

Не имея мочи сидеть без движения, он очередной ненужный раз взял труп за запястье, пощупал пульс. Ничего нового, только пальцы жгло, они смердели и казались чужими. К сожалению, имя упокойника никак не желало выныривать из памяти, а все потому, что орудие художника – глаз, а не что иное. Вроде тот был приятным, несколько замкнутым господином, с долей привычного русского снобизма, но не чопорный. При давнишней коротенькой встрече он не произвел впечатления отчаявшегося или шального – одним словом, способного наложить на себя руки. По всей видимости, тут закралась некая тайна, весьма любопытно, какая именно. Наверняка жуткая. С Протасом или Афанасом говорить о том не хотелось: не той конституции человек, не философской. Художник отвел взгляд от печального зрелища, огладил им пригожий речной пейзаж и промолвил положенное:

– Упокой, Господи, душу Раба Твоего грешного.

– Кхе, – согласился ямщик.

– Вот что, любезный, сидением мы оному не поможем. Ты поезжай в соседнее село за старостой и десятскими. Я посторожу… э-э-э… оного.

– Кхе. – Протас или Афанас направился к лодке.

Листратов поднялся и пошел следом: на самом деле ему ужасно не хотелось оставаться наедине с отдавшим богу душу, но таков долг порядочного человека.

Лодка переплыла речку с двумя седоками, ямщик распряг упряжку и ускакал верхом. Второй конь остался ждать вместе с Флоренцием, каретой и поклажей. Днесь скучать придется не менее двух часов, и это еще по-хорошему, а по-плохому может растянуться и до полудня. Ваятель присел на берегу, перевел дух, потом пошел к своему сундуку, вытащил сменную одежду, переоблачился. В сухом и чистом куковать оказалось не в пример терпимее, но сказочные красоты почему-то попрятались, взор не радовался ни пышным лесам, ни прозрачной реке. Теперь на нем болтался расстегнутый бордово-крапчатый жилет поверх исподнего. Свежей рубахи не нашлось, он не отдавал прачке белья, рассчитав, что до дому хватит чистого. Об эту пору пришлось платить за такую безоглядность. Испорченное платье комом полетело в угол экипажа и скукожилось там мокрой побитой кошкой.

Ждать неподалеку от бессчастного тела, когда до дома не более полудня хорошей езды, – худшего испытания трудно придумать. Флоренций сел на колено выпиравшего корня, попробовал отвлечься, последить за водой, послушать птиц – все пустое. В желудке просыпался голод, и одновременно с ним мутило от застрявшего в ноздрях тошнотворного запаха. Тогда он нашел поросшую густой травой кочку, улегся. Блаженная дремота обходила стороной, не удавалось даже сомкнуть глаз: их все время притягивало жуткое зрелище на островке. Время застопорилось, солнце увязло над лесом, повисло меж ветвями отрубленной головой. Недолго повалявшись, злополучный путешественник осознал, что в это роковое утро ему попросту не вынести безделья. Он поднялся рывком, в три прыжка добрался до экипажа, болезными руками распаковал свой саквояж, вытащил большой альбом в сафьяновом переплете и свернутый коконом кожаный лоскут с кармашками для рисовальных углей. Тот служил походным пеналом. Вместе с этим добром он уселся в лодку и со стенаниями заработал веслами в направлении рыбьей спины.

Мертвец также лежал на песке, почерневший и маленький. Замешанная на крови сажа одевала его в блестящую паутину. Флоренций обошел по дуге, выбрал место, откуда просматривались и лицо, и поза, отыскал кочку поудобнее, уселся на нее, положил на колени альбом, крякнул и взялся за футляр. Шелковый шнурок легко опал, пустил внутрь, ваятель извлек крепкий стержень рисовального уголька, открыл альбом и принялся зарисовывать. Такое редкое зрелище – жуткий, но бесценный опыт, его упускать грешно. Всегда, в любом, даже самом неподходящем, эпизоде нужно смотреть по сторонам, запоминать, зарисовывать. Маэстро Джованни дель Кьеза ди Бальзонаро каждое утро начинал именно с этой фразы и ее же использовал вместо «Спокойной ночи».

Занятие привычно увлекло Листратова. С первого раза ожидаемо ничего путного не вышло. Со второго на листе появился скелет, быстро оброс талой, с огрехами, плотью, постепенно выправился, начал походить на человека. Однако здесь он получился чересчур живым, будто спящим. Самое жуткое – ожоги – на бумаге выходило безобидными тенями, и задача оставалась нерешенной. Третий набросок выстраивался быстрее двух первых. Теперь несчастный и в самом деле походил на мертвяка. Рука безжизненно обнимала берег, колени и локти заострились, голова потеряла четкость и наконец-то умерла.

За трудами перестала мучить вонь горелого мяса, зато стало жарко. Флоренций поднял голову – солнце подбиралось к зениту. Это сколько же времени он тут баловался рисованием? Неужто дурак ямщик не сумел уговорить старосту поторопиться? Или он и вправду настолько косноязычен, что не подобрал слов? Пожалуй, следовало самому отправиться в ближнее село, а Протаса или Афанаса оставить на страже, но долг порядочного человека – принять тяжкую обязанность на себя. Вдруг бы звери тут? Хотя у Листратова и оружия не наличествовало, если не считать походного ножа… Впрочем, все эти думы пустопорожние, надо просто коротать время и стеречь людей. Может статься, что поедет кто-нибудь мимо, так и без ямщика удастся оповестить округу.

От нечего делать и чтобы не обращать внимания на гул в пустом желудке, он взялся за следующий рисунок – на этот раз решил запечатлеть мертвое тело сверху. Так выходило проще с анатомической позиции, но сложнее ввиду испорченной першпективы. Флоренций стоял, наклонившись над трупом, держал на весу альбом – крайне неудобно, требует не только одного умения, но и сноровки. Все внимание поглотила работа: такого он нигде не видел, внутренний глаз не находил опоры, уголек в обожженных пальцах часто подводил: обламывался и крошился. Если бы имелся под рукой хлебный мякиш, он мог бы поправлять рисунок, а так все кипело ошибками, неудачами, враньем. Опять пришлось истратить три листа, пока не вышло нечто похожее на суть. Увлекшись, рисовальщик не обращал внимания на лесные звуки, летящее галопом время, усталость. Вынырнул он из своего упоения, когда на дороге уже остановилась могучая крестьянская телега с двумя похожими мужиками, по всей очевидности – братьями.

– Эй, бедовый! Ты чаво карету посередь раскорячил? И чаво там делаешь? – закричал старший, ширококостный, с окладистой рыжей бородой.

– Здравствуйте, добрые люди! – с достоинством ответил Флоренций. – Я жду властей. Здесь произошла жуткая трагедия.

– Чаво?

– Трагедия, говорю. – Он повысил голос. – Здесь погиб человек. Скончался.

– Мертвяк? Ишь ты? – Ни в лице, ни в интонации мужика не прослеживалось испуга или простого интереса. Казалось, готов обогнуть почтовую упряжку и следовать дальше.

Флоренций решил не упускать выпавшей возможности закончить это ужасное приключение: прыгнул в лодку и энергично замахал веслами. Через четверть часа он уже сидел на берегу рядом с чужой безлошадной телегой и старшим из мужиков. Второй ускакал за подмогой. Оставшийся в компанию непрестанно зудел, подвывал, крестился и матерился. Он не желал слушать, бормотал про скорое пришествие диавола и огненную геенну, потом призывал своего покровителя святого Фому, жаловался тому на засилие кумирников, идолопоклонников, почему-то причисляя к последним и Листратова.

Минуло еще с полчаса или больше, но показалось, что целых полдня. Сидеть наедине со скулежом выходило еще худшим испытанием, нежели с безмолвным мертвецом. Флоренций даже решил снова переправиться на островок и там скоротать время рисунками. К тому же сильно беспокоила пропажа Протаса или Афанаса: как бы не стряслось с тем беды. Сегодня день такой – всего можно опасаться.

– Ты кудыть, бедовый? – завопил мужик, увидев, что Листратов залезает в лодку.

– Поеду к телу, проведаю.

– Чаво?

– Посмотрю, говорю. Не стряслось бы с ним чего.

– Чего? Какого лешего? То, часом, не ворожба ли колдовская, нет?

– Какая еще ворожба? Мне сидеть тут прискучило!

– А то! Небось, оборотней злых призывать желаешь? Не пущу! – Мужик резво вскочил, подкатился к лодке, ухватил ее за борт. Так качнулась, альбом распахнулся.

– Это чавой-то? – озадачился мужик.

– Послушай, любезный. Я художник. Ваятель. Рисовать люблю. Понятно?

– Чего ж непонятно. Оборотней призывать желаешь?

– Каких еще оборотней? Ты в своем ли уме, любезный? Да, впрочем, Бог с тобой. – Флоренций махнул рукой, схватил под мышку альбом и побрел по дороге, лишь бы не слышать прилипчивого скулежа.

Неподалеку паслась стреноженная станционная лошадь, над ней жужжал гнус. Нехорошо. Надо бы все же сплавать на островок, прикрыть тело, чтоб не объедали.

В конце концов они дождались обоза аж из трех телег. На первой сидел благообразный поп с испуганным служкой, на второй – представительного вида крестьянин в красной шапке, таком же кушаке, с богатой сединой по плечам, с ним рядом – рыжебородый проводник, на третьей – четыре здоровяка. Вернее, только один здоровяк правил лошадью, остальные шли пешком. Флоренций понял, что те были десятскими, а представительный – земским старшиной. Перво-наперво он кинулся вопрошать про ямщика:

– Послушайте, любезные, я намедни отправил к вам ямского, Протасом кличут либо Афанасом, не упомню. Пегий такой мужичонка, немногословный. Разве ж он до сих пор не объявился в вашей управе? Куда ж запропал?

– Ништо… – жирным басом ответствовал старшина. – Никто не заявлялся.

– А где ж он теперь?

– Не мое дело.

Мужики сверлили взглядами островок, обнажали головы, крестились, тут же разувались, закатывали порты выше колен. Вот уже трое уселись в лодку, она резво добралась до песчаного рыбьего бока, оставила там двоих и вернулась назад за новыми пассажирами. Потом еще раз. Через время все повторилось в обратном порядке – уже с телом.

Расспросы заняли лишнее время: крестьяне оказались на редкость непонятливыми, все хотели дознаться, кем приходился мертвяк самому Листратову, и не могли взять в толк, что его знакомство с покойным следовало отнести к шапочным. Соли подсыпали и братья, норовили доложить, дескать, застали художника за колдовским обрядом – с бумагой и углем. А тот уголек, стало быть, из костра, откуда же иначе? От этой неразберихи, пустословия заболела голова. К тому же ямщик так и не появился, а он один мог подтвердить, что да как происходило на самом деле.

Старшина из ближней Малаховки, Федосий Никанорыч, имел касательства с жителями села Полынного и был наслышан от них про воспитанника барыни Зинаиды Евграфовны. Он с любопытством осмотрел рисунки Флоренция, кивнул, вроде похвалил. Поп же только махнул и отвернулся. Десятские тоже не обратили внимания на художества, им хватало докуки с мертвяком.

– Это все весьма и весьма плачевно, – постановил Феодосий Никанорыч. – Подадимся в уезд, до Кирилла Потапыча, земского исправника. Самим такую тягость не сдюжить. Как велите доложить про вашу честь?

– Доложить? – растерялся Флоренций. – А что тут докладывать?

– Как же… А кто будет ответ держать?

Листратов не понял, за что и перед кем надлежит ответствовать, ему страшно хотелось домой, и голод мучил уже нешутейный. Солнце намедни перевалило через границу леса и вот-вот собиралось нырнуть в закатную прорубь. Целый день – лучший, долгожданный день – испорчен.