Омер устало опустил голову на травяную подушку в батистовой наволочке. В доме все было тихо. Он закрыл глаза и мысленно прошелся по всем комнатам.

Фатьма уже, наверное, постелив себе на линолеумном полу в зале, забылась чутким, как всегда, сном. Одна из ее ног, с растрескавшейся на пятке кожей, высунулась из-под одеяла. Ее большие, огрубевшие от тяжелой работы руки сложены на маленькой, увядшей груди, которой никогда не касалась мужская ладонь. Черные волосы выбились из-под грязного платка и разметались по подушке. Грудь мерно колышется; в отвыкшей от мыслей голове проносятся образы отца с матерью, которых Фатьма не видела с семи лет. Сны для ее головы – единственная возможность не потерять способность мыслить.

Представлять себе дядю Галиба и тетушку Эмине, спавших на первом этаже в комнате, окно которой выходило в сад, было не очень приятно. Продавившие матрац две огромных жирных туши лежали спиной друг к другу. Белая, расшитая спереди сорочка дяди Галиба сбилась на животе, одна из штанин его бумазейных с перламутровыми пуговицами кальсон задралась выше колена. У тетушки Эмине в жирных складках шеи поблескивают капельки пота, в углах глаз сурьма смешалась с комочками слизи. Оба видят плохие сны. Тяжелый храп дяди Галиба смешивается с легким присвистом, вылетающим не то из носа, не то изо рта его супруги.

Семиха спит на втором этаже, окна ее комнаты тоже выходят в сад. У нее молодое, тоже полное тело. Каштановые прямые волосы разметались по вышитой подушке. Одну руку она положила под щеку, другую на грудь. Белоснежные пухлые ноги плотно завернуты в батистовые простыни. Ее беззаботной головенке, наверное, виделись сны о муже с автомобилем, шелковых платьях и завивке волос.

Ну а в комнате по соседству с той, где находится он?

Омер не хотел признаться себе, что все это мысленное путешествие по дому он предпринял только ради того, чтобы попасть в эту комнату. Сейчас он осознал, что именно эта комната является причиной его позднего появления в доме у тетушки – прямиком из пивной.

Все чувства, пережитые утром на пароходе, когда он впервые увидел девушку, вновь охватили его.

– Дурак Нихат… Еще немного – и он изменит меня, – пробормотал он.

До сих пор Омер считал своего рода доблестью высказывать вслух все, что было у него в голове и на сердце. Это казалось ему выражением уверенности в себе.

И на сей раз он не видел никаких причин вести себя по-другому. «Как ее зовут?.. Маджиде, да, Маджиде. Не самое красивое имя. Наверное, ее отец услышал, что так зовут дочку какого-нибудь чиновника, и решил тоже назвать дочь этим именем… Но независимо от того, нравится или не нравится мне ее имя, я непременно скажу ей, что влюбился без памяти…

Он постарался вспомнить лицо девушки. Это ему никак не удавалось. Он только увидел ее как бы издали, когда она удалялась от него стремительной походкой, чтобы сесть на трамвай, покачивающиеся завитки волос между худыми плечами над необычайно красивой, тонкой шеей. Какого цвета были ее глаза? Он точно помнил, что у нее красивый тон кожи и волевой подбородок. А вот какой формы губы или цвет глаз – этого он не помнил.

– Какое это имеет значение? – пробормотал Омер. – Главное, я за всю жизнь не встречал подобную ей. Завтра, завтра…

Тут ему стало стыдно оттого, что он забыл, какое горе постигло Маджиде, и подумал, что неизвестно, в каком состоянии сейчас девушка.

Может быть, она разделась и легла в постель. А может, сидит, одетая, съежившись, в углу комнаты. Скорее всего, она сейчас не спит. Может, следит за тем же самым бегущим по небу облаком, что и он. Кто знает, как сейчас у нее в груди сжимается ее сердце?!

Остаться совершенно одинокой в восемнадцать лет, вдали от дома, в доме совершенно чуждых ей по духу родственников и пытаться совладать с собой перед лицом обрушившейся на нее два часа назад беды. Омер знал, как глупеют в такие минуты люди, стремясь поделиться с кем-нибудь своим горем.

«Завтра постараюсь ее утешить», – подумал он, но тут же устыдился пошлости собственных мыслей и сморщился.

Он принялся сражаться со своими мыслями, которые создавали одну фантазию за другой: он изливает душу перед девушкой, а она ласково и нежно отвечает ему. Омер знал по опыту, что события, мысленно пережитые им, пригрезившиеся в мечтах, никогда не осуществляются в реальности. Причина этого, как он считал, в том, что судьба неблагосклонна к нему, а не потому что желания его несбыточны. Поэтому теперь он решил ни о чем не мечтать. Он был уверен, что если сейчас вообразит, будто девушка ответила ему благосклонностью, то завтра она наверняка ему откажет. А на сей раз, вопреки обыкновению, важнее для него были не иллюзии, а реальность и то отношение, которое девушка проявит к нему завтра. Дабы обмануть судьбу, он пустился на хитрость: стал уверять себя, что все будет плохо. Мозг, уставший от дневной сумятицы и будучи все еще под действием винных паров, постепенно затуманился. Омер заснул у открытого окна, склонив голову на набитую травой подушку.

VIII

Омер проснулся, когда еще не рассвело. Только начала белеть тонкая полоска света за деревьями сада в особняке через дорогу. Омер потянулся. Слегка ломило шею, ведь он спал в неудобной позе. Он был молод, и ночная прохлада не повредила ему. Только лицо и руки были неприятно влажными: то ли он обливался потом во сне, то ли воздух был сырым. Омер вытер лицо и руки платком. Тем же платком долго протирал очки. Все еще спали, и ему не хотелось идти в ванную умываться, чтобы никого не тревожить. Ему вообще не хотелось вставать. В саду дома напротив пели какие-то совершенно неизвестные птицы. Еще совсем крошечные листочки шевелились под мягким дуновением ветра и едва слышно шелестели. Было невероятно приятно смотреть, как одна за другой гаснут звезды на небе. Грязные, поросшие мхом черепичные крыши, казалось, оживали в свете рождавшегося дня; прозрачные, как тюлевая завеса, испарения над деревьями и домами таяли и исчезали, вся эта картина вселяла надежду. Она наполнила Омера воодушевлением.

– Стоит все-таки жить на этой земле, если здесь есть такая штука, как весна, – пробормотал он.

Улицы постепенно оживали. Пронзительный скрежет первых трамваев разлетался по сторонам. В садиках соседних домов слышался стук деревянных башмаков, хлюпанье насосов, плеск воды. С шумом распахнулось окно в одном из все еще зарешеченных домов впереди по улице. Урча, пронесся по улице автомобиль и свернул на проспект с трамваями.

Омеру подумалось, что не только домашняя жизнь его родственников, но и жизнь всего города так пестра, словно состоит из множества заплат. Природа и техника, вековая старина и сегодняшний день встречаются здесь. Красота и фальшь, полезное и ненужное живут рядом друг с другом и переплетаются.

На первом этаже в гостиной послышались чьи-то шаги. Должно быть, встала Фатьма, готовит завтрак. Омер подошел к зеркалу, поправил галстук, пригладил волосы. Он решил подождать немного, а потом пойти умыться и напиться воды.

В соседней комнате послышались шаги. Открылась дверь. Омер вскочил. Не успев ничего сообразить, оказался в гостиной. Маджиде с полотенцем в руках уже прошла в умывальную. Через приоткрытую дверь он заметил ее халат, белую ночную рубашку и спутанные волосы.

«Значит, она спала раздевшись», – подумал молодой человек. Это ему показалось странным, будто сон в одежде был доказательством истинной скорби.

Маджиде умылась и, вытирая лицо, выходила из умывальни. Омер растерянно оглянулся по сторонам и, схватив маленькое розовое полотенце, кем-то оставленное на стуле рядом с его комнатой, принялся мять его в руках.

Подняв голову, девушка взглянула на него, будто не узнавая, и холодно произнесла:

– Это вы? Бонжур.

Омер, похлопывая себя по правому колену свернутым полотенцем, ответил с детским энтузиазмом:

– Да, это я. Я пришел поздно… Вы уже спали… То есть рано ушли спать, я не видел… Пусть ваше горе отступит в прошлое. Я соболезную вам!

Он заметил, что Маджиде готова была уйти, и заговорил торопливо, пытаясь хоть немного задержать ее. Было ясно, что девушка провела бессонную ночь. Ее веки опухли и покраснели, лицо побледнело, вид был поникший. Омер понял, что ошибся, полагая, будто она спокойно провела ночь. Он говорил, одновременно осматривая ее с головы до ног. В длинной белой ночной рубашке Маджиде казалась еще выше и стройнее, чем накануне. Между халатом и домашними туфлями из алого бархата виднелась узкая полоска кожи, белоснежная, как слоновая кость. Короткие рукава с оборками открывали неторопливые руки. Кисти рук, сжимавшие полотенце, были покрыты веером расходившихся к пальцам тонких голубоватых жилок. Короткие вьющиеся волосы были заправлены за уши, а в прядях блестели капли воды.

Больше Омер ничего не смог сказать. Девушка не испытывала никакого стеснения, стоя перед ним в ночной рубашке, прямо и смело, без малейшего беспокойства и тревоги глядя на него, отчего стеснение начал испытывать он. Если бы она покраснела и начала прикрывать себя то тут, то там или попыталась бы убежать, Омер наверняка по привычке бы взялся шутить и повел бы себя по-привычному пошло. Но девушка, стоявшая перед ним, вела себя настолько естественно, что оказалась сильнее его.

Омер запнулся.

– Да… Я очень расстроен. Я вам соболезную!

– Благодарю вас, – ответила Маджиде все так же холодно, но все же вежливо и ушла.

Омер тоже хотел было вернуться в свою комнату, но спохватился, что его случайная встреча с Маджиде будет выглядеть нелепо, и направился к умывальнику. Он снял очки, чуть-чуть помочил лицо и вытерся полотенцем, которое успел завязать в жгут. Хотя во рту у него пересохло, попить он забыл. Вернувшись к себе в комнату, Омер долго стоял посреди нее. Он осознал, что вел себя перед девушкой глупо и выглядел перед ней смешно и даже жалко.

– Черт побери! Оказаться таким болваном! Я, наверное, уставился на нее, будто собираюсь ее съесть. Она, конечно, виду не подала, но, видимо, сильно рассердилась. Если бы я был девушкой, я бы презирал мужчин типа меня.

Он не смог спокойно сесть на тахту, а при мысли о том, что если он будет ходить по комнате кругами, то выдаст свое волнение, и это будет слышно у Маджиде в соседней, остался беспомощно стоять посреди комнаты. «Наша жизнь поистине невыносима от всех мелочей и пошлостей, которые ее наполняют!» – пробормотал он.

– Что это я! – одернул он себя и резко вышел из комнаты и спустился на первый этаж, к столу.

Стол, накрытый белой скатертью, уже был готов к завтраку.

В двери со стороны сада вошла Фатьма, вытирая об себя мокрые руки. Она держала эмалированную кружку с огромными зелеными маслинами. Она поставила кружку с маслинами рядом с тарелкой с медом.

– Садитесь, мой бей, наши поздно встают, – сказала она.

Омер решил, что если и сегодня уйдет, не повидавшись с хозяевами, родственники на него снова не обидятся, и спросил только:

– Дядя уже ушел?

– Нет, еще не вставал!

Значит, Галиб-эфенди совсем забросил дела. Он понял, что бесполезно являться в свою лавку на Яг-искелеси до утреннего намаза, и решил, что умнее будет спать подольше, доверившись совести своего шестнадцатилетнего мальчишки-приказчика.

Омер подвинул к себе табурет и сел. Фатьма налила ему чаю в белоснежную стеклянную чашку, стоявшую перед ним. Наверху послышался шум открываемой двери. Затем – чьи-то шаги.

– Наверное, это Семиха! – сказал Омер, пытаясь сохранить равнодушный тон голоса.

– Нет-нет, конечно! Кючюк-ханым^[20] встает не раньше обеда… Скорее всего, это Маджиде-ханым. Время идти на учебу. Вчера она не ходила. Они с хозяйкой навещали одну подругу в Кадыкёе. Но как же она пойдет сегодня?

Шаги продолжали слышаться сверху. Наверное, Маджиде надевала туфли. Фатьма наклонилась к Омеру и прошептала:

– Эти ее занятия песнями и музыкой. Разве можно туда ходить в такой день?

И, покачав головой, добавила: