Бедри все еще стоял в своем углу. Скандал, к которому он так готовился, пока шел в кофейню, все резкие слова и грубые выражения, даже оскорбления, приготовленные им по дороге сюда, пропали. Было бесполезно защищаться, было бесполезно даже ругать такого человека, который воспринимал низость, о какой было стыдно даже думать, как нечто само собой разумеющееся. Бедри мгновенно понял, что каждое его слово, каждое его возражение получит совершенно пустой ответ. Осознание невозможности защищаться перед людьми, которые не допускали даже мысли о том, что можно быть искренним, честным и правдивым, а были убеждены, что всеми движут лишь низкие побуждения, связало его по рукам и ногам. С грустным видом он вышел из кофейни и вернулся в школу, ему не хотелось ничего – даже прикасаться к инструменту. Он порылся в своем чемодане, вынул первую попавшуюся книгу и постарался углубиться в чтение.

V

Расставшись с подругами, Маджиде вернулась домой и сразу поднялась к себе. Медленно сняла с плеча сумку. Спокойно сняла передник, затем умылась, потом снова подошла к сумке, достала учебник географии и, усевшись на миндере^[10], принялась за чтение.

Прочитав два раза одну и ту же страницу, она так и не поняла, что читает. Мысли разбегались в разные стороны и все никак не могли собраться. Она сжала зубы и нахмурила брови, словно с кем-то сражалась. Дыхание ее стало прерывистым, руки дрожали. Наконец она швырнула книгу в угол и, упав на миндер, зарыдала.

Боясь, как бы не услышали ее плач, она вцепилась зубами в набитую травой подушку. Это насилие над собой только разозлило ее еще больше и заставляло ее невыразимо страдать.

Она плакала от злости, только от злости. Она злилась на директора, на подруг, на домашних, на себя, но больше всего на Бедри.

Как они смеют? Как смеют они унижать ее, насмехаться, впутывать в какие-то мерзости! Теперь поход в школу представлялся ей чем-то ужасным, а не ходить туда, а тем более объяснять, почему не ходила, а хуже того – знать, что это обсуждают другие, представлялось сущим кошмаром.

Вчера вечером после разговора с директором она пыталась взять себя в руки, и это даже ей в какой-то мере удалось. Однако сегодня в школе от нее не скрылось, что подруги ведут себя по отношению к ней несколько странно. Новость уже облетела всю школу, и те, кто принимал ее замкнутость за самомнение или же завидовал ее способностям, перешли в открытую атаку. «Ну и ну, вот какие у нас дела творятся, а мы и не знали!» – говорили они так, чтобы слышала Маджиде. – «Какой молодец господин директор!» – а взгляды их при этом были куда красноречивее слов.

Маджиде не была ни гордячкой, ни самонадеянной. Никогда не была. Скорее наоборот: ей не хватало уверенности в себе. Теперь она не понимала, почему соученицы уделяют ей столько внимания. Разве человека может занимать что-нибудь больше, чем собственные мысли, печали, страхи, недостатки? Словно бы на глаза подругам надели какие-то волшебные очки, которые мешали им видеть себя. Ничем иным объяснить их глупую слепоту было невозможно. Какая-нибудь из девчонок, случалось, язвила по поводу подпиленных ногтей подруги, хотя всем было известно, что она сама румянится и красится, потихоньку таская косметику у матери. Другая однажды в воскресенье пошла гулять с мальчишками, отчего на весь город разразился скандал; бедняжку вызвали на дисциплинарный совет и на неделю запретили посещать школу. Но в этот раз даже она, не краснея, возмущалась: «Господи боже мой! Смотрите-ка, Айше гуляет с Ахмедом! Совсем стыда у них нет», и все это не было просто бездумной болтовней.

Когда Маджиде не нравилось что-либо в поведении других, она первым делом задавалась вопросом: «А не поступаю ли я так сама?» Но очевидно, что ни одна из ее подруг ни разу в жизни не задала себе подобного вопроса.

Она ощутила к ним глубочайшее презрение. Поэтому сочла недостойным себя принимать эту историю близко к сердцу настолько, чтобы это могло изменить ее жизнь.

«Что бы они ни делали, я даже внимания не буду обращать!» – решила она. Затем встала, пошла в ванную, умылась. Хорошенько ополоснула лицо. Вернувшись к себе, снова села на миндер, взяла в руки учебник, который только что отшвырнула, и довольно спокойно принялась за завтрашние уроки.

Время от времени она отвлекалась, перед ее глазами возникали насмешливые лица подруг, смущенный и возмущенный Бедри. Однако, слегка тряхнув головой, Маджиде, упрямо нахмурившись, старалась отогнать от себя эти мысли и снова погружалась в чтение.

На следующий день школа вовсе не показалась ей такой, какой она боялась ее увидеть. Еще по пути туда она заметила, что ее ничто не тяготит. Ноги быстро и легко несли ее по разбитым тротуарам, словно она шла получить добрую весть. До начала уроков и во время перемен она убедилась, что подруги нашли новые темы для злословия и что событие двухдневной давности позабылось гораздо раньше, чем она ожидала. Правда, она вздохнула облегченно, хоть и немного грустно, поняв, что никогда не занимала большого места в мыслях своих одноклассниц и никогда не смогла бы надолго остаться в центре внимания класса.

Через несколько дней жизнь вернулась в привычное русло. Только теперь они занимались музыкой всемером. Бедри был более рассеян и более раздражителен, чем прежде. Теперь он мог иногда накричать на учеников из-за пустяков, но потом, словно прося прощения, заискивающим взглядом смотрел по сторонам. По отношению к Маджиде он был особенно деликатен, так, что это граничило с робостью. Казалось, он догадался, сколько огорчений пережила из-за него девушка. Он всячески пытался дать ей понять, что на самом деле ничего плохого не случилось и что в случившемся нет его вины. Иногда, сталкиваясь на переменах в коридоре, они обменивались короткими взглядами и замечали, что понимают друг друга. Иногда, когда все были на уроке, Бедри проходил мимо их класса. Маджиде хорошо слышала, как замедляются его шаги у застекленной двери, и чувствовала, что его глаза ищут ее.

Между ними установилась тайная близость двух людей, с которыми обошлись одинаково несправедливо. На Маджиде особенно сильно действовала мрачность и задумчивость Бедри. Возвращаясь домой по вечерам, она нарочно отставала от подруг, чтобы издали посмотреть на Бедри, который выходил на рынок или в город по каким-нибудь делам, и долго провожала взглядом его высокую, чуть сутулую фигуру с непременно склоненной головой до тех пор, пока он не исчезал из виду внизу спуска. Ей делалось очень неприятно, когда он слишком долго разговаривал с какой-нибудь девушкой в классе, хотя она и не хотела себе признаться в этом. В такие минуты она задавалась вопросом: «Может быть, директор был прав?» Но, вспомнив, что ее отношение к Бедри переменилось лишь после вмешательства директора, она пыталась оправдаться перед своей совестью.

Хотя все в классе забыли о недавнем происшествии, стоило Бедри по любому поводу подойти к Маджиде или заговорить с ней, как все опять многозначительно переглядывались. Это смущало Маджиде и отчего-то еще более сближало ее с Бедри. Теперь уже на каждом уроке она не сводила глаз с двери. С замиранием сердца она ожидала, когда Бедри пройдет по коридору, и как только в коридоре раздавались шаги, она под любым предлогом поворачивалась к двери. Хотя она и боялась сделать что-то такое, что сразу заметят окружающие, обычно она смело отвечала на долгие взгляды Бедри, гордясь собственной храбростью.

Однако ее характер и положение Бедри не позволяли этим чувствам проявляться сильнее. Напротив: молодой человек не пользовался возможностью поговорить с Маджиде ни на своем уроке, ни на перемене, ни после уроков, лишь иногда неожиданно и украдкой смотрел на нее таким взглядом, словно хотел без слов выразить свои чувства.

Она больше не была безразлична ему. Директор, сам того не желая, заставил Бедри взглянуть на Маджиде другими глазами. Теперь он заметил, что девушка выделяется не только незаурядным музыкальным дарованием, но и красотой: прекрасной статью, красивыми руками и выразительными глазами. В ее манере говорить и держаться не было ничего наигранного, а редкая для женщин смелость и открытость, а также способность прямо и открыто смотреть собеседнику в глаза придавала ее взгляду глубину и особый смысл, так что эта шестнадцатилетняя девушка, умевшая решительно проявить свою волю, сильно отличалась от своих соучениц.

Бедри с нетерпением ждал урока с ней, однако в часы уроков, которые уже снились ему по ночам, он не уделял Маджиде и половины того внимания, которое уделял другим ученикам. Очевидно, что причиной такого поведения была боязнь бросить тень на девушку. Он вовсе не хотел никакой связи между учителем и ученицей, каких до отвращения много случается в каждой школе. Кроме того, очевидно было, что Маджиде была талантливее других учеников, так что на нее много времени тратить не требовалось. Однако наряду со всеми этими причинами была еще одна, которая, с одной стороны, сильнее отдаляла его от девушки, а с другой стороны, по правде, сильнее к ней приближала: Бедри был натурой артистической, неспособной сдерживать свои чувства. Он страшился полюбить – полюбить сильно и всерьез. И поэтому он пытался избежать этой опасности сухим обращением с девушкой, надеясь этим отдалить девушку от себя. Однако удавалось ему это плохо, и, когда он был уверен, что на него никто не смотрит, он не мог удержать себя, чтобы не смотреть на нее взглядом, полным бесконечной нежности и восхищения. Его никогда не огорчало, что девушка замечает его тайные взгляды.

Особенно его радовала сдержанность Маджиде. Ведь если бы она хоть чем-нибудь выразила удовлетворение, это огорчило бы его не меньше, чем ее холодность и безразличие.

Тем временем, пока оба этих человека, так совпавшие духовно, пытались разобраться со своими принципами, заложенными воспитанием, – у одной они были от юности, а у другого – от творческой натуры, учебный год кончился, наступили каникулы. Бедри уехал в Стамбул к матери, а Маджиде почти не покидала большой деревянный дом отца. У молодых людей не осталось ничего на память друг о друге, кроме нескольких групповых фотографий, которые были сняты в школьном саду и во время шествия в День Пятого мая^[11]. Однако в их памяти надолго остались не столько образы друг друга, сколько воспоминания о сильных чувствах, которые они действительно пережили, и о тех, которые испытали лишь в своем воображении.

Отправляясь на станцию, Бедри сел в коляску. По дороге он увидел Маджиде вместе с несколькими соученицами. Девушки поклонились учителю, и хотя Бедри и Маджиде не осмелились даже посмотреть друг на друга, им показалось, что они обменялись долгим-долгим взглядом.

В сентябре, когда снова начались занятия, в школу приехал новый преподаватель музыки. Говорили, что Бедри остался в Стамбуле. Тот год не оставил в памяти Маджиде почти никаких следов. Новый преподаватель был также очень молод и стал по-прежнему заниматься с девушками индивидуально. С группой других учеников Маджиде участвовала в нескольких концертах и имела успех. Затем она сдала экзамены по нескольким предметам, которые вряд ли добавили ей знаний, и окончила среднюю школу, лишь один раз прибегнув к помощи отца – на экзамене по французскому языку.

Теперь все было кончено. Что делать девушке дальше, не знали ни учителя, ни мать, ни отец Маджиде, как не знали этого ни учителя, ни родители других девушек. Ее судьбу, как и судьбу многих других девушек, теперь должна была определить случайность. Быть может, через некоторое время Маджиде захотят выдать замуж, она непременно откажет, найдут другого, откажет и этому; но долго такое сопротивление продолжаться не сможет; рано или поздно причины для этого кончатся, и девушка покорится, будь что будет! И что-нибудь будет…

Вот что значит жизнь – туманное, беспокойное море, где впереди ничего не видать. Зачем нужна воля, когда всем распоряжается случай? К чему чувства, распирающие нам грудь, и мысли, наполняющие наш разум, если им все равно нет применения? Разве не спокойней, не благоразумней воспринимать готовые формы, данные жизнью и средой, нежели идти в мир с намерением самому строить собственную жизнь и менять мир вокруг?