Когда маленький Флорка начал тянуться к рисованию, Зизи с замиранием сердца вытащила собственные старые альбомы, кисти и принялась учить волшебству. В ее сердце ожили самые счастливые минуты, рука пела, мальчик смотрел на нее влюбленными глазами – точь-в-точь как у незабвенного Аникея. Через пару лет она говорила про своего воспитанника не иначе как «будущий гениальный художник» или «живописец, что прославит Россию». Самая любимая фраза звучала так: «Флоренций назван в честь родины наизнаменитейших мастеров, посему ему на роду написано стать легендой». Ни больше ни меньше! Старая дева нашла-таки цель своей не сильно удавшейся жизни – взрастить гения – и предавалась этому занятию с усердием и даже самоотверженностью.

Воспитанника тоже всерьез влекло изобразительное искусство, свойственное юности воображение дразнило надеждами. Когда ему исполнилось двенадцать, Аглая Тихоновна наняла настоящего учителя рисования, на этот раз крепкого семьянина, поселившегося в левом флигеле с толстухой женой и тремя горластыми шалунами. Через два года она решила, что успехи Флорушки значительно опережают скромные познания самого учителя, и последнего заменили на старичка, некогда преподававшего аж в Академии художеств, но ныне по старости вышедшего в отставку. Старик был и в самом деле сведущим в живописи и рисунке, но больно дряхлым и чаще попросту дремал, нежели занимался своим учеником.

Старательному Флоренцию между тем это пошло лишь на пользу: он не забивал голову устаревшими догмами и много писал с натуры – живо, дерзко, объемно, делал зарисовки домашних животных, хлопотливых девок, беззубых ребятишек, домовитых крестьян в богатых узорах народных традиций. Юный художник хотел увековечить паводок, дерущихся собак, пот, тающий на лошадиной спине, весеннее пение птиц. Он жил под тихое бренчание своей музы и потчевал талант яствами, состряпанными вдали от сухих академических кухонь.

Старичка сменил другой профессор. Аглая Тихоновна уже не делала разницы, молод он или стар, пригож или отвратен, холост или женат. Новый наставник признал несомненное дарование ученика и настоятельно рекомендовал отправить его в италийские земли, о чем грезил и сам юноша. Раскочегаренная телега донцовских хозяйственных успехов уже взобралась на самую гору. Деньги лились неоскудевающей рекой. Аглая Тихоновна любила Флоренция пуще единственной дочери, пуще мужа, брата и племянников. Она желала видеть его с того света прославленным, не иначе. Евграф Карпыч заразился от супруги и от Зиночки тщеславием – дескать, Флоренций воспоет в холстах Полынное, воспитавший его род и того, кто за это все заплатил звонкой монетой. Поэтому и он не противился подобному невообразимому транжирству и даже понукал, чтобы не запинались, претворяли в жизнь великие чаяния.

Зинаида Евграфовна, не излечившаяся до конца ни от злополучной любви к Вороватову, ни от страсти к изобразительному искусству, также горячо поддерживала этот прожект. Так, осьмнадцати лет от роду мещанин Флоренций Листратов был снаряжен в дальний путь, снабжен огромными сундуками с одежей, дорожными припасами, узелком со снадобьями от всех возможных хворей, которые заботливо уложила старая ключница, книгами, альбомами, остро отточенными грифелями, большим запасом рисовального угля и страшно дорогими красками. Попрощавшись с родными местами и любимыми людьми, юноша отправился покорять тосканские земли, пообещав писать подробно и обо всем при каждом удобном случае, но никак не реже двух раз в день.

Глава 3

Мастерская маэстро Джованни дель Кьеза ди Бальзонаро неподалеку от площади Сан-Марко состояла из четырех отдельных двориков за невысоким каменным забором. Там рубили, лепили, строгали и малярили с десяток старательных apprendista^[1]. Самый дальний отсек служил складом мрамора, где пилили и обрабатывали глыбы, извлекали из хладных шершавых тел души – основы будущих фигур. Во втором, просторном и чистом, трудились над формами сам маэстро и старшие, опытнейшие из его подмастерьев. Все прочие подносили, подметали, изредка шлифовали неважные фрагменты – в общем, поедали черпаками непростую науку. Там имелся навес на случай непогоды. В третьем – самом маленьком – по теплому времени ученики тренировали руку в рисунке, глиняных моделях и деревянных макетах. Четвертый предназначался для готовых работ, и его кованые ворота выходили на узенькую улицу зеленщиков. Дальше начинался самый прекрасный в мире город, колыбель искусств и наук. Он цвел дворцами и храмами, площадями и фонтанами – все каменные, ни одного простого, без украшений. Глаза разбегались от обилия скульптур, что гроздьями свисали с фасадов, стайками располагались на карнизах. И тоже все каменные, по большей части мраморные. Между тем наружность представлялась бедненькой по сравнению с внутренностями церквей. В них вообще выточенных фигур наблюдалось поболее, нежели прихожан. Кругом изощренный камень живее и прекраснее человеческого тела, хладный на ощупь и теплый на взгляд. Там даже мостили им улицы, что для России представлялось верхом расточительства и совершенно излишней прихотью.

Дом маэстро Джованни достраивался и перестраивался каждым поколением жильцов, поэтому получился большим, но несуразным. В нижнем ярусе обосновались рабочие комнаты учеников вместе со спальнями. Где-то за тремя поворотами без окон и дверей помещалась прихожая, так что посетителям надлежало сперва поплутать по темным коридорам, а после ослепнуть от незанавешенных огромных окон и отраженного мрамором сияния. В помещениях занимались тем же, чем и на улице, только в холод и дождь.

Флоренцию предстояло бытовать и столоваться здесь же. Наставник, с которым заботливые опекуны списались загодя, встретил новобранца сомнительно изогнутой левой бровью – признаком, не особо обнадеживающим. На Апеннинах к русским художникам относились со скепсисом, по крайней мере, значительно хуже, нежели к русским деньгам. Следовало эту бровь выпрямить.

Фряжский язык Листратов начал учить еще в Полынном, благо наречие мало отличалось от французского, знай только расставляй умело стаккато да прибавляй звонкие окончания, а слова одни и те же. В долгой дороге сыскалось много случаев поупражняться, даже побороться с приставучим русским акцентом. С однокашниками он сдружился чуть не на второй день, когда выяснилось, что главная задача apprendista – сноровисто рубить камни да подтаскивать их мастеру и старшим подмастерьям. Рубить и таскать сподручнее скопом, оно и сплотило учеников.

Маэстро Джованни растил молодых ваятелей, кому предстояло стать продолжателями Донателло и Бернини, Челлини и Микеланджело, Поллайоло и Росселлино. По недоразумению за витиеватостью рекомендательного письма он не разглядел, что Флоренций более жаждал причаститься тайнам живописи, нежели ваяния. Новый ученик безропотно отправился к прежним на дальний двор. Когда же юноша догадался об упущении, было уже отчаянно поздно – он влюбился в скульптуру и жизни не мыслил без резца. Ваять, создавать живое в неживом – вот настоящее чудо! И красоваться эти произведения будут не в пустых гостиных, а на публичных городских площадях, где их лицезреют не единицы, а тысячи. Такие тщеславные думы будоражили неокрепшую голову и поощряли к ретивости. Маэстро Джованни хвалил своего русского птенца, писал лестные отзывы его опекунше Зинаиде Евграфовне, которую по невнимательности почитал за родительницу.

В Полынном пространные послания самого Флоренция и коротенькие письма его наставника вызывали бури восторгов и зачитывались до дыр. Выкормышу прочилось блестящее будущее.

Годы бежали быстро. Ласковое италийское солнце дарило вдохновение. Засунув поглубже в сундуки теплые поддевки и тяжелые камзолы, Флоренций преобразился во фряжского юношу.

– Ты побольше рисуй, Фиренцитто, – наставлял его маэстро Джованни. – Рисунок – основа анатомического сходства, без него не выйдет достойной, добротной скульптуры. Вот смотри, как я строю скелет: голова – одна восьмая от роста человека, руки такой длины, чтобы пальцы доходили до середины бедра, таз на своем месте – вращательная ось всей фигуры. Сдвинешь таз – пропадет устойчивость, будет не святой мученик, а замученный калека.

– Стараюсь, синьор, Бог видит, стараюсь.

– Вот, смотри, как я рисую портреты. – Маэстро брал в руки уголь и начинал набрасывать штрихи: прямой, чуть коротковатый нос, твердая складка губ, чуть выпяченная вперед нижняя челюсть, из-за которой и подбородок кажется выступающим, острым, хотя на самом деле он круглый. – Видишь?

Ученик покорно кивал головой.

– Сейчас скажи мне, как сделать, чтобы подбородок не казался острым?.. Правильно, надо его мягко затемнить. Теперь шея. Торчит адамово яблоко – не надо его выставлять, давай лучше закроем воротом. Слишком нежной тоже не нужно, это же мужчина. Посильнее надавливаем на уголек, пожирнее штрихи, погрубее. Вот кисти – это самое важное в портрете! Смотри: длинные пальцы, увертливый переход от запястий. Мастера видно по кистям, запомни, Фиренцо!

– Запомню, маэстро, – бормотал взволнованный ученик, глядя, как с шероховатого листа ухмыляется он сам – Флоренций Листратов. – А можно мне этот рисунок послать домой, в Россию?

– Конечно, бери! Это подарок. – Маэстро улыбнулся, но тут же придал лицу лукавое выражение. – А за него ты мне пять портретов нарисуй. С завтрашнего дня сюда станут приходить знатные синьоры, которые выбирают украшения для своих палаццо. Кто из них пожелает позировать для тебя, того и будешь рисовать. А если повезет, то вельможи закажут и скульптурный портрет. Тогда выдастся случай отлично заработать!

Как и обещал учитель, на следующий день состоялся большой показ. Разряженные синьоры ходили, рассматривали, советовались, уходили и возвращались. Чей-то сын – смешливый мальчуган – с радостью согласился посидеть не вертясь полчаса, чтобы Флоренций смог его нарисовать. Портретик получился плохонький, но синьорино радовался. Маэстро не разрешил преподнести рисунок в подарок, чем несколько опечалил и рисовальщика, и модель. Но ничего! По улицам Флоренции во все времена скиталось множество художников, готовых за два сольдо увековечить мальчишеский взгляд или ямочки на щеках.

Занятия продолжались. Флоренций рисовал с натуры, ловил движения, жесты, мимику, упорно долбил камень. Однажды маэстро Джованни, похвалив его труды, сказал:

– В каждом человеке, Фиренцитто, есть характер, есть самые важные черты, которые ты должен вывести на поверхность. Кем ты видишь этого человека? Героем или предателем? Зритель, созерцая твой труд, должен понимать, кто перед ним. Нельзя врать, уродуя мерзавца, если природа не наказала его безобразностью. Но можно передать внутреннюю суть человека через его мимику, взгляд, жесты.

– Как трудно-то, учитель, это же непосильная задача.

– А легких путей в искусстве нет, – припечатал маэстро. – Ты или борешься за правду, или идешь раскрашивать подарочные картонки в пастинерию. Если хочешь будить слезы, сам должен изрядно поплакать. Вот смотри, какая деталь характера в тебе самая главная?

– Наверное, мечтательность, – предположил Флоренций. – Хотя я бы не возражал, будь это упорством.

– Тогда, рисуя твой портрет, я должен посадить тебя так, чтобы очи ты возвел горе, а в руки дать незаконченное произведение. И не изображать тебя в профиль – он у тебя волевой. Лучше в три четверти, чтобы мягко лился свет, и голову слегка повернуть. И мечтательность появится сама. Хотя я бы предположил в тебе пытливость ума. А значит, на портрете ты должен смотреть прямо в душу зрителю – серьезно и недоверчиво, слегка исподлобья. А руки пусть будут в беспокойстве, будто что-то ищешь. И губы сомкнуты плотно, словно хранят тайну или какой-то важный вопрос готов сорваться, да еще не время. Ну-ка, попробуй – это твое задание.

Ученик долго бился над вроде бы простенькой задачей, но тщетно…