Мистеру Лонгклюзу есть о чем подумать. Он и впрямь раздавлен морально. Ричард Арден уже не с ним – он встретил парочку приятелей. И вот Лонгклюз, скрестивши руки на груди, прислонился к стене и погрузился в размышления. Его темные глаза глядят в пол, вроде бы на мысок башмака, пошитого во Франции. На самом деле перед Лонгклюзовым мысленным взором разворачиваются одна за другой сцены минувших лет. И давний ужас – отвращение сродни тому, которое люди питают к колдовству, – охватывает мистера Лонгклюза, ибо он снова видит мутные белки выпученных глаз, и предсмертный вопль пронзает стену времени и леденит его уши. Что явилось нашему бледному Мефистофелю – не шабаш ли ведьм, не буйство ли гоблинов? Мистер Лонгклюз поднимает взгляд. Напротив него человек, с которым он не встречался многие годы – третью часть своей жизни. Человек этот далеко – их с Лонгклюзом разделяет половина залы, – но взгляды скрещиваются и остаются в таком положении целую секунду. Знакомец мистера Лонгклюза улыбается и кивает; мистер Лонгклюз не делает ни того ни другого. Он смотрит мимо – на некий отдаленный объект над плечом своего визави. Грудь его холодеет, сердце трепещет.

Глава IV. Мосье Леба

Мистер Лонгклюз продолжал стоять, не меняя позы; его знакомый сам, несколько суетливо и все с той же улыбкой, двинулся к нему. Ничто в наружности этого человека не может вызвать ассоциаций с трагическими инцидентами или мрачными эмоциями. Без сомнения, он иностранец. Невысок ростом, толст; ему лет пятьдесят; круглое, щекастое лицо так и светится радостью встречи. Платье его пошито явно задешево, хоть и во Франции, потому и сообщает карикатурность всей его шарообразной фигуре. Вдобавок платье не ново и не чисто – вон на нем жирные пятна. У мистера Лонгклюза нет сомнений: толстяк идет к нему. В течение секунды Лонгклюз взвешивает возможность бегства (дверь под боком), но затем рассуждает так: «Вот наивнейшая, добрейшая в мире душа; сбежав так явно, я обескуражу этого человека. Нет, раз уж он ко мне идет, пусть достигнет цели и скажет то, что хочет сказать».

Лонгклюз отводит взгляд, но не расцепляет рук и не отделяется от стены.

– Ага! Мосье погружен в думы! – по-французски восклицает толстяк. – Ха-ха-ха-ха! Не ожидали, сэр, встретить меня здесь? А я вот он! Я вас еще издали увидел. Никогда вашего лица не забывал – не мог.

– Стало быть, вы и друга своего помните, Леба. Не представляю только, каким ветром вас занесло в Лондон, – отвечал Лонгклюз также по-французски, тепло пожимая руку мосье Леба, улыбаясь ему с высоты своего роста. – Я, в свою очередь, храню в сердце воспоминания о вашей доброте. Я не выжил бы, если бы не вы. Могу ли я отблагодарить вас хотя бы вполовину сообразно тому, что вы для меня сделали?

– Похоже, мосье удалось избегнуть проблем политического характера? Я знаю, это большой секрет, – проговорил Леба, с таинственным видом прикладывая к верхней губе два пальца.

– Нет, проблемы остаются. А вы, верно, думали, что я сейчас в Вене?

– Я? Точно: так я думал. – Леба пожал плечами. – По-вашему, здесь безопаснее?

– Тсс! Приходите ко мне завтра. Позже я сообщу, где меня найти. Захватите свой багаж; вы можете жить в моем доме вплоть до отъезда из Лондона – и чем дольше, тем лучше.

– Мосье слишком любезен. Я собираюсь остановиться у своего шурина, Габриэля Ларока; он часовщик, живет на Ладгейт-Хилл. Он страшно обидится, если я выберу другое пристанище. Но если мосье в своей доброте позволит мне нанести визит…

– Мы встретимся завтра. Отправимся в оперу – у меня выкуплена ложа, а потом вместе поужинаем. Вы ведь любите музыку? В противном случае вы не тот Пьер Леба, которого я помню сидящим у открытого окна со скрипкой. Словом, приходите пораньше – до шести. Мне о стольких вещах нужно спросить вас. Так по какой надобности вы в Лондоне?

– Надобность пустяковая – скорее я приехал развлечься, а пробуду здесь неделю, – с пожиманием плечами и утробным смехом отвечал коротышка Леба. Он лукаво улыбнулся и извлек из жилетного кармана плоскую коробочку со стеклянной крышечкой. Внутри что-то брякало.

– Коммерция, мосье. Нужно встретиться с парой-тройкой человек – вот и все мои дела; после, до конца недели, будут сплошные удовольствия – ха-ха!

– Надеюсь, уезжая, вы оставили в добром здравии всех домочадцев – и детей, и…

Мистер Лонгклюз хотел сказать «мадам» – но ведь прошло столько лет…

– Детишек у меня семеро; двух старшеньких мосье должен помнить. Трое от первого брака, четверо от второго, и у всех здоровье – лучшего не пожелаешь. Трое самых младших еще карапузы – три года, два года и год соответственно. И еще один малыш на подходе, – добавил Леба все с той же лукавой улыбкой.

Лонгклюз добродушно рассмеялся и хлопнул Леба по плечу.

– Я приготовлю маленький презент каждому – и мадам, разумеется. А что ваш бизнес – процветает?

– Тысяча благодарностей! Да, бизнес прежний – напильник, нож и долото. – Перечисляя инструменты, Леба делал соответствующие жесты.

– Тише! – остерег Лонгклюз и улыбнулся, чтобы никто из возможных наблюдателей не понял истинной степени значимости, которую он вложил в это слово. – Не забывайте, дорогой друг, что отдельные детали, касающиеся нас двоих, не должны упоминаться в заведениях, подобных этому. – Он взял Леба за руку повыше кисти и осторожно тряхнул.

– Тысяча извинений! Знаю, знаю – я слишком беспечен; сперва говорю, потом спохватываюсь. Меня и жена упрекает: мол, рубашки не постираешь без того, чтобы всему свету о том не разболтать. Водится за мною такой грешок. А жена моя – она женщина небывалой проницательности.

Мистер Лонгклюз между тем косился по сторонам. Возможно, хотел узнать, не привлек ли внимания его разговор с этим французом – по роду занятий, как видно, недалеко ушедшим от механика. Ничто не указывало на нежелательный интерес.

– Вот что, друг мой Пьер, вам надо заработать пару монет на этом матче. Не откажите мне в удовольствии – позвольте сделать ставку от вашего имени. Выиграете – купите мадам какой-нибудь милый пустячок. В любом случае ставка даст мне повод вспоминать вас добрым словом еще много-много лет и подогреет мою к вам глубочайшую симпатию.

– Мосье слишком щедр, – с чувством произнес Леба.

– Видите вон того жирного еврея в первом ряду – его ни с кем не спутаешь, на нем мятый-перемятый бархатный жилет, а уж губищи-то! И он заговаривает чуть ли не с каждым встречным.

– Да, мосье, я его вижу.

– Он ставит на Маркхема три к одному. Скажите ему, что ставите на Худа. У меня есть информация, что Худ победит. Вот вам десять фунтов; в вашей власти утроить эту сумму. Молчите. У нас в Англии принято наставлять, как мы выражаемся, сыновей приятеля, которые учатся в публичной школе, а также делать подарки по поводу и без. Так что берите деньги без возражений. – Лонгклюз вложил Леба в ладонь цилиндрик из нескольких золотых монет. – Одно слово – и вы раните меня в самое сердце, – продолжал он. – Святые небеса! Дорогой друг, неужели у вас нет нагрудного кармана?

– Нет, мосье; но и этот карман вполне надежен. Не далее как пять минут назад мне заплатили пятнадцать фунтов золотом да еще выдали чек на сорок пять фунтов, так что…

– Тсс! Вас могут услышать. В местах, подобных этому, говорите только шепотом – вот как я. Неужели вы намерены все эти деньги таскать в кармане сюртука?

– Не просто в кармане – в бумажнике, мосье.

– Для воров это еще удобнее, – возразил Лонгклюз. – Умоляю вас, хотя бы не доставайте ваш бумажник. Если достанете – считайте, что приговор себе подписали. В этом помещении хватает джентльменов, которые как бы случайно толкнут вас – а из давки вы выберетесь уже свободным от денег. Если же этот номер не пройдет, за вами будут следить – ведь сразу видно, что вы здесь чужой, – и умертвят вас на темной улице, причем прельстит такого злодея даже двенадцатая часть суммы, которую вы имеете при себе.

– А Габриэль думал, здесь соберутся исключительно люди достойные, – пролепетал Леба, цепенея.

– Достойные в том смысле, что кое-кто из них удостоился особого внимания полиции.

– А ведь верно! – воскликнул мосье Леба. – Видите долговязого субъекта на галерее? Да вон же, вон он – к железной опоре прислонился. Клянусь, он следит за каждым моим шагом! Я его за шпика принял, а мне один приятель и говорит: «Это бывший полисмен, его с места прогнали за дурной нрав и грязные делишки». Неймется ему: ишь, глаз на меня скосил. Так ведь и я могу скосить глаз – на его особу. Ха-ха!

– Ну вот вы и убедились, мосье Леба, что здесь полно типов, которых никак не назовешь джентльменами и порядочными людьми.

– Не беда, – отвечал француз, несколько оживляясь. – Я вооружен. – И он извлек из кармана – того самого, где держал деньги, – острый нож.

– Немедленно спрячьте! Час от часу не легче! Разве вам не известно, что полицейские ныне с особым рвением обыскивают иностранцев? Не далее как вчера двое были арестованы лишь потому, что имели при себе оружие! Не представляю, как вам теперь быть.

– Может, вернуться на Ладгейт-Хилл?

– Тогда игру пропустите – назад вам ходу не будет, – возразил Лонгклюз.

– Что же делать? – спросил Леба; руку он держал в заветном кармане.

Лонгклюз, размышляя, тер лоб кончиком пальца.

– Послушайте меня, – вдруг заговорил он. – Вы пришли сюда со своим шурином?

– Нет, мосье.

– Может быть, в зале находятся ваши друзья-англичане?

– Да, один друг здесь.

– Вы должны быть абсолютно уверены в этом человеке – и в надежности его кармана.

– О, я уверен, уверен! Я видел, как он спрятал бумажник вот сюда, – отвечал Леба, притронувшись к своей груди в районе сердца.

– В любом случае прямо здесь, у всех на виду, перепрятывать нельзя. Куда бы вам скрыться? Ах да! Видите две двери – там, в конце залы? Каждая из них ведет в коридор – а сами коридоры параллельны друг другу и ведут, в свою очередь, в холл. Дальше есть еще один коридорчик, а в нем еще одна дверь – за ней курительная комната. Сейчас там никого нет; вот подходящее местечко, чтобы передоверить ваши деньги и нож.

– Ах, сто тысяч благодарностей, мосье! – обрадовался Леба. – Завтра я собираюсь написать к барону фон Бёрену; непременно упомяну, что встретил вас.

– Моя услуга пустячна. А как поживает барон? – спросил Лонгклюз.

– Прекрасно поживает. Правда, постарел, сами понимаете, и подумывает о том, чтобы отойти от дел. Я сообщу ему, что его работа удалась. Он ведь одно уничтожает, а другое спасает, а если когда и проливает кровь…

– Тише! – зашипел Лонгклюз, не скрывая досады.

– Так ведь нет же никого, – пролепетал коротышка Леба, покосился по сторонам и все-таки понизил голос до шепота. – Барону случается даже избавить шею от лезвия гильотины.

Лонгклюз нахмурился, чуточку смущенный. Леба продолжал сиять плутоватой улыбкой – и досадливая мрачность Лонгклюза вдруг куда-то девалась, уступив место таинственной усмешке.

– Позвольте еще одно слово, мосье. У меня к вам просьбишка, за которую, надеюсь, вы не сочтете меня слишком дерзким, – проговорил Леба; он явно собирался откланяться.

– Если даже выполнить вашу просьбу окажется не в моей власти, к вашей особе я ни в коем случае не применю эпитет, вами только что употребленный. Я слишком обязан вам, мосье Леба, так что не церемоньтесь, – ободрил Лонгклюз.

Приятели поговорили еще немного и расстались; мосье Леба ушел.

Глава V. Катастрофа

Игра началась. Лонгклюз, любитель и знаток бильярда, сидит рядом с Ричардом Арденом; все его внимание приковано к столу. Он в своей стихии. Когда другие зрители аплодисментами встречают особенно ловкий удар, Лонгклюз тоже делает пару осторожных хлопков. Порой он что-то шепчет Ардену на ухо. Удача никак не определится, с кем из соперников ей быть; счет перевалил за три сотни, а существенного перевеса нет как нет. Напряжение невероятное. Тишина как во время мессы; общая сосредоточенность, боюсь, еще выше. Внезапно Худ одним ударом зарабатывает сто шестьдесят восемь очков. Зал рукоплещет; аплодисменты затягиваются, и, пока они не стихли, Лонгклюз (который тоже сначала хлопал), говорит Ардену:

– Передать вам не могу, как радует меня этот удар Худа. Я нынче встретил старого приятеля – здесь, в зале, как раз перед игрой; а не виделись мы с тех пор, как я был юнцом, почти мальчишкой. Приятель мой – француз; такой, знаете ли, забавный низенький толстячок; душа у него предобрая. Так вот, я посоветовал ему поставить на Худа и до этой секунды весь трепетал. Но теперь Худ непременно выиграет – Маркхему уже не сравнять счет. Он, если употреблять бильярдный сленг, «не на той улице» – об этом уже шепчутся. Он либо промажет, либо свой же шар в лузу загонит.

– Надеюсь, ваш друг выиграет деньги – ведь тогда и в мой карман попадут триста восемьдесят фунтов, – отвечал Ричард Арден.