Дядя Галиб, который приходил домой из своей лавки на Яг-искелеси^[6] поздно и очень усталый, вообще много лет назад утратил привычку обсуждать что-либо с домашними. Едва поужинав, он брал газету и принимался терпеливо разбирать по складам слова и фразы, набранные крупной латиницей, благодаря введению которой он, совсем недавно неграмотный человек, научился читать и писать.

От Нури, сына тетушки Эмине, тоже ничего добиться было невозможно, поскольку он учился на последнем курсе унтер-офицерской школы и появлялся дома раз в неделю, а то и реже.

Маджиде жила у тетушки более полугода, но у нее до сих пор ни с кем так и не установились близкие отношения, и поэтому особенно настойчиво расспрашивать ей было неудобно. Собственно говоря, дом тетушки Эмине мало отличался для нее от обычного пансиона. Утром, взяв ноты, она уходила в консерваторию, возвращалась под вечер еще до наступления темноты и запиралась у себя в комнате. Именно эта замкнутость Маджиде и раздражала Семиху больше всего. А тетушка Эмине жила в своем мире, со своими интересами и подругами, и поэтому не обращала особого внимания на племянницу. Перед гостями, приходившими обычно днем, в отсутствие девушки, тетушка хвасталась ею как «большим знатоком музыки», словно Маджиде была не музыкантом, а каким-то героем войны. Однако девушка никогда не участвовала в музыкальных вечеринках с игрой на сазе^[7], которые нередко устраивала дома тетушка Эмине, собирая на вечер в традиционном турецком стиле и мужчин, и женщин, так что тетушка вскоре первая усомнилась в музыкальных способностях племянницы. Маджиде упорно отказывалась показать и продемонстрировать гостям свои знаменитые музыкальные способности.

Дела дяди Галиба в лавке на Масляной пристани в последние годы шли неважно, но в доме старались не подавать виду, что с деньгами стало туго, и по-прежнему радушно принимали родственников и друзей из провинции, гостивших иногда по нескольку месяцев, и поэтому все с нетерпением ожидали ежемесячного перевода в сорок или пятьдесят лир от отца Маджиде.

Даже дядя Галиб смотрел на племянницу лишь как на источник этих ежемесячных денежных поступлений, хотя несколько десятков лир не могли исправить ситуацию для дома, где привыкли жить на широкую ногу. Дядя Галиб с каждым днем все больше запутывался в долгах, изо всех сил стараясь выпутаться из них традиционными методами торговли.

Он торговал маслом уже тридцать лет, и прежде ему это удавалось, поэтому он не терял надежды. Однако ни в нем не осталось былой страсти к риску и переменам, ни на рынке уже не было торговцев, похожих на него. Рынок, особенно торговля мылом и оливковым маслом, теперь был в руках ловких, оборотливых и богатых молодых дельцов. Те, кто не мог выдержать конкуренции с ними, были вытеснены из торговли, и эта борьба за существование, которая продолжалась уже лет десять, обошлась Галибу-эфенди^[8] в потерю нескольких участков земли, нескольких сотен оливковых деревьев, а также двух из трех некогда принадлежавших ему домов, стоявших рядом в одном из переулков квартала Шехзадебаши, – и в оставшемся доме он жил сейчас с семьей.

В последнее время некоторая часть жемчугов и ожерелий из приданого самой тетушки Эмине тоже отправилась на Сандал Бедестани^[9]. Всякий раз, когда при ней заходила речь о том, что дела идут все хуже и хуже, тетя Эмине неизменно разражалась слезами, а когда же приходилось отдавать на продажу что-то из ее многочисленных драгоценностей, привередливая дама укладывалась в постель с несносной мигренью, длившейся, правда, от силы двадцать четыре часа, но при первом же удобном случае она вновь собирала у себя дома своих острых на язычок стамбульских подружек и устраивала вечеринки с музыкой и плясками.

Ее приятельницы, которые в лучшие времена вместе со всеми своими чадами и домочадцами кормились от щедрот Эмине, сейчас испытывали противоречивые и сложные чувства: хотя они и видели, что семье сейчас приходится несладко, однако считали неправильным и бесчеловечным покинуть своих покровителей, когда те оказались в затруднительном положении, а кроме того, они прекрасно знали, что в этом доме отнюдь не все источники иссякли, и пока не будут съедены последние крохи, им очень не хотелось искать другое место, чтобы так же удобно устроиться.

Земляки из Балыкесира, которые время от времени наезжали в дом к дяде Галибу и тетушке Эмине и привыкшие бездельничать у себя в провинции, не видели ничего дурного в том, чтобы по нескольку месяцев пить, есть и развлекаться в Стамбуле за чужой счет, но эти наезды были подобны сокрушительным ударам молота для готового обрушиться семейного бюджета Галиба-эфенди.

Маджиде все видела, понимала, но не находила в этом ничего особенного. В доме ее отца в Балыкесире происходило то же самое. И там целыми днями только и говорили о денежных затруднениях, о плохом урожае, о том, что такие-то поля придется заложить, такие-то виноградники – продать. Ее мать, так же как тетя Эмине, падала с мигренью всякий раз, когда приходилось продавать хотя бы одну золотую монету из ее приданого, а отец, возвращаясь по вечерам домой, молча садился на колени, принимаясь перебирать четки, и погружался в нескончаемые расчеты.

Эти бесконечные сложности окружали Маджиде с детства, однако изумляло ее другое: неужели всем этим полям, виноградникам, домам, оливковым рощам, золотым ожерельям, драгоценностям действительно не будет конца?! Богатства, накопленные поколениями ее семьи, начали перемалываться на жерновах новых времен, но все никак не кончались. Долги брали и отдавали, поля засевали или продавали, невест выдавали замуж как и прежде, и во время свадеб родственники извлекали из тайников бриллиантовые серьги и жемчужные ожерелья.

В этой беспорядочной жизни, полной случайных стечений обстоятельств, Маджиде выросла и получила образование. По чистой случайности она не умерла от одной из многочисленных болезней, которыми переболели все члены семьи. Случайно ее не заперли дома после окончания начальной школы, а послали учиться дальше. Если бы ее отца не терзали бесконечные финансовые затруднения, он ни за что бы не послушал советы нескольких учителей и не отправил бы дочь учиться дальше, а выдал бы ее замуж, как и старшую, в пятнадцать лет.

Только во втором классе средней школы судьба Маджиде перестала всецело зависеть от случайностей.

Девочку отдали в школу только в девять лет, и когда она перешла в седьмой класс, ей минуло шестнадцать; она была уже совсем взрослой девушкой.

Одноклассницы сторонились дочери знатного человека, выглядевшей серьезной и независимой. Она занималась только уроками и была полностью предоставлена самой себе. Никто не интересовался ее успехами, и некому было направить ее на тот или иной путь. Мать изредка подходила к ней, но только для того, чтобы сказать, что такое-то платье – чрезмерно открытое, а вон то – слишком закрытое, ну а третье – смотрится очень уж тесным. Затем мать пожимала плечами, словно говоря: «Какое мне до тебя дело?!» – и уходила к себе. Почти все девушки ее круга посещали школу, так что мать не считала учебу чем-то предосудительным, но в то же время не скрывала от дочери, что предпочитает как можно скорее выдать ее замуж.

Отцовский дом, с его просторными жилыми комнатами и кладовыми на первом этаже, примыкавшими к мрачному, мощенному камнем внутреннему дворику, с огромной гостиной и большими комнатами на втором этаже, постепенно становился для Маджиде чужим. Все, о чем Маджиде слышала на уроках и читала в книгах, было далеко от устоявшейся, словно окаменевшей пятьдесят лет назад жизни в этом доме.

Совсем неуместными выглядели здесь ее книги, в беспорядке наваленные на полках в шкафу из орехового дерева с резными дверцами, ее платья и школьные передники, разбросанные по комнате. Девушка прочла один за другим множество романов, и большинство из них она отложила со странным чувством брезгливости, но тем не менее, хотя романы и рассказы не давали представления о добре и зле, книги показали ей иную, отличавшуюся от ее собственной жизнь, которая выглядела, в отличие от ее собственной жизни, настоящей.

Маджиде мало общалась с одноклассницами. Это было связано не только с тем, что она любила одиночество, но и с тем, что она просто не находила удовольствия в беседах с ними. Разговоры этих тринадцати-шестнадцатилетних школьниц заставили бы покраснеть и взрослого человека: они так подробно разбирали между собой достоинства и недостатки учившихся с ними мальчиков, что ни у кого не могло быть и сомнения в их осведомленности, хотя их выводы и были сплошь уничижительными. Маджиде не могла сдержать любопытства и с интересом прислушивалась к их словам, но потом, оставшись одна, испытывала непреодолимое отвращение и всякий раз принимала решение больше не подходить к одноклассницам.

В первое время к отвращению примешивалось и непонимание. Маджиде не понимала своих одноклассниц, все разговоры которых были всегда об одном и том же. Девочки собирались группами в школьном саду и, надув губки, судачили о том, что у Ахмеда губы толстые, у Мехмеда руки белые и нежные и что такой-то преподаватель слишком часто украдкой посматривает на одну из учениц, а преподавательница рукоделия никогда не найдет себе мужа. Маджиде эти разговоры казались бессмысленными.

Позже, когда она начала читать и книги пробудили в ней мечтательность и раскрыли перед ней иной мир, разговоры одноклассниц стали ей противны. Каждое их слово пачкало прекрасный мир, созданный воображением девушки, полный мечтаний о будущем. И хотя перед глазами Маджиде постоянно проходили живые картины будущего, она хранила свои сокровенные мечты в тайне, как драгоценность, и даже боялась часто предаваться им, чтобы не исказились прекрасные образы.

Как раз в то время, когда она училась в седьмом классе, одно приключение окончательно отдалило ее от одноклассниц. Вообще говоря, произошедшее родилось и выросло только в ее душе, так что это нельзя было назвать приключением, потому что она не выдала случившееся никому даже взглядом.

IV

Еще в начальной школе Маджиде обратила на себя внимание красивым голосом и способностями к музыке. В пятом классе уроки пения вел некто Неджати-бей, пожилой учитель, который преподавал почти во всех школах Балыкесира. Войдя в класс, он вынимал из футляра свой кларнет и принимался наигрывать заунывные школьные песни, давая детям возможность подпевать, кто как может.

Маджиде каким-то образом попалась на глаза этому горячему любителю искусства, который сам пытался сочинять песни на слова коллег-учителей – любителей изящной словесности, писавших такие корявые стишки, в которых смысл с трудом помещался в корявый размер и рифму, ну а музыка Неджати не превосходила их достоинствами. Много лет горя в душе страстью к музыке, с годами Неджати-бей опустился и обозлился на весь мир, угнетенный собственной бездарностью. В лице Маджиде Неджати-бей нашел себе важное занятие. Он получил разрешение ее отца и после школьных занятий начал водить Маджиде с еще двумя своими ученицами в Союз учителей, где учил их играть на старом разбитом фортепиано. Маджиде быстро делала успехи, что удивляло даже ее соучениц. На праздничном концерте по случаю окончания начальной школы она играла на фортепиано несколько пьес. Для новичка, занимавшегося всего восемь месяцев, она играла очень хорошо. Среди собравшихся в зале были родители, учителя и чиновники, из которых никто ничего не смыслил в музыке, но аплодировали ей восторженно и долго. В первом классе средней школы Маджиде продолжала эти занятия. Поскольку сам Неджати-бей не очень-то хорошо играл на пианино, то эти уроки, продолжавшиеся около двух лет, не превратили ученицу в педантичного музыканта, как это часто бывает, а были для нее работой, которая вела ее вперед.

Когда Маджиде перешла во второй класс средней школы, Неджати-бея перевели в другой город. За все каникулы у Маджиде почти не было возможности подойти к инструменту. Одной ходить в Союз учителей ей не хотелось, а если бы даже захотелось, то она знала, что это не одобрили бы ее домашние.