Тут послышался призыв к тишине, и на мгновение в зале стало как в соборе перед исполнением псалма, и Боб Маркхем, в полном соответствии с Лонгклюзовым прогнозом, загнал в лузу собственный шар. Темп игры ускорился, Худ наконец-то набрал тысячу очков, вышел победителем, сорвал аплодисменты и громкие поздравления, которые затянулись почти на пять минут, ибо в призывах к тишине больше не было нужды. К тому времени зрители встали с мест и разбились на группки, чтобы обсудить игру и ставки. С галереи вели четыре лестницы; каждая новая порция спустившихся добавляла толкотни и шума внизу.

Неожиданно всеобщее возбуждение принимает иную окраску. Возле одной из дверей в дальнем конце комнаты образуется толпа. Те, что стоят впереди, оглядываются и кивают своим приятелям; кто-то работает локтями, тесня всех вокруг. Что бы там могло происходить? Быть может, диспут относительно счета? А между тем двое уже вломились в коридор.

– Пожар? Горим, да? – волнуются те, кому из задних рядов плохо видно, и расширяют ноздри, принюхиваясь, и озираются, и пробиваются туда, где толпа всего гуще, не зная, что и думать.

Впрочем, скоро залу облетает весть: «Человека убили! Труп в дальней комнате!», и толпа со свежим энтузиазмом ломится к месту происшествия.

В перешейке, который соединяет два коридора (о нем-то и говорил мистер Лонгклюз), теперь ужасная давка – а свет совсем тусклый. Единственный газовый фонарь зажжен в курительной комнате, где напор толпы не столь ощутим. Там находятся два полисмена в униформе и три сыщика в штатском; один из них удерживает коченеющий труп в сидячем положении (в котором он и был обнаружен на скамье, в дальнем левом углу, если глядеть от двери). Дверной проем забит народом. Видны только шляпы, затылки и плечи. Слышен гул голосов: каждый норовит выдвинуть свою версию. Полисмены – и те уставились на мертвое тело. Некий джентльмен взобрался на стул возле двери; другой джентльмен одну ногу поместил на планку этого стула, другую – на сиденье, а рукой, с целью сохранить баланс, обвил шею первого джентльмена (даром что не имеет чести его знать); таким образом, обоим виден поверх голов некто, чьи уста сомкнуты, а взгляд устремлен к двери. Какой контраст рядом со столь многими лицами, искаженными волнением и любопытством; со столь многими разинутыми ртами! Однако свет слишком тусклый. Никто не догадывается зажечь газовые лампы в середине залы. Впрочем, лицо убитого видно отчетливо – застывшее, с поднятым подбородком. Глаза распахнуты, во взгляде ужас; рот кривит гримаса, которую доктора называют конвульсивной улыбкой – такая «улыбка» приоткрывает зубы, а губы при этом сморщены.

Провалиться мне, если это не коротышка француз, Пьер Леба, который так оживленно болтал нынче с мистером Лонгклюзом!

Из груди его торчит нож с рукоятью черного дерева. По ее положению ясно, куда убийца нанес последний из четырех ударов, пронзив черный атласный жилет, вышитый зелеными листочками, красными земляничками и желтыми цветиками, – полагаю, гордость скромного гардероба, собранного мадам Леба для супруга, который отправлялся в Лондон. Жилет больше ни на что не годен. В нем четыре дыры, как я уже сказал, и все – слева, и все – насквозь; ткань пропитана кровью.

Карманы вывернуты. Полисмены не нашли ничего, кроме красного носового платка и нюхательного табака в коробочке из папье-маше. Если бы этот онемевший рот мог произнести хотя бы пять десятков слов, сколько бы версий на них выстроили! Поистине, рассказ бедняги Леба удостоился бы внимания, немыслимого для него при жизни.

Полисмен занимает позицию у двери, чтобы сдерживать натиск. Новых зевак он не впустит, тех, кто уже прорвался, – выгонит. Снаружи летят вопросы, изнутри – подробности, которые тут же подхватываются и передаются дальше. Внезапно над общим гулом раздается голос, почти переходящий в крик. Мистер Лонгклюз белее простыни и крайне взволнован; он взобрался на стол в курительной комнате и держит речь.

– Прошу внимания, джентльмены! Я беру слово, пользуясь тем, что здесь собралось разом столько состоятельных людей. Вдумайтесь, до чего мы дожили! По нашим улицам шныряют висельники, в наших увеселительных заведениях орудуют убийцы! Взгляните на этого несчастного! Он пришел сюда посмотреть игру; он был здоров и благополучен – и вот он убит каким-то негодяем, а из-за чего? Из-за денег, которые имел при себе. А ведь на месте этого бедняги мог оказаться любой из нас. Нынче я говорил с ним. Мы не виделись с тех пор, как я был совсем юнцом. Дома у него остались жена и семеро детей – так он сказал мне; да, он содержал большое семейство. И в первую очередь мы должны назначить за поимку преступника вознаграждение, причем достаточно притягательное. Со своей стороны, обязуюсь удвоить сумму самого щедрого жертвователя. Во-вторых, нужно сделать что-то для осиротевшего семейства; требуется сумма, пропорциональная утрате. Я лично наведу справки. Бесспорно одно: степень опасности достигла высшей точки, и никто уже не находит удовольствия в пеших прогулках по городу, равно как и в увеселениях вроде нынешнего. Позор, джентльмены! Нельзя мириться с таким положением дел! Где-то в системе притаился роковой изъян. Всегда ли начеку наша полиция? Ответ положительный? Стало быть, силы неравны. Если мы, лондонцы, дорожим репутацией энергичных и здравомыслящих людей, сегодняшний скандал не должен получить огласки.

Мистеру Лонгклюзу внимал, стоя за полуоткрытой дверью, долговязый, сухопарый, неряшливо одетый субъект. Шея у него была длинная, физиономия плоская и злобная, со следами оспы; кожа землистая. Он прикрыл глаза и лениво усмехался; но, когда мистер Лонгклюз намекнул на несостоятельность полиции, долговязый субъект оживился и даже подмигнул циферблату стенных часов, на который как раз скосил глаза.

Появляется доктор, за ним часовщик, Габриэль Ларок, далее новые полисмены во главе с инспектором. Лароку при виде убитого родственника делается дурно. Через некоторое время он приходит в сознание, опознает покойного, свидетельствует, что нож принадлежал злосчастному Леба. Полиция берет дело в свои руки, помещение очищено от посторонних.

Глава VI. Отход ко сну

Мистер Лонгклюз запрыгивает в кэб, называет свой лондонский адрес – Пиккадилли, Болтон-стрит. Резким жестом он запахивает пальто, устраивается в углу, но скоро, в раздражении, топает ногой и пересаживается в другой угол.

– Не думал, что мне суждено увидеть подобную сцену. И что за бес меня попутал послать его в курительную, будь она неладна? – бормочет мистер Лонгклюз. – Жуткая комната! Нейдет у меня из головы, и все тут! Может, я в лихорадке? Может, теряю рассудок? Что со мной? Проклятая курилка! Никак не выбросить ее из мыслей, будто она – центр мира. Я одержим ею. Я будто бы в ней нахожусь. Стоит закрыть глаза, и ее четыре стены берут меня в плен. Выхода нет. Ад, сущий ад.

Южным ветром принесло мелкий дождик; он давно запятнал окошки кэба. Мистер Лонгклюз велел остановиться, не доехав до Сент-Джеймс-стрит, и вышел. Как раз пробило два часа ночи; на улицах царило безмолвие. Великий город был поразительно безмятежен, шелест дождя напоминал растянутое «тссс». Лонгклюз сунул деньги вознице и застыл на тротуаре, озирая улицу. Вы могли бы принять этого миллионера за бродягу, который не знает, где преклонить голову. Лонгклюз снял шляпу; очищающая небесная влага скоро пропитала его волосы, заструилась по лбу и вискам.

– Ну и духотища в этом кэбе! Еще бы – полдня солнце в окошки припекало, – сказал Лонгклюз, с минуту пронаблюдав, как возница роется в карманах, делая вид, что у него нет сдачи. – Не беда, если не сыщешь монету; я поеду дальше. Однако дождь-то сильнее поливает, чем я воображал. Ну да это только приятно. Когда, кстати, он начался? – спросил мистер Лонгклюз, явно не торопясь сесть обратно в кэб.

– А вот как десять пробило, сэр, так вскорости и пошел.

– Бабки у коняги разбиты, как я погляжу. Ну да мне все равно. До Болтон-стрит дотянет, надо полагать.

– Садиться-то будете, сэр? – спросил возница.

Мистер Лонгклюз кивнул, хмурясь и думая о своем; дождь все так же поливал его непокрытую голову; шляпу Лонгклюз держал в руке. «Эге, да клиент за воротник заложил! – подумалось вознице. – Пускай хоть два часа столбом стоит – денежки-то капают». Возница собирался уже нацепить коняге торбу да расположиться на ночлег, однако мистер Лонгклюз неожиданно забрался в кэб и повторил «Болтон-стрит» весело и бодро, то есть тоном, который совсем не соответствовал его настроению.

«Что это на меня нашло? Извелся из-за коротышки-француза! Наверное, я хворал, вот нервы и расшатались; иначе разве мог я быть так глуп? Словно это первый мертвец в моей судьбе! Да и ему так лучше: он обрел покой, а иначе голову ломал бы, измышлял бы способы, как заработать на хлеб с маслом для семерых отпрысков. А что до меня, напрасно я не ушел, как только закончилась игра. И дернул же меня черт сунуться в эту комнату, так ее и так, когда оттуда послышался шум! Отвлекусь, пожалуй, за игорным столом; да и врача не мешало бы посетить. Арден сказал, что заглянет поутру – вот мне и компания. Ложиться нет смысла – все равно не усну. Проклятая курительная комната душит меня; я будто узник. О, суждено ли мне когда-нибудь смежить веки?»

Кэб как раз подкатил к небольшому и непритязательному особнячку этого богача. Лакей, отворивший дверь, даром что был вышколен, все-таки вытаращил глаза, ибо никогда еще не видал хозяина в таком состоянии – то есть таким измученным.

– Где Франклин? – спросил мистер Лонгклюз.

– Спальню вам готовит, сэр.

– Дай свечу. С возницей я в расчете. Утром может зайти мистер Арден; если я к тому времени еще не спущусь, проводишь мистера Ардена в мою комнату. Ни в коем случае не дай ему уйти, не повидавшись со мной.

И мертвенно-бледный хозяин дома начал подъем на второй этаж.

– Франклин! – позвал он, преодолев последний лестничный пролет и стоя у дверей спальни.

– Слушаю, сэр?

– Вечерний туалет я совершу сам, без твоей помощи, но время от времени буду тебя вызывать, – сказал Лонгклюз; он успел войти в гардеробную и удостовериться, что привычная ножная ванна для него готова, вода нагрета.

– Чаю прикажете, сэр?

– Не нужно чаю; меня подташнивает. Я видел покойника, причем это была полная неожиданность. Теперь, наверное, несколько часов не избавлюсь от наваждения. Что-то я расклеился. А тебе вот задание: как только услышишь колокольчик, живо сюда и сиди у моей постели до восьми утра. Дверь в смежную комнату я оставлю приоткрытой. Если мой сон будет беспокоен, если я буду стонать – словом, при любом подозрении на ночной кошмар, – разбуди меня, слышишь? Сам в постель не ложись; явишься по первому зову. Гони сон всеми способами; завтра сможешь отоспаться, целый день тебе предоставлю.

Выслушав распоряжение, Франклин удалился.

Однако подготовка ко сну заняла у хозяина куда больше времени, чем ожидал камердинер. Он промаялся почти час, затем рискнул подкрасться к дверям гардеробной. Судя по звукам, хозяин еще не улегся в постель, так что Франклин поспешил убраться. Обещанный звон колокольчика раздался не ранее чем еще через полчаса, и тогда наконец мистер Франклин смог занять пост в кресле с видом на открытую дверь господской спальни.

Мистер Лонгклюз не ошибся. Нервное потрясение еще долго не давало ему уснуть. Через два часа он позвонил и потребовал подать себе с туалетного столика флакон одеколону. Заявивши, что натрет одеколоном виски, мистер Лонгклюз, однако, оставил флакон в своей постели, а Франклина – в убеждении, что изрядную часть весьма объемного хрустального сосуда его хозяин употребит вовнутрь. Вожделенный сон смежил усталые веки сего Крёза^[13] не раньше, чем в доме начались утренние перемещения прислуги. В этот сон, как в могилу, мистер Лонгклюз провалился ровно на три часа; пробуждение было внезапным и полным.

– Франклин!

– Слушаю, сэр?

И мистер Франклин возник у постели.