– Может, он в остерии? – предположил кто-то. – Может, пошел за сигаретой?

Какой-то пьяница рассмеялся и сказал:

– Наверное, Мадзапегул его забрал.

Фафина прожгла его огненным взглядом.

– Не шутите такими вещами.

Пьяный снова ухмыльнулся, она подошла к нему, поджав губы:

– Я видела Мадзапегула собственными глазами, и уверяю вас, это не смешно.

Так я поняла, что Бруно был не у дуче дома, а в гораздо более далеком месте, куда не ступала нога человека. Мы дошли по бульвару до женского монастыря и повернули обратно: ночью ни одна женщина не пошла бы дальше, что бы ни случилось – за монастырем могли быть только распутницы. Мы спустились вниз к реке и шли по берегу, проваливаясь в снег по колено, пока Большой колокол не пробил полночь и Фафина, оставшись без сил, не решила, что продолжать поиски бесполезно. Мы вернулись домой.

– Он вернется, – заявила она и повалилась на матрас, даже не раздеваясь.

Но я не могла заснуть и начала молиться. Я молилась сначала Господу, а потом Мадзапегулу – бесенку, который приходил по ночам за красивыми девушками и детьми. Фафина знала его: он не был злым, но был капризным, как ребенок, и с ним нужно было обращаться ласково. Я попросила Мадзапегула вернуть Бруно домой живым и невредимым, таким, каким он его забрал, а если ему кто-то был нужен, то пусть берет сироту, который каждую ночь писается в постель, или слепого, который все равно умрет. Или меня.

Когда на улице стало светать, я вышла во двор вылить горшок. Снег был не белым и пушистым, а грязным и утоптанным. Кто-то прошел тут, оставив маленькие детские следы. Бесенок. Мадзапегул приходил и за нами. Я застыла на месте с ночным горшком в руках и смотрела, как дверь нужника медленно открывается.

– Убийца! – закричала я. – Где Бруно?

Голос изнутри произнес:

– Ты что, разговариваешь?!

Дверь резко распахнулась, я закричала и швырнула горшок в проем. Передо мной, не двигаясь, стоял ошеломленный Бруно, облитый мочой.

– Ты рехнулась? – вытаращил он глаза.

Я кинулась к нему и повалила в снег. Из его рук выпала кружка, и лужица белой жидкости на земле смешалась с мочой.

– Совсем спятила! И что теперь?

– Бруно!

Он перекатился по снегу, чтобы счистить грязь.

– Куда ты пропал?

Он вздохнул, рассмеялся. А Бруно никогда не смеялся.

– Я забрался наверх, на Большой колокол.

Он рассказал, что проснулся рано и, как обычно, отправился к фермеру в Тарасконе за молоком. На обратном пути ему захотелось прогуляться до крепости. Он прошел через заросли и оказался у Большого колокола. А там – чудо! Дверь была не заперта. Петля отлетела, и звонарь оставил ее открытой для кузнеца.

– Я вошел. Там длинная-предлинная винтовая лестница, а на полпути – комната, обставленная как для жилья. И на самый верх, в конце, мне пришлось карабкаться. Но наверху все так, как рассказывал звонарь. Наверху…

– Наверху что?

– Наверху – весь мир.

Его глаза светились от возбуждения.

– А что такого особенного в этом мире?

Бруно встряхнул головой.

– Какая же ты дурочка! Лучше б уж тогда молчала.

Он рассказал, что кузнец починил дверь, его не заметили и заперли внутри. Так он просидел там день и ночь, пока не вернулся звонарь, и тогда он потихоньку выбрался. Я хотела спросить его, почему он не позвал меня, чтобы подняться вместе, но промолчала.

– Я думала, что тебя похитил Мадзапегул.

– Ты говоришь, Редента, – повторил он, не веря своим ушам.

Я закрыла глаза. Сказала себе, что отныне буду говорить, но мало, только тогда, когда без этого действительно будет не обойтись.

Моим первым словом стало «убийца».

– Тебе нужно смыть мочу, – сказала я и толкнула Бруно в огромный белый сугроб.

Он поднялся, оставив отпечаток своего тела на снегу, и повалил меня тоже, все еще сияя от радости, что увидел весь мир. И тут, пока мы в обнимку валялись на снегу, нас и застал мой отец, по пути на работу в Тарасконе.

– Что это такое? – закричал он.

Отпихнув Бруно, он поднял меня на руки и, подойдя к дому, толкнул дверь плечом.

– Так вы присматриваете за моими дочерьми? – набросился он на Фафину, которая только что встала.

Он усадил меня на стул рядом с печкой.

– И у вас хватает наглости! – возмутилась она. – Да вы ни разу не поинтересовались, живы ли ваши дочери!

Он обернулся к Виктории, которая наблюдала за ним с кровати, не узнавая.

– Два месяца, как вас не видно. Лучше бы помалкивали!

– Да моя дочь умирала там от холода вместе с этим вашим сиротой!

Вошел Бруно и уставился на него своим мрачным взглядом. Фафина осталась невозмутимой, будто всего несколько часов назад не напугалась, думая, что потеряла его навсегда.

– Ваша дочь чуть не умерла от холода? – серьезно спросила она отца. – Чем смерть от холода хуже другой? Ну умерла бы она с голоду на те гроши, что вы мне даете, какая разница. Заглядывайте почаще да приносите побольше денег, если не возражаете.

Отец возражал. У Фафины он не задерживался, чувствуя ее презрение: торопливо заходил, оставлял нам десять лир или мешок муки и быстро уходил. Он ненавидел Фафину и ненавидел Бруно, ее тень.

– У вас что, шило в заднице? – подначивала она его. – Посидите немного.

Но он убегал то в «Дом фаши», то в кабак, а чаще всего – в бордель. На первом этаже были потрепанные девки для бедняков, на втором – красивые и молодые для состоятельных отдыхающих из санатория. С деньгами у него было туго, но все знали, что почти каждый вечер он заходил на второй этаж и оставлял там все, что водилось у него в карманах. Женщины были его горячкой, его болезнью, и хотя эта болезнь когда-то едва не отправила его на тот свет, он никак не мог от нее избавиться.

Когда до свадьбы оставалось пятнадцать дней и моя мать уже приготовила приданое и все остальное, отец явился к ней и сказал, что им нужно поговорить. Волосы у него были смазаны бриолином, как всегда, когда он придавал чему-то особую важность.

– Мы не можем пожениться, Адальджиза.

Мать прищурила суровые глаза.

– Почему же?

– Это не важно.

– Для вас, может, и не важно.

Отец снял кепку и почесал затылок, отведя взгляд. Сказал, что поторопился с решением, что больше не уверен, а есть вещи, которые назад уже не повернешь. Не говоря уже о том, что у него нет доказательств.

Она выслушала его молча, нахмурившись, затем ответила:

– Если вы так решили, что ж, пусть будет так.

И зашла в дом.

На следующий день, накрасив губы, она отправилась в Терра-дель-Соле, где он жил. Прошлась по лавкам, по рынку, зашла в церковь, спросила у прислужницы, не знает ли кто Барбьери Примо – якобы для подруги, которая хотела навести справки. И всплыли слухи: будто в Форли, где он раньше работал, у него осталась женщина, как говорили, «с начинкой». А он уже обручился с девушкой в Кастрокаро, да еще и красавицей. Пришлось ее бросить и уйти к той другой, потому что – а что поделаешь? – когда влип, выхода нет. Но то были лишь слухи, понятное дело.

Моя мать отправилась прямо на виллу Тарасконе, где отец работал смотрителем. Он как раз подрезал виноградные лозы графа.

– Подойдите-ка сюда, – попросила она. – Я пришла вернуть вам ваше кольцо.

Он положил ножницы на землю и подошел к ней. Посмотрел ей прямо в глаза с грустной, с легким оттенком тоски улыбкой.

– Жаль, что все так вышло.

– Могло быть и хуже, – ответила она.

Она выхватила из-под юбки нож, которым обычно свежевали туши, и молниеносно вонзила ему в грудь, всего в миллиметре от сердца. Он рухнул на колени, зажимая обеими руками рану, из которой хлестала кровь, окрашивая землю в багровый цвет. Постояв еще немного, она швырнула кольцо и ушла, оставив его одного кричать и корчиться среди виноградников.

Мой отец пролежал в больнице Форли почти два месяца.

– Как так, человек, который в одиночку зарезал двенадцать австрийцев на плато Байнзицца, чуть не погиб от руки женщины? – спрашивал каждый, кто приходил его навестить, и именно это злило его больше, чем угроза смерти.

«Проклятая шлюха», – думал он про себя и все же ощущал странное, необъяснимое восхищение. Его возбуждал ее свирепый взгляд в тот момент, когда она вонзила нож ему в грудь. Чем больше он говорил себе, что ненавидит ее, тем навязчивее становился ее образ.

Однажды к нему в больницу заявилась Фафина. Увидеть ее перед собой было все равно что снова встретить австрийцев у траншей.

– Значит, вы живой, – сказала она.

– Вас это расстраивает?

– Нет, я другого и не ждала. От сорняка не так просто избавиться.

– Не говорите так.

– Почему же? Моя дочь навсегда погублена.

Он промолчал.

– Теперь ее никто не возьмет. Ясно вам?

– Вы преувеличиваете, – сказал отец. – Она красивая девушка. В конце концов на каждый горшок найдется своя крышка.

– Даже если и так, – вздохнула Фафина, – даже если и так, Примо, она хочет только вас.

Отец вытаращил глаза.

– Мне самой трудно в это поверить. Но она хочет вас, поэтому, если вы готовы простить ее, она прощает вас.

Дон Феррони обвенчал их осенью. У отца все еще была перевязана грудь, кинжал оставался за поясом под пиджаком, скрытый от чужих глаз. Вскоре мать уже ждала Гоффредо, первого из моих мертвых братьев.

5

Порча пришла двадцать восьмого октября на святого Симона, в ночь ведьм и колдунов. Днем мы все поехали в гости к моей сестре Марианне, которая жила в красивом доме семьи Верита́, в Терра-дель-Соле, вверх по виа Рио-дель-Пьяно, дороге, ведущей в Болга. У них было все: и пшеничные поля, и скот, и сын в добром здравии, работающий на ферме. Марианне уже исполнилось пять лет, и, увидев ее, мы были поражены – она стала настоящей красавицей. Синьора Верита́ заплетала ей волосы в две тугих косы и укладывала их на голове, как корону. И надевала на нее белые, пахнущие лавандой переднички с вышивкой «сангалло». Марианна походила на куклу или маленькую госпожу и чувствовала себя как никогда счастливой.

При виде нас она выскочила во двор, даже не поздоровавшись. Мы молча пошли за ней, очарованные ее видом, ее розовыми полными ногами, и легли на жесткую вонючую траву, пахнущую навозом.

– У вас здесь хорошо кормят, да? – спросил Бруно.

– Да, – ответила она, – но тут уже живу я, для других сирот места больше нет.

– Ты не сирота, – вмешалась я, – ты мамина дочка, и как только она вернется, вернешься и ты.

Она не удивилась, что я разговариваю. Даже не заметила этого.

– А когда она вернется? – спросила она с тревогой в голосе.

– Не знаю.

– Может, она умерла в тюрьме. В тюрьме много людей умирает, так сказал Аурелио.

Бруно сделал рогатку из шины и стрелял камешками по кроликам в загоне. Марианна попыталась натянуть рогатку, стараясь не испачкать платье, но у нее не получилось: видно было, что дома она играла только с настоящими игрушками – куклами и волчками.

– Знаешь, я хожу в школу, – сказала я.

– Ну и что?

– Я учусь читать.

– Здесь никто не умеет читать, – заметила она. Она рассуждала как взрослая. – И зачем тебе это?

– Фафина говорит, что нужно уметь читать, потому что дьявол не говорит, дьявол все записывает черным по белому.

– А Верита́ не умеют читать и писать – и при этом очень богаты.

Я замолчала.

– Вы здесь едите и кур, и бульон? – спросил Бруно немного погодя.

– Конечно. Мясо, суп, хлеб. Сегодня вечером сами увидите.

Я посмотрела на ее пухлые щеки, полные руки. Мне захотелось взять Бруно за руку, не знаю почему. Он сжал ее в ответ и положил рогатку в карман.

– Здесь нечего делать, – заявил он, четко проговаривая каждое слово, – скучно. На Большом колоколе намного интересней.