Омер привык делиться со своим приятелем каждой мыслью, посетившей его голову. Однако сейчас Омер впервые нашел это лишним и, покачав головой, ответил:

– Ничего… просто так.

Шестиугольные деревянные часы на противоположной стене показывали одиннадцать.

– Я сейчас приду, – внезапно сказал Омер и выскочил на улицу.

Он быстро дошагал до квартала Лялели, а там свернул направо и по разбитой, испещренной пустотами пожаров улочке побрел мимо отдельных уцелевших домов к кварталу Шехзадебаши.

В пивной остался Нихат. Обернувшись к одному из репортеров, он взволнованно спросил:

– Послушай, приятель, сегодня вечером ведь платишь ты?

Тот, пытаясь приподнять отяжелевшие веки, утвердительно кивнул. Нихат облегченно вздохнул и пробормотал:

– И куда убежал наш сумасшедший юноша?

VII

Когда Омер постучал в дом тетушки Эмине, было уже около полуночи. Все окна верхнего этажа, выходящие на улицу, были темны. Только в широком окне над дверью брезжил слабый свет. «Наверное, в гостиной кто-нибудь еще сидит!» – подумал молодой человек.

Ему не казалось неудобным прийти в гости в столь неурочный час к родственникам, которых он не навещал более года. Еще с давних, точнее лицейских, времен он привык приходить сюда всякий раз, когда в школьное общежитие возвращаться было поздно, пожилая служанка Фатьма стелила ему постель в одной из пустых комнат, ему все напоминало о детстве, и он засыпал беспечным сном, как тогда, а утром уходил, обычно никем не замеченный.

На этот раз он решил зайти к тетушке неожиданно. Разговоры в пивной в какой-то момент показались Омеру до невозможного пустыми и бессодержательными. Ему захотелось бежать из мира этого глупого тщеславия в мир простых, ясных побуждений и слов. Он знал, что в доме своей тетушки Эмине едва ли найдет то, что ищет. Однако даже самому себе ему не хотелось признаваться в том, что именно так неудержимо влекло его сюда.

Как всегда, дверь открыла Фатьма. Уже три десятка лет она, эта старая дева с улыбчивыми глазами, в одежде, пропахшей кухней, гнула спину в доме Эмине, но никогда ни на что не жаловалась. Увидев Омера, она вся так и засветилась радостью, впрочем, как всегда.

– Ах, заходите, заходите, кючюк-бей^[16]. Еще никто не лег. И не спрашивайте! Сегодня вечером все плохо. Но проходи, пусть тебе сами расскажут.

Омер поднялся по нескольким ступеням в гостиную, где увидел Галиба-эфенди и тетушку Эмине, сидевших на обшитом коленкором диване. Галиб-бей, казалось, дремал, но, завидев гостя, поднялся ему навстречу и выдавил из себя улыбку. Тетушка сидела в белом платке, и глаза у нее были красными.

– Заходи, заходи, дорогой мой Омер… Не спрашивай, что у нас произошло, – простонала она.

Омер тотчас обо всем догадался.

– Сказали ей?

– Сказали, сказали… Да если бы и не сказали, она все равно почувствовала. Сегодня вечером обняла меня и говорит: «Я уже совсем взрослая девочка, что вы от меня скрываете? Меня очень огорчает неизвестность. Ради бога, скажите, что стряслось?» Поклялась держать себя в руках. Я и проболталась! Посмотрел бы ты на девушку, обещавшую держать себя в руках! Сердце разорвалось бы! Зарыдала, упала на миндер. Потом, не слушая наших утешений, убежала наверх, заперлась у себя. Погасила свет. А вскоре совсем затихла.

Омер с тревогой спросил:

– А вы не заходили к ней, не посмотрели, как она?

– Как не ходили – ходили, конечно! Но я ж сказала, дверь она заперла. Ох, как же я боюсь! Боюсь, руки на себя наложит! Стучалась я к ней. «Оставьте меня, тетушка, немного успокоюсь и посплю», – сказала мне она. Странная она девушка. В горькие минуты человек ищет, с кем бы горем поделиться, а она от людей прячется.

Тетушка стерла вновь навернувшиеся на глаза слезы.

– Я и то вся разнервничалась. С тех пор все голова трещит… Как-никак все-таки отец умер. Но что можно поделать!

– Дела покойного в последнее время шли совсем плохо, – пробормотал Галиб-эфенди.

Тетушка Эмине бросила на него гневный взгляд: это ж надо, даже в такой трагический момент говорить о каких-то там «делах»!

В эту минуту Омер почувствовал, что ему искренне жаль девушку. Он вспомнил о своем отце, который умер четыре года назад. Омер тогда учился в одном из закрытых лицеев Стамбула, и это помешало ему знать отца. Он вспоминал о нем лишь раз в месяц, когда получал деньги или собирался домой на каникулы, но, несмотря на это, известие о смерти отца его сильно потрясло. Он внезапно ощутил, будто не хватает какой-то привычной вещи, словно бы сидел спокойно в комнате, и вдруг одна из стен исчезла, он ощутил пустоту, почувствовав себя беззащитным, словно калека, у которого вчера были целы руки и ноги, не может поверить, что сегодня их уже нет.

– Хоть бы ей удалось доучиться, – задумчиво произнес Омер.

Дядя Галиб моментально очнулся от дремоты и выпалил:

– Посмотрим, позволит ли ей состояние их дел продолжить учебу!

Тетушка вновь смерила супруга гневным взглядом и в очередной раз подумала, что в Галибе не осталось и следа от былой беспечности и приличествующей благородному человеку щедрости; под воздействием времени эта щедрость уступила место мелочному скряжничеству. Если бы не жена, он бы давно начал отказывать в куске хлеба гостям и землякам. Но Эмине-ханым все свои силы, всю свою волю тратила на то, чтобы отложить наступление этого часа. «Пусть я кровью буду харкать, но скажу, что кизил жую. Лучше всем домом поститься, чем краснеть перед гостями за угощение», – любила повторять Эмине. Однако поститься всем домом пока не приходилось.

От выпитой ракы Омер ощутил странную тяжесть во всем теле. Он несколько раз зевнул. Заметив это, стоявшая в углу на коленях Фатьма моментально вскочила.

– Ваша постель готова, кючюк-бей.

– Пошел я тогда спать, – сказал, потянувшись, Омер и встал.

– Смотри только не уходи утром, не повидавшись с нами… На сей раз я обижусь. Да пошлет Аллах нам всем спокойную ночь, – с укоризной в голосе проговорила тетушка Эмине.

По скрипучей лестнице поднялся Омер в маленькую комнатку, выступавшую над улицей^[17]. Широкая лежанка занимала почти всю комнату. Омер стал нащупывать выключатель, чтобы включить свет, но потом передумал. Уличный фонарь, светивший прямо ему в окно, давал достаточно много света.

Омер сел на стул у двери. У него заболела голова. На душе отчего-то было тоскливо. Он огляделся по сторонам.

Почти ничего не изменилось в этой комнатке, которую Омер помнил с детства. Дешевая, но довольно необычная обстановка состояла из дивана с просевшими пружинами и четырех скрипучих табуретов, все стояло на прежних местах. На полу лежал все тот же красивый, но уже совсем ветхий ушакский ковер^[18], на тахте у окна лежали все те же батистовые покрывала и подушки, набитые травой; на стенах под стеклом и в рамках висели те же надписи из Священного Корана, а в углу все так же стоял столик с патефоном и набором модных пластинок в потрепанных конвертах.

Среди этих беспорядочных вещей Омеру вдруг сделалось тоскливо. Затем он подумал сначала о тетушке Эмине, которая, несмотря на печаль и слезы, не забыла подвести сурьмой глаза и нарумянить щеки, а потом о своей двоюродной сестре толстушке Семихе, которая, должно быть, давно беспечно спала у себя в комнате. Омер подумал, как комнаты этого дома подходят женщинам и хозяйкам этого дома. Они ведь тоже не разобрались, в каком стиле они живут. Если заглянуть к ним в душу, то и там можно обнаружить в самом близком соседстве басмалу^[19] из Корана и бойкие фокстроты певицы Сони.

Омер встал, подошел к окну и распахнул его. Стояла прохладная весенняя ночь. Он понадеялся, что от холодного воздуха, ворвавшегося в комнату, головная боль утихнет.

По красноватому от городских огней небу бежали редкие облака, с соседних улиц долетал шум трамваев. Напротив, как всегда, возвышалась старая стена, долгие годы окружавшая сад большого старинного особняка. Это поразило Омера. В его жизни все менялось так быстро, что он приходил в изумление, когда замечал, что какая-нибудь вещь долгое время остается неизменной.

Мысли Омера безостановочно роились в голове так же, как редкие облака, вечно бежавшие по небу, такие же бесформенные и неуловимые. Однако мысли, как эти весенние облака, сгустились, приняв форму смутных воспоминаний, неопределенных надежд и стремлений.

В этот момент он поймал себя на том, что все это время разговаривал вслух, но, как ни старался, не мог припомнить, о чем. Где-то в глубине его мозга действовал некий нервный центр, неподвластный его воле, но стоило попытаться сосредоточиться на том, что происходило здесь, как мысль тотчас терялась. Омер прислонился головой к раме. Глаза его были полузакрыты. Ветви деревьев, свешиваясь над стеной сада, мягко покачивались в темноте ночи, совсем как клубы низко стелющегося печного дыма. Вдруг Омеру показалось, что не стало ни шума трамваев, ни электрического света, ни ночной мглы вокруг, а кругом зелено и ясно. Он идет по узкой дороге, обсаженной тополями, вдоль правой обочины пенится арык шириной в шаг. Слева по склону тянутся бесконечные сады, виноградники, окруженные изгородью из кустов ежевики и шиповника. Стволы деревьев похожи на присевших на корточки людей, а молодые черешенки усыпаны пунцовыми ягодами. Через некоторое время дорога пошла под откос. Тополя и кустарник подступили почти вплотную к Омеру, как две высокие зеленые стены. И вдруг он очутился на широкой поляне. Кроны огромных вязов и ореховых деревьев закрывают небо, и свет, просачиваясь сквозь листву, украшает пестрой мозаикой поверхность небольшого водоема на краю поляны. Вот, оказывается, откуда вода в придорожном арыке. Омер направился к водоему. На другом его берегу высились замшелые, покрытые водорослями скалы. Не слышно ничего, кроме шелеста листьев и сладкого шепота водяных струек: то ключи пробиваются сквозь песчаное дно.

Пронзительный скрежет трамвайных колес заставил Омера подскочить. И тут же его охватило мучительное любопытство, где и когда он видел эту картину: дорогу, всю в зелени, воду и замшелые скалы? Он изо всех сил напрягал память. Он пытался вспомнить те места, где гулял еще в детстве, все когда-либо запомнившиеся ему красивые виды. Но только что увиденное им место он вспомнить никак не мог. Где же это было? Он перебрал все, вплоть до лесов Дурсун-бея и поросших можжевельником берегов Каздага с его ручейками, припомнил все места, мимо которых когда-либо проходил или проезжал. Был ли он один на той лесной дороге или нет? Этого он тоже не мог вспомнить. Он напрягал мозг так, что казалось, он сейчас взорвется от напряжения. Картина, которая только что привиделась ему, не могла быть причудой воображения. Он точно знал, что когда-то уже видел все это наяву. Но когда? Может быть, это все ему однажды приснилось? Нет, то был не сон. Он наяву шел по той дороге, видел и виноград, и черешни. В нем крепло неотвратимое желание вновь увидеть ту картину, но он силился вспомнить, когда и где это было.

Эта неопределенность утомила его. Он вновь обратил взгляд на комнату. С ним часто случалось подобное: читает какую-нибудь книгу, и вдруг покажется ему, что эти самые строки он уже читал когда-то, а вот где – вспомнить не может. Или неожиданно во время разговора придет ему в голову, что он уже обсуждал то же самое с этим же самым человеком, и, забыв о собеседнике, он принимался вспоминать, где и когда это было. Поначалу он пытался объяснить все сновидениями. Словно таинственная сила заранее приоткрывала перед ним будущее. Потом эта мысль показалась ему смешной. Но очевидно было и то, что некоторые слова, картины и события отчего-то казались хорошо знакомыми. Он был твердо уверен, что уже слышал, видел, делал это, но не мог определить когда.