– Кое-кому, – заговорил он, – даны безграничная вера в себя, несгибаемая воля, а также ловкость и гибкость, благодаря коим владельцы сих даров справляются с любыми ситуациями. Эти люди – сущие гиганты от первого до последнего шага в своих деяниях; ну разве что неизменный успех вскружит им голову, как случилось с Наполеоном. Еще лежа в колыбели, они удушают змей^[8]; лишившись зрения и будучи в преклонных годах, подобно Дандоло^[9], рушат дворцы, сжигают флотилии и штурмом берут города. Но стоит только таким победителям возгордиться, как их постигает пресловутое Ватерлоо. Что до меня, в известном смысле я удачлив – у меня имеются деньги. Будь я подобен тому же Дандоло, я при старании через десять лет мог бы удесятерить свой капиталец. Я не стыжусь признаться, что разбогател благодаря случаю. Если вы не чистоплюй и обладаете двумя качествами – из ряда вон выходящей хитростью и неслыханной дерзостью, – ничто вас не остановит. Говорю вам, я – обычнейший человек; но я знаю, в чем сила. Жизнь – борьба, и победит в ней прирожденный генерал.

– Генеральскими способностями я, кажется, не обладаю; и притом я невезучий, – констатировал Арден. – Мне только и остается, что плыть по течению, минимально себя утруждая – ведь усилия с моей стороны все равно будут тщетны. Счастье – оно не каждому человеку дается.

– Счастье вообще не для людей, – возразил мистер Лонгклюз.

Ненадолго повисла пауза.

– А теперь вообразите, Арден, человека, который добыл денег больше, чем ему когда-либо мечталось, и вдруг обнаружил, что деньги – отнюдь не предел его упований, что он на самом деле жаждет награды совершенно определенной и во много раз более ценной. Он понимает, наконец, что без этого приза не будет счастлив ни часу, и, однако же, ни жажда, ни усилия не приближают его к заветной цели – цель остается далека, как звезда. – Лонгклюз указал на небесное тело, которое сияло с небосвода. – Счастлив ли такой человек? Куда бы он ни шел, при нем – его измученное сердце; он всюду носит с собой ревность и отчаяние; его томление подобно тоске по райским кущам изгнанного из оных. Так вот – это мой случай, Арден.

Ричард засмеялся, раскуривая вторую сигару.

– Что ж, если это ваш случай, стало быть, вы не из тех гигантов, которых мне тут живописали. Но ведь и женщины вовсе не столь жестокосердны, как вам представляется. Да, они горды, они суетны, они капризны; но открытое поклонение, заодно с упорством и страдальческой миной, сначала умасливает женское тщеславие, а затем и саму женщину. Ей, видите ли, ужас как трудно выпустить из коготков своего обожателя; она может лишь сменять одного на другого. Ну и почему вы отчаялись? Вы джентльмен, вы умны и любезны, вы все еще считаетесь молодым человеком, и ваша жена будет богата. Женщины это любят – все до единой. Дело не в алчности, а в гордыне. Не знаю, о какой молодой леди вы говорили, но и не вижу причин для отказа такому соискателю, как вы.

– Жаль, что я не могу открыться вам, Арден; однажды вы узнаете больше.

– Вот что, Лонгклюз… есть один нюанс. Вы ведь не обидитесь на правду? Сами вы были откровенны со мной, не так ли?

– Говорите, умоляю вас. Вы меня очень обяжете. Я столько времени провел за границей, что не помню многих тонкостей английского этикета и умонастроений моих сограждан. Может быть, мне пойдет на пользу членство в клубе?

– Пожалуй – особенно пока вы не завели дополнительные знакомства. Но с клубом время терпит. Я вам про другое толкую. Вы, Лонгклюз, водитесь с разным мутным народцем – с евреями, в частности; а ведь этим субъектам никогда не подняться даже до вашего статуса. Вас не должны видеть в сомнительной компании – возьмите это себе за правило. Только порядочные люди, Лонгклюз; только порядочные! Разумеется, человеку действительно влиятельному можно из-за окружения не волноваться – при условии, что он держит всякий сброд на расстоянии вытянутой руки. Но ваша юность, Лонгклюз, как вы сами говорите, прошла за границей; здесь, в Англии, вы еще не создали себе положение, и поэтому вам следует быть очень разборчивым, поймите это! О человеке судят по его приятелям; правильные знакомства очень важны.

– Тысяча благодарностей за каждый пустяк, который коробит вас, Арден, – произнес Лонгклюз с добродушной улыбкой.

– Вам только кажется, что это пустяки; для женщин они имеют огромный вес, – возразил Арден и воскликнул, взглянув на часы: – Боже! Мы опаздываем. Ваша двуколка у крыльца – вы ведь меня прихватите?

Глава III. Мистер Лонгклюз открывает сердце

Старенькая экономка почти вплотную подошла к окну; что же она видит? За стеклом ясная ночь, звезды сияют, озаряя густую листву вековых деревьев. И двуколка, и лошадь мистера Лонгклюза подобны теням. А вот и он сам; с ним Ричард Арден. Грум зажигает фонари, один из которых светит прямо в своеобразное лицо мистера Лонгклюза.

– Ох этот голос! Насчет голоса я бы присягнуть могла, – бормочет миссис Танси. – Как услыхала его – будто острою косой меня полоснули. Да только лицо-то вовсе другое – незнакомое. Почему ж человек этот память мою всколыхнул – мысли так и забегали, будто ищейки? Не успокоюсь теперь, покуда не вспомню. Это Мейс? Нет. Лэнгли? Тоже нет. Страшная ночь, роковая! И никогошеньки рядом! Господь Вседержитель, озари нам тьму, на Тебя уповаем! Утешь сокрушенное сердце мое!

Грум запрыгнул на козлы. Мистер Лонгклюз схватил поводья, и тени двух приятелей мелькнули за окном, и фонари успели бросить свет сквозь стекло на стены, обшитые панелями. Отблеск метнулся из одного угла в другой, заразив своею пляской пару гераней, что цвели в горшках на подоконнике. Снова стало темно, а миссис Танси не двигалась с места, все глядела во мрак, напрягая память, и тряслись по-старушечьи ее руки и голова.

Арден и Лонгклюз ехали молча; с обеих сторон возвышались вековые деревья, которые помнили не одно поколение Арденов. Аллея кончилась, и двуколка покатила по более узкой и темной дороге, мимо гостиницы, что некогда гремела в этих местах, а ныне пришла в упадок. Название ей – «Гай Уорикский»^[10]; изображение сего грозного мужа до сих пор украшает фасад, хотя позолота облезла, а краски поблекли. На острие меча Гай Уорикский держит голову вепря, у ног его лошади извивается лев – сущая карикатура на царя зверей. И вот, пока двуколка мчится по укатанной и пустынной дороге, Лонгклюз начинает говорить. Aperit præcordia vinum^[11]. В бренди с водой, которое Лонгклюз для себя приготовил, алкоголь преобладал, да и общее количество напитка было изрядное.

– У меня, Арден, куча денег и язык подвешен, как вы заметили, – выпаливает он словно бы в ответ на некую фразу Ричарда Ардена. – А есть ли в мире человек несчастнее, чем я? Вы бы только посмеялись, выложи я вам кое-какие факты; от других фактов вы бы вздохнули, если бы я решился вам их сообщить. Скоро решусь; скоро вы все узнаете. Я не дурной человек. Я готов поделиться деньгами, если речь идет о друге. Для иных мне не жаль ни времени, ни хлопот – а это дары более ценные, чем деньги. Но поверит ли кто этому, взглянув на меня? А ведь я не хуже Пенраддока^[12]. Я тоже могу стать заступником, совершить благородное деяние; но стоит мне только посмотреться в зеркало, как я ощущаю себя отмеченным каиновой печатью. О, эта моя физиономия! И зачем только Природа пишет на отдельных лицах поклепы на их обладателей? Вот и повод для смеха вам – настоящему красавцу, человеку, которому красота принадлежит по праву рождения. На вашем месте я бы тоже смеялся; да, я смеялся бы, если бы не был вынужден влачить существование в муках и страхе, не веря, что имею шанс в предприятии, от успеха которого зависит мое будущее счастье, ибо именно оно поставлено на кон. Обычная некрасивость – пустяк; с ней свыкаются. Другое дело – моя наружность! Не щадите меня, Арден; знаю – вы слишком великодушны, чтобы сказать правду. Я не прошу утешения; я лишь подвожу баланс моим проклятиям.

– Да вы просто зациклились на своей внешности. Леди Мэй, к примеру, находит вашу физиономию интересной – клянусь, она сама так сказала.

– Святые небеса! – воскликнул мистер Лонгклюз, передернув плечами и усмехнувшись.

– А что еще важнее – вы ведь простите мне эту маленькую роль сплетника, не так ли? – продолжал Ричард, – одна подруга леди Мэй – речь идет о младшей подруге – обронила, что ваше лицо дышит экспрессией, а черты тонки и благородны.

– Я вам не верю, Арден; вы говорите так по доброте душевной, – возразил Лонгклюз, усмехнувшись еще горше.

– На вашем месте я предпочел бы остаться таким, каков есть, – заявил Ричард Арден. – Я не променял бы то, что имеете вы, на пошлую смазливость. Кому нужен бело-розовый херувимчик с глазками-пуговками?

– Вы еще не знаете о главном моем проклятии; вы о нем даже не подозреваете. Это – необходимость таиться.

– Вон оно что! – Ричадр Арден рассмеялся так, словно до этого момента полагал, что биография мистера Лонгклюза известна не хуже, чем биография бывшего императора Наполеона.

– Я не утверждаю, что являюсь заколдованным героем волшебной сказки и в один прекрасный миг из чудовища превращусь в принца; но я лучше, чем могу показаться. Скоро – если только вы согласны поскучать под мой рассказ – я открою вам очень, очень многое.

Пауза длилась всего две-три минуты; затем мистера Лонгклюза будто прорвало.

– Что делать такому, как я, если он влюблен и не мыслит для себя счастья без взаимности? – стонал Лонгклюз. – Я знаю свет – я сейчас не о лондонском обществе, в котором вращаюсь меньше времени, чем может показаться, и в которое попал слишком поздно, чтобы изучить его должным образом. Но я повидал мир и утверждаю: человеческая натура везде одинакова. Вот вы поминали гордыню, которая велит девушке выйти замуж ради богатств жениха. Но могу ли я завладеть той, которую боготворю, на подобных условиях? Да я скорее вставлю себе в рот пистолетное дуло, спущу курок – и пусть мой череп разлетится на куски. Арден, я несчастен; я самый несчастный из ныне живущих на земле!

– Успокойтесь, Лонгклюз; что за чушь вы несете! Не красота делает мужчину. Куда важнее обхождение. Женщины вдобавок поклоняются мужчинам успешным; ну а если в придачу вы богаты – только помните, дело не в женской алчности, а в женском тщеславии, – если вы еще и богаты, говорю я, устоять перед вами почти невозможно. Теперь давайте по пунктам: с обхождением у вас порядок, успех и богатство наличествуют – и что из этого следует, а?

– Я раздавлен, – произнес Лонгклюз с тяжким вздохом и погрузился в молчание.

Приятели ехали теперь по освещенным улицам и быстро приближались к своей цели. Еще через пять минут они вступили в просторную залу, посреди которой стоял бильярдный стол, а вдоль стен, рядами, одна над другой, шли скамьи – все выше и выше, до самой галереи, что тянулась по всему периметру залы. Как и все подобные заведения, зала была ярко освещена и полна разношерстной публики. Здесь намечалась бильярдная дуэль «до тысячи очков» между Биллом Худом и Бобом Маркхемом. Ставки делались нехарактерно высокие – и продолжали расти. До начала игры оставалось около получаса.

Зрительская масса, повторяю, многолика. По скамьям расселись юные пэры с шестью тысячами годового дохода и джентльмены, живущие исключительно игрой в бильярд. В массе попадаются серьезные субъекты – служащие по финансовой и юридической части; заметны вкрапления евреев и иностранцев, можно увидеть как члена Парламента, так и щеголеватого карманника.