Такого рода туманные мысли и вопросы теснились в голове Маджиде, и пока она искала на них ответ, дни, как стебли под серпом жнеца, падали один за другим, один на другой. Девушка пыталась развеяться игрой на фортепиано. Ей без особого труда удалось уговорить отца купить старый расстроенный инструмент, очевидно некогда стоявший в доме какой-то греческой семьи, а сейчас дешево продававшийся Управлением выморочного имущества. Но этот жалкий, разбитый, поставленный в дальний угол гостиной второго этажа инструмент нагонял на нее лишь тоску, а свет свечей в стоявших на нем ржавых подсвечниках лишь подчеркивал невысокие потолки их дома. До сих пор она считала, что польза ее уроков музыки в том, что только музыка может привести в движение человеческую душу, но теперь она с опозданием осознала, что музыке это не под силу. Когда она раскрывала ноты и начинала играть, в ее ушах звучали только мелодии, которые прежде она слышала от Бедри и позднее от другого преподавателя, который, увы, не был так же хорош, так что перед этой безжалостной игрой воображения и памяти она безнадежно опускала крышку.

Маджиде, в отличие от своих подруг, не считала, что музыка – это лишь средство найти мужа побогаче. Она не думала, что после свадьбы музыку можно отбросить в сторону, как ненужное девичье платье; она относилась к музыке как к смыслу жизни; для нее это был друг, который всегда рядом.

Жаркие летние дни девушка проводила, лежа на тахте в полумраке гостиной, погруженная в бесконечные мечтания, а также участвовала в прогулках по садам и виноградникам, которые мать возделывала вместе с соседками, и играх, которые ее мать устраивала там вместе со своими сумасбродными приятельницами. Все эти развлечения не помогали отвлечься, а только усиливали тоску.

В это время произошла очередная случайность, которая придала жизни Маджиде, уставшей от мыслей о том, как жить дальше, совершенно иное направление.

Из Стамбула в Балыкесир приехала тетушка Эмине, которая хотела поразвлечься, а заодно посмотреть, нельзя ли что еще продать из своего наследства, и она совершенно очаровалась своей серьезной и красивой племянницей, так не похожей на ее легкомысленную, избалованную дочь. Узнав, что Маджиде к тому же серьезно занимается музыкой, тетушка Эмине и вовсе всполошилась.

– Будьте уверены, я Маджиде здесь не оставлю! Разве можно здесь пропадать такой девушке? В Стамбуле она будет учиться, повидает мир, а кроме того, вместо того чтобы здесь покрываться ржавчиной, повеселится, погуляет с Семихой.

В ее тоне звучало сострадание к похоронившим себя в Балыкесире родственникам. Тетушка сумела задеть самое больное место родителей Маджиде:

– Вы в своем Балыкесире никакого мужа для своей дочери, кроме мелкого чиновника, не найдете! Она достойна доктора или инженера! Пусть только поживет у нас несколько лет, тогда увидите!

Маджиде восхищалась своей веселой, милой тетушкой. Всякий раз, когда та появлялась у них в доме, Эмине крепко целовала племянницу в обе щеки и принималась рассказывать ей о Стамбуле и о том, каких подруг Меджиде заведет себе там.

– А в консерваторию я смогу там ходить? – как-то раз спросила Маджиде.

– О чем речь! Конечно! Будешь ходить, куда захочешь.

После этих слов тетушка Эмине стала казаться Маджиде эдаким толстым пожилым ангелом, сошедшим с небес, дабы спасти ее.

Родители Маджиде особо не противились. Приближалась осень, и у них оставалось немного денег от продажи урожая. Они сшили для Маджиде несколько «стамбульских» платьев. Дали ей и тетушке с собой бидон зеленых оливок, несколько бидонов меду, два небольших ковра, посадили свою дочь в поезд и отправили в Стамбул. Больше им не суждено было увидеться.

На станции плакала только мать. Отец только теребил свою рубашку без ворота и, когда поезд тронулся, лишь насупил брови и слегка кивнул.

VI

Нихат с Омером медленно брели от Галатского моста к проспекту Бабыали. Они решили пойти к Беязиду, по дороге разглядывая витрины книжных лавок. Молча поднимались они вверх по улице мимо витрин с дешевыми книгами в безвкусных обложках с одной стороны и артишоками в оливковом масле с кусками жареной бараньей печенки с другой. Когда они проходили мимо почты, Омеру вздумалось было побороть свою лень и зайти на работу. Но время приближалось к обеденному перерыву, его появление выглядело бы смешно. Он зашагал дальше, испытывая беспричинное беспокойство, которое приписал ощущению невыполненного долга. За пятнадцать курушей он купил один из журналов, разложенных у торговца рядом с мраморной колонкой для питьевой воды, и, увидев на обложке одно из имен, смял и сунул журнал в карман.

Нихат был все время задумчив. Денег на обед у него не хватало, но он даже не заметил, что Омер выложил целых пятнадцать курушей за какой-то журнал. Перед полуднем проспект всегда был совершенно безлюден, и они не встретили ни одного знакомого. Дойдя до Беязида, они сели за столик в одной из кофеен у мечети. Здесь тоже было пусто. В дальнем углу два несчастных студента факультета искусств и литературы монотонно зубрили лекции. Чуть поодаль у входа со стороны проспекта сидел бородатый софта^[12] и курил кальян, хитро посматривая вокруг.

Некоторое время приятели молча глазели на проносившиеся по площади трамваи, на прохожих и нищих. Наконец Нихат, будто очнувшись ото сна, поднял голову.

– Срочно нужны деньги, дружок!

– Понятное дело. Сейчас народ пойдет обедать, кого-нибудь из знакомых встретим, попросим. Одной лиры нам хватит?

Нихат сердито и презрительно посмотрел на приятеля.

– Да я не о таких деньгах говорю… А о нормальных деньгах… Нужны деньги для дела.

– Ты что, коммерсантом стать решил?

– Хватит трепаться, друг мой. Тебе этого не понять, так же как я не в состоянии понять твои философские рассуждения. Однако до конца своих дней оставаться студентом философского факультета я не намерен.

– А ты не оставайся студентом, а поскорее оканчивай университет!

– Ну и что из того, что я окончу университет? Неужели этого мне достаточно?

Омер слегка посерьезнел.

– И правда, Нихат! Ты в последнее время стал какой-то загадочный. Говоришь странные вещи, дружишь со странными типами, которых я никогда не видел. Особенно мне не понравился этот, который похож на татарина, – его на днях я видел с тобой. Кто эти люди?

Нихат подозрительно огляделся по сторонам.

– Молчи, болтун! И не суй свой нос в дела, в которых ничего не смыслишь. Говори свои заумные речи и продолжай мечтать. Когда поумнеешь и вернешься к реальности, тогда и поговорим серьезно.

Он помолчал и, словно передумав, добавил:

– Впрочем, на днях я все равно собирался поговорить с тобой. А сейчас могу сказать только одно: нам нужны деньги.

– Вам нужны деньги? А вы – это кто? И сколько вам надо?

– Кто мы – сейчас не спрашивай. Денег нам требуется много, и нужны они нам постоянно.

Омер засмеялся.

– Я заинтригован!

Нихат оборвал его взмахом руки:

– Хватит! Я сказал, что скоро поговорю с тобой. Жди. А пока подумаем о том, где пообедать и как провести вечер.

К двум часам столовая напротив кофейни заполнилась посетителями. Среди них Нихат и Омер заметили нескольких знакомых, но не настолько близких, чтобы можно было попроситься на обед. Наконец, потеряв надежду, они съели по симиту^[13] и выпили по чашке кофе.

Шли школьные каникулы, и все кофейни района заполнили учителя, приехавшие со всех концов страны в Стамбул отдохнуть. Эти «летние» клиенты, как их здесь называли, приходили сюда группами по три-четыре человека пообедать и оставались до вечера поболтать или поиграть в нарды, а вечером, определившись с планами, также компаниями по три-четыре человека, отправлялись в какую-нибудь дешевую пивную в Бейоглу. С наступлением темноты в кофейнях оставались только студенты и те из учителей, кто не успел за зиму накопить денег на отпуск и на рестораны.

Омер и Нихат просидели в кофейне до вечера, время от времени пересаживаясь от стола к столу, чтобы укрыться от солнца. Каждый из них погрузился в собственные раздумья. Нихат обдумывал свои планы, полностью погрузившись в свои мечты; мысли Омера перескакивали с одного на другое, ни на чем долго не задерживаясь.

Несколько раз он вынимал из кармана журнал, решив почитать. Но в итоге он читал лишь несколько заголовков, а затем, скрутив журнал, хлопал им по столу и бормотал:

– О господи, какая скучища! Неужели от нее никак не избавиться?

С ним такое случалось часто. Голова вдруг звенела от пустоты, наваливалась тяжесть в груди, что-то сжимало горло, его одолевали неясные, но сильные желания.

– Если бы ты знал, чего хочешь, ты бы не скучал, – сказал Нихат.

Омер умоляюще проговорил:

– Назови мне цель, которой стоило бы добиваться и ради которой можно пожертвовать жизнью, и я сразу устремлюсь к ней…

Нихат засмеялся.

– Вот видишь? Ты сразу чушь несешь! В жизни не стоит просить ни о чем таком, ради чего стоило бы умереть. Стоит просить только о том, ради чего стоит жить. Больше того, продолжу эту мысль – о том, ради чего именно мы обязаны жить! В твоей башке так прочно засела пустота, что теперь ты и сам ищешь, как бы пожертвовать жизнью и самому оказаться в этой пустоте! Жить, жить лучше всех, подняться надо всеми людьми, повелевать ими, быть сильным, даже немного жестоким! Чего еще можно просить у жизни? Посвяти этой цели жизнь – и, увидишь, ты сразу воспрянешь духом.

Бледное лицо Нихата внезапно раскраснелось, его бегающие глаза засверкали. Но Омер остался таким же вялым и отозвался:

– Ты в самом деле начал меняться, Нихат! А может, я прежде не знал тебя. Вон какие страсти скрыты в тебе! Ты ведь очень эгоистичен, правда? Возможно, ты и прав… Но, признаться, мне бы не хотелось, чтобы твои слова оказались правдой…

Официант в белом переднике повернул выключатель. Лампочки, подвешенные на проволоке между деревьями, вспыхнули желтым светом. В это время в кофейню, громко споря, вошли четверо мужчин и сели за соседний столик.

Нихат обернулся к ним:

– Откуда пожаловали, коллеги?

– Вы тоже здесь? – вопросом на вопрос ответил один из пришедших. Он был невысокого роста, в глаза бросались его нервные движения. Он тут же добавил: – Какой же глупый вопрос я задал, не так ли? Видно же, что вы – здесь. Бессмыслица, свойственная турецкому языку. Больше ни на одном другом языке мира такой вопрос задать невозможно. А в турецком есть эта возможность – проговорить несколько часов кряду и ничего при этом не сказать!

Второй из этой же компании, тоже небольшого роста, сощурил глаза, о цвете которых было невозможно догадаться за толстыми стеклами очков:

– А ты не замечаешь, что твой вопрос лишний раз демонстрирует эту особенность нашего языка?

Омер поморщился:

– Аллах, опять шуточки пошли. Мне кажется, что когда у меня в голове совершенно нет мыслей, это гораздо лучше, чем бесконечные разглагольствования.

– Ты только подумай, – тихонько проговорил Нихат, – а ведь оба они – знаменитости! И в словах этого выдающегося турецкого поэта, и в словах столь же выдающегося турецкого колумниста несомненно заключена святая истина о турецком языке. – Приятели прыснули со смеху.

Оба вновь пришедших упорно отказывались продолжать разговор. Нихат подошел к одному из них, и они о чем-то тихонько переговорили. Тот утвердительно кивнул. Нихат повернулся к Омеру:

– Все решили. По крайней мере, сегодня вечером мы устроены.

Омер глубоко вздохнул.

Нихат увидел, что новость не очень обрадовала его.

– Что случилось? Ты недоволен? – удивился Нихат.

– А ты сам не замечаешь, какие мы с тобой жалкие?

– С чего вдруг? Ты говоришь так, будто ни разу в жизни не пил ракы за чужой счет.

– Замолчи, ради Аллаха! Вся моя жизнь… Вся наша жизнь… одна сплошная низость…

– Можно подумать, ты – воплощение добродетели!