Поставив миску с похлебкой обратно на стол, я подошла поближе, чтобы поправить подушки дочери. Мои пальцы коснулись влажной от пота ткани. Сколько же она провела в постели? Неужели все время, что я была на собрании?

– Расскажи, как прошло голосование, – попросила дочь. – Кто победил: Аффрика или Лег?

Я с облегчением выдохнула: наконец-то она вспомнила что-то из недавних событий. Наклонившись к Ифе, я обвила ее руками и крепко прижала к себе. Впрочем, мое облегчение сменилось тревогой, как только я почувствовала жар ее тела. Усевшись на кровать, я вновь взяла ее ладони в свои руки и приготовилась использовать дар.

– Мама, пожалуйста. Не надо. – Ифа отстранилась. Ее подбородок дрожал. – Не надо меня исцелять.

– Что? Почему же не надо?

– Мне… мне не нравится… Мне страшно. – Она зашлась таким жутким кашлем, что вздрогнуло сердце. – Я помню, как была маленькой девочкой, и помню наш разговор перед началом собрания, а все остальные воспоминания куда-то исчезли. Я их больше нигде не вижу. Не могу вспомнить, как стала такой старой.

– Да, но я же с тобой. Не забывай об этом. Со мной ты в безопасности. Я тебя люблю.

Многие пожилые смертные страдали от потери памяти – исцелить эту болезнь разума мне было не под силу. Я понимала, как Ифу все это пугает. Наблюдать за ней в таком состоянии было невыносимо. Ей уже исполнилось восемьдесят три, а некоторые смертные доживали и до более преклонного возраста, пусть даже они становились забывчивыми и рассеянными. Впереди ее ждали еще долгие месяцы, если не целые годы.

Ифа вздохнула.

– Я чуть не умерла, когда меня охватил жар в прошлый раз, – прошелестела она. – Я знала, что стою на пороге.

– Нет, любовь моя. Тебе было вовсе не так плохо. Уверена, что ты бы и сама обязательно поправилась, но мне так не нравится видеть, как ты страдаешь. Зачем же позволять тебе мучиться от боли, если мой дар может ее унять?

– Я не мучилась. Я… куда-то плыла. Вокруг было так красиво. Я оказалась посреди поля, где росло девять могучих деревьев. Ко мне брел какой-то мужчина, похожий на тебя. – Ее руки задрожали. – Отец ошибается. Да, я смертная, но мне кажется, что я смогу попасть в иномирье, когда умру. Так мне сказал тот мужчина… Дедушка. Да, там я встретила дедушку. – Ифа сжала мою ладонь. – В этот раз ты должна позволить мне остаться в том мире. Ты должна меня отпустить.

Я отвернулась и протерла глаза пальцами. Зачем она все это мне говорила?

– Пообещай мне кое-что, когда меня не станет.

– Давай лучше поговорим про…

– Не позволяй отцу держать тебя здесь взаперти, как он держит меня.

На этот раз мне не удалось сдержать слезы, и я всхлипнула, закрыв лицо руками.

– Прости меня, Ифа. Прошу тебя. Я пыталась тебя отсюда вызволить, но не справилась и подвела тебя. Твой папа… Понимаешь, он ведь тебя любит. Расставаться с тобой для него невыносимо. Ему так трудно видеть тебя…

– Такой? – Ифа уставилась на иссохшую морщинистую кожу своих ладоней. – Давай не будем про папу. Я просто хочу, чтобы ты помнила: я ни в чем тебя не виню. – Какое-то время она молчала. – Впрочем, скоро все изменится, и, когда меня не станет, ты должна снова научиться жить своей жизнью. Пообещай мне. Любовь… Она действительно существует. Ты должна ее обрести.

Я кивнула, позволяя дочери обвить руками мою шею.

– Я люблю тебя, мама.

– И я тебя люблю.

Накрыв ее ладонь правой рукой, левой я дотронулась до ее щеки. Даже не прибегая к помощи дара исцеления, я почувствовала, как медленно стучало ее сердце и как хрипели ее легкие, в которых плескалась жидкость. Если бы она только позволила помочь…

– Нет, мама. – Ифа мягко оттолкнула меня, словно прочтя мои мысли. – Только не в этот раз. – Натужно улыбнувшись, она вновь закуталась в одеяла. – Останься со мной, пока я не усну, и расскажи мне что-нибудь. Какую-нибудь легенду или сказание, которые вы с Роунат слышали от дедушки.

Я дрожала всем телом, но при этом не могла и пошевелиться.

– Пожалуйста, мама, – сказала дочь, прикрыв веки. – Я так хочу послушать твой голос.

Подсев еще ближе, я убрала прядь волос ей за ухо. Когда Ифа опустила голову на подушку, ее морщинистые щеки расслабились, но кожа на ее подбородке продолжала дрожать от напряжения с каждым вздохом.

– Какое сказание?

– О Второй битве при Маг Туиред.

Я прилегла на кровать рядом с дочерью и увидела капельки пота, проступившие на ее лбу.

– Ифа, ты действительно этого хочешь? – Я смахнула слезы, которые стекали по моим щекам. – Прошу тебя, позволь мне помочь. Ты же сразу почувствуешь себя лучше, если я…

– Нет, мама. – Несмотря на кроткий голос дочери, в ее словах слышалась твердость. – Это мой выбор. Мое время истекло. – Она взяла меня за руку, которой я гладила ее по волосам, и положила ее мне на бедро. – Расскажи мне про Вторую битву.

У меня уже не осталось сил с ней спорить. Сдерживая слезы, я поведала Ифе о сражении Луга и Балора – повелителя фоморов, в одном глазу которого горел волшебный огонь. Я поведала ей о том, как наши предки освободили смертных от фоморского гнета, и о том, как Луг низверг короля Балора метким броском копья. Поначалу на губах Ифы играла знакомая улыбка, но совсем скоро она погрузилась в глубокий сон. Вечный сон.

Часть первая

ОСТРОВ ФЕННИТ,

февраль 1000 г.

Колмон

Древние легенды гласили, что на восходе первые лучи солнца пронзают злобных ночных демонов.

Глядя на небо за окном, я понимал, почему люди некогда верили в подобные истории. Считаные мгновения назад я наблюдал непроглядную пустоту. Ныне же над горизонтом поднималась янтарно-охряная рябь, что освещала и сушу, и море.

От местных видов невозможно было оторвать взгляд: начиная с золотого песчаного перешейка, соединяющего остров Феннит с Ирландией, до полуострова и мелких осколков суши на западе, которые клинками пронзали морские волны. Даже дикие цветы, цепляющиеся тонкими корнями за поверхность обрыва, несмотря на утренний ветер, очаровывали меня красотой своих истерзанных лепестков.

И все же, какой бы чудесной ни была эта картина, мои собственные злобные демоны с восходом солнца, напротив, пробуждались ото сна.

Я нехотя оторвал взгляд от окна. В нашей крепости у любого разбегались глаза при виде многочисленных волшебных сокровищ Туата Де Дананн. Каменный потолок украшали шитые золотом ковры, над которыми некогда потрудились друиды. На стенах висели стальные мечи и копья, выкованные великолепными оружейниками: их украшали самоцветы и серебряная филигрань. Главный стол ломился от блюд со спелыми фруктами и овощами, которые выращивали целители.

Не обращая внимания на золото, серебро и драгоценные камни, я направился прямиком к еде. На серебряных блюдах лежали куски жареной свинины, баранины и оленины, а золотые миски полнились похлебками и кашей, диким медом, ягодами, яблоками и овощами с маслом. Такому пиршеству позавидовал бы любой ирландский король.

В дальнем конце стола я приметил корзину с буханками хлеба. Я попробовал одну из них на вкус: неплохо выпечено, пусть хлеб и слегка передержали в печи. Его явно приготовил один из детей, лишенных дара. Некогда выпечкой хлеба заведовала Ифа, дочь Фоулы. В те дни мне не попадалось ни одной подгорелой корочки.

– Доброе утро, друг мой.

Подняв голову, я встретился взглядом с Фиахрой, который уже сжимал в руке кубок с вином.

Заметив, что я смотрю на кубок, он собрался было поставить его на стол и притвориться, будто это не его вино или же что он вовсе не пьет, а помогает наводить порядок. Впрочем, в конце концов он решил не разыгрывать комедию. Кто же еще мог понять оружейника, если не воитель?

– Томаса ждешь? – заметил Фиахра и хлебнул вина. Я кивнул. – Он едва ли будет тебе рад.

– Отчего же?

– Он никому не рад. С тех самых пор, как прикончил Рауля Нормандского.

Слышать эту ложь было ничуть не более приятно, чем в самый первый раз, девятнадцать лет назад. Тогда нас встречали в крепости как истинных героев. Той ночью во время пиршества арфисты пели о том, что Потомки расправились с последним из фоморов и больше ни одному из потомков Де Дананн не суждено было сгинуть в их пламени. Некогда мы и мечтать не могли о подобном свершении.

Тогда я тоже пил вино и поднимал кубок во время тостов, ведь последний фомор действительно был повержен – но убили его вовсе не мы. Эта скотина захлебнулась в собственной рвоте, наглотавшись смертельного яда. Рауль оказался трусом, как и большинство фоморов. Об их малодушии знали все. Впрочем, Томас пожелал, чтобы гибель последнего из них положила начало легенде. Славная победа потомков Туата Де Дананн. Величайший враг нашего рода, поверженный нашими же клинками.

Я заставил Томаса рассказать всем, будто это он нанес Раулю смертельный удар. Эту ложь изобрел он сам, и воителю вроде меня не пристало приписывать себе подобные заслуги.

Фиахра отпил еще немного вина и нахмурился, из-за чего морщины вокруг его губ вмиг сделались глубже.

– Может, он просто не знает, чем себя занять после того, как цель всей его жизни выполнена и на свете больше не осталось ни единого фомора? Ты об этом не думал? – Я промолчал, но Фиахра не унимался: – Иногда мне кажется, что Томасу стоило бы родиться воителем, а нам с тобой – друидами.

– Отчего ты так считаешь?

Его слова меня действительно удивили. Томас редко брал в руки оружие. Его воротило при виде крови.

Казалось, Фиахра прочел мои мысли:

– Война – это не только поле брани. Скучать можно и по многим другим вещам: по предвкушению битвы, по собраниям Совета, по размышлениям о стратегии. По всей этой… драме. – Фиахра вздохнул, неуклюже плеснув на пол немного вина. – А теперь взгляни на нас. Мы-то всеми этими войнами сыты по горло. Воитель и оружейник, которых все увиденное и пережитое уничтожило изнутри. А вот Томас… Уж ему-то все это не навредило, а как только мы покончили с фоморами, ему стало больше не с кем сражаться. Вот потому-то он сейчас с нами и ссорится. Вот потому-то он смертных и ненавидит.

Взяв со стола яблоко, Фиахра принялся вертеть его в ладони. У него была ужасная привычка сначала говорить, а уже потом – думать, да и вино делало его безрассуднее обычного. Его всегда раздражало то, сколько власти друиды сосредоточили в своих руках по сравнению с остальными хранителями даров, а в последнее время он все чаще направлял свой гнев лично на Томаса. Когда Фиахра брал молот и ковал клинки да стрелы, его мысли были заняты только работой. Сейчас же его голова пустовала, как и его кузня.

Совсем недавно я бы бросился защищать Томаса от любой хулы, но после смерти Рауля делать это стало куда сложнее. Впрочем, здесь я никак не мог согласиться с Фиахрой. Да, решение Совета, что мы должны жить порознь со смертными, далось нам непросто, но поступить иначе было нельзя. Теперь Потомки больше не погибали в их войнах. Нет. Пороком Томаса была отнюдь не ненависть.

– Шел бы ты в постель, Фиахра, – произнес я, устало вздохнув. – А то скажешь что-нибудь, о чем потом пожалеешь.

– А с чего бы мне о чем-то жалеть? Мое мнение значит не меньше твоего. Так отчего же… отчего же мне не говорить то, что я думаю?

– Потому что ты не готов подкрепить слова делом.

Фиахра уставился на меня, часто моргая. Поначалу он напоминал ребенка, которому устроили выволочку, но вскоре его губы расплылись в насмешливой ухмылке.

– Нет уж. Дело – это твоя работа… Впрочем, о чем это я?.. Томас ведь твой приятель. Ты-то на него смотришь совсем другими глазами.

Отвернувшись, я вновь перевел взгляд на блюдо с булками. У меня не было ни малейшего желания общаться с пьяным Фиахрой. После долгого молчания оружейник заковылял восвояси, изо всех сил пытаясь скрыть неустойчивость своей походки.