Я собрала эту сумку спустя несколько недель после рождения дочери и в тот момент сказала себе: это вовсе не значит, что я намерена бросить семью. Собирая сумку, я всего лишь пыталась справиться с невыразимым, со всеми теми чувствами, коих не испытывала, с пульсирующей бездной ужаса на месте радости материнства – того непоколебимого, живительного счастья, которым, как меня уверяли, я должна была преисполниться. Я ощущала умиротворение, пока собирала сумку, пока складывала аккуратными стопками одежду, прятала ценные вещи на дно, застегивала молнию, запечатывая все, что внутри. С тех пор меня успели убить и клонировать, умертвить и оживить. И теперь собранная сумка виделась мне тем, чем была на самом деле: чуть ли не роковым промахом, почти случившимся провалом, ужасной, чудовищной ошибкой. Моя Нова. Мой Сайлас. Как мысль бросить их вообще пришла мне в голову? Я задвинула сумку поглубже в шкаф и захлопнула дверцу. Завтра распакую. Сайласу ни к чему знать об ее существовании.

Муж ждал меня внизу. Я вернулась в ванную за тушью и помадой. И пудрой. Я застыла с пуховкой у подбородка и принялась разглядывать себя, склоняясь к зеркалу все ближе и ближе, пока не уперлась кончиком носа в стекло.

– Я здесь, – сказала я себе. – Я здесь, и я иду на вечеринку.

Незнакомцы

За год до убийства меня начали узнавать незнакомцы. Впервые это случилось в начале беременности, когда Нова была лишь незаметной припухлостью живота. Прохожие вдруг стали пялиться, оборачиваться на меня. Билетеры улыбались мне и приветствовали: «И снова здравствуйте!» Официанты озадаченно спрашивали: «Откуда я вас знаю?» Я терялась в догадках. Неподалеку поселилась горстка дальних родственников? Какая-то похожая на меня актриса обрела известность?

Однажды, в разгар второго триместра, мой босс Хавьер заявился ко мне домой, весь звенящий от тревоги – даже усы его, кажется, вибрировали.

– Хави, что случилось? – выйдя на крыльцо, спросила я.

Он схватил меня за плечи. Я ни разу его таким не видела. Хави всегда был расслабленным, неизменно беспечным и веселым. Его стиль руководства заключался в том, чтобы, сидя у себя в кабинете, сквозь открытую дверь выкрикивать комплименты подчиненным.

Хави у меня на пороге был совершенно иным человеком, испуганным и напряженным. Только что в центре, сообщил он, на уличном экране краем глаза он заметил новость об убитой женщине. И принял ее за меня. Даже вглядевшись как следует и осознав, что ее лицо только похоже на мое, а имя вообще другое, он не мог отделаться от ощущения, что она – это я. Ему нужно было повидаться со мной лично, сказал он. А затем прижал ладони к моим вискам и вздохнул с облегчением, словно до того опасался, что руки пройдут сквозь мой череп и сомкнутся.

Так и разрешилась загадка. Вот кого я напоминала незнакомцам – одну из тех женщин, что тут и там гибли по всему городу, одну из тех женщин, о которых все время рассказывали в новостях, одну из тех женщин, рядом с трупами которых обнаруживали туфли, что аккуратно стояли рядом, будто ждали, когда хозяйки встанут и снова обуются.

После ухода Хави я подошла к зеркалу в прихожей, вывела фото погибшей на экран и сравнила наши лица – два бледных овала в отражении. Белые женщины с длинными темными волосами примерно тридцати лет. Впрочем, она, эта Ферн, была привлекательнее меня: яркая, а не тусклая, изящная, а не простушка, с гармоничными чертами, а не наоборот. Однако, наклонив голову под определенным углом и немного прищурившись, я увидела то, что видели незнакомцы. Мы были похожи.

Я вылила на голову бутылку краски для волос – алой, почти багряной. На линии роста волос осталось розовое пятно, как ожог. Но ничего не изменилось. Незнакомцы все так же останавливали меня. Все так же задумчиво прищуривались. Все так же пытались вспомнить, знакомы ли мы. Я научилась терпеливо замирать, дожидаясь, пока они переберут в уме всех бывших одноклассниц и местных телеведущих из прогноза погоды. Научилась улыбаться и говорить: «Такое вот у меня типичное лицо».

2

А потом я очутилась на вечеринке: приглушенный свет чужой гостиной, аромат чистящего средства, теплое марево от греющих свечей. Я бы предпочла ухающую музыку, незнакомцев и танцы. Но вместо этого попала на камерную тусовку: кулоны на винных бокалах^[2] и сплетни вполголоса. Гости кружили вокруг меня. Одни дотрагивались до моего локтя, другие – нет. Подходили парами и тройками, словно я – ваза с пуншем, сырная тарелка, веер маленьких салфеток в салфетнице. Я давно не бывала в компании такого количества людей. Нервировало внимание ко мне, случайно перехваченные взгляды, шепотки, в которых проскальзывало мое имя. Мне даже показалось, что я слышу, как кто-то мурлычет в ритме считалки, которую дети чеканят, играя в ладушки:

Эдвард Ранни, Эдвард Ранни вышел ночью на охоту,
Эдвард Ранни, Эдвард Ранни Анджелу оставил в парке.
Ферн засунул он в тележку.
Язмин бросил в переулке.
Лейси свесил с карусели.
А с Луизы снял кроссовки.
А с Луизы снял кроссовки.

Я огляделась в поисках Сайласа, который, вопреки всем своим волнениям и занудству, бросил меня в толпе одну. Я понятия не имела, где он. Впрочем, это ложь. Я не сомневалась, что он выскользнул во двор покурить вместе с Тревисом. Я сбежала на кухню и налила себе в бокал какой-то фиолетовый напиток.

Тусовщики нагнали меня и здесь – обернувшись, я обнаружила, что почти окружена. Их было четверо: подружка Тревиса, которую я мысленно называла Навеселе, обнимающаяся парочка, которая, казалось, упадет без чувств, если отлепится друг от друга, и одинокая женщина, которая постоянно шмыгала носом – то ли неодобрительно, то ли из-за простуды, разобрать было сложно.

Кое-кто выступал против действий комиссии по клонированию: одни – из религиозных соображений, другие – из-за прошлогодних скандалов. Третьи протестовали против клонирования меня в частности, считали, что я не заслуживаю оживления, поскольку кто я вообще такая? Никто, какая-то непонятная женщина. Лучше бы оживили их любимую певицу или бабулю.

– Лу! – воскликнула Навеселе – это прозвище явно было в точку: щеки и нос у нее раскраснелись от выпитого. – Мы так рады, что ты здесь!

Уж не знаю, что она подразумевала под словом «здесь»: что я пришла на вечеринку или что вообще жива. Я так и не вспомнила, как ее зовут. Поэтому подняла бокал и сказала:

– С днем рождения Тревиса!

– Нет, – сказал тип из парочки, – с днем рождения вас!

– О, сегодня ведь не мой день рождения, – возразила я.

– В каком-то смысле ваш, разве нет? – уточнила его вторая половина.

– Можно назвать этот день днем перерождения, – предложил тип. Он забрал у меня бутылку вина и вскинул руку с ней. – С днем перерождения вас! – И отхлебнул из бутылки.

– Давайте просто выпьем за Лу, – вмешалась Навеселе, бросив на друзей грозный взгляд. Она прикоснулась к моему плечу. – Давайте, а? За Лу?

– За Лу! – нестройно воскликнули тусовщики.

Я благодарно отсалютовала своим напитком. Они тоже подняли бокалы.

– Ну, расскажите же, – попросил мужчина, когда все поутихли.

– Что рассказать? – не поняла я.

– Каково это?

– Каково что?

– Родиться, конечно!

Навеселе с укором произнесла имя вопрошающего, но не заткнула его и руку с моего плеча тоже не убрала.

– Ну правда, – сказал он. – Я вот не помню, как сам родился. А вы помните?

– Нет, конечно, – ответила Навеселе. – Я же младенцем была.

– А вот она – нет! – Мужчина ткнул в меня пальцем. – Она была такой… как сейчас.

Я бросила взгляд вглубь дома, высматривая Сайласа, но его не было видно. Тусовщики наблюдали за мной с преувеличенным вниманием пьяных людей, с рассредоточенной сосредоточенностью. Я подумала, что неплохо бы отсюда улизнуть. Обронить благовидный предлог и дать деру. «Я в ванную!», или «В дверь звонят!», или «Фред!». Какой еще Фред?

А потом мне пришло в голову кое-что еще. Я подумала: им так хочется знать, каково это было? Хочется послушать байку? Ну так я расскажу. Взяла и рассказала.

– Первое, что я почувствовала, – это шум в ушах: я подумала, что шумит вода.

Тусовщики переглянулись и снова воззрились на меня.

– Вода, – тихо повторил один из них.

– Что это за вода, я не знала. Моя кровь? Вода в кухонной раковине? Волны океана бытия и небытия? Как выяснилось, это была вовсе не вода. Оказывается, слышала я совсем не воду, а звук, с которым моя кожа трется сама об себя – я терла руками бедра. Так я и обнаружила, что у меня есть руки! А еще бедра!

В этом месте тусовщики засмеялись. Забавно, наверное, узнать, что у тебя есть тело. А может, забавным было то, что мне досталось именно это тело, за плечо которого все еще держалась подружка Тревиса – с восхищением, а может, и с разочарованием, или и с тем и другим сразу, потому что это плечо ничем не отличалось на ощупь от любого другого плеча.

– Когда я открыла глаза, – продолжала я, – у меня возникло чувство, будто я опять в воде. Все было мутным или смазанным, смазанным или мутным. И я подумала: кто-то взял и превратил этот мир в месиво. Но потом я моргнула, и до меня дошло, что это мои слезы. Просто слезы, из-за которых мир вокруг превратился в одно сплошное месиво. И как только я поняла, что это слезы, они потекли по щекам.

– Вы плакали? – спросил кто-то.

– Исключительно механически. Врачи залили мне в глаза жидкость, чтобы слизистая не пересохла. Когда я проморгалась, все стало четким.

– И что вы увидели?

– Мужа и дочь. Если кто и плакал, так это Сайлас. Впрочем, Сайласа все доводит до слез: что реклама кредитных карт, что мебель, выставленная на помойку, он плачет при одной только мысли о том, как бабушка варит ему суп.

Тусовщики усмехнулись: Сайлас, их коллега с характером стоика, – и плачет при мысли о бабушкином супчике.

– Вы их узнали? – спросил кто-то.

– Конечно, узнала. Память у меня сохранилась. Иначе чем бы я была? Не собой. Просто телом. Одним большим месивом.

Тусовщики снова засмеялись – на сей раз неловко. Навеселе взглянула на руку, которая все еще лежала у меня на плече, но так ее и не убрала. Возможно, позже она потрет пальцами друг о друга и подумает, что на тех осталась какая-то пыль с меня, некие хлопья, хотя источником этого ощущения будет только она сама.

– Что еще вы помните?

– Помню запахи. Я чувствовала запахи больницы: обеззараживающего средства, пластиковой упаковки, в которой прежде лежало мое постельное белье, и чего-то под названием «обед». И аромат средства после бритья, которым пользуется Сайлас. Лимон и табак.

– Учуяли родной запах.

– Да, родной запах.

Тусовщики заулыбались и как по команде отпили из бокалов. Навеселе наконец-то отцепилась от меня и обхватила себя руками. Эта история явно прозвучала утешительно. Из забвения мы приходим в забвение, бла-бла-бла. Тусовщикам, как и всем остальным, хотелось верить, что после того, как все слезы будут пролиты, а гроб опустят в землю, они откроют глаза в ином мире, и первыми, кого они увидят, будут их родные.

Обо всем остальном я умолчала. На вечеринках такое не обсуждают. Я не рассказала им о том, как выдернули катетер, что торчал у меня между ног; о родинке на подбородке у врача, просвечивавшей из-под тонального крема, как солнце из-за луны во время затмения; о том, как Сайлас сказал: «Она может?..» – и смутном осознании, что «она» – это я. Что она должна мочь?

Я не рассказала им о боли – не ожидаемой и острой, какой ее себе представляешь, а зудящей, бесформенной и необоримой, как будто сильно ошпарила язык и кажется, что во рту на месте, откуда он растет, образовалась дыра.

Я не рассказала им, до чего унизительно очнуться в присутствии команды врачей, которые разглядывают и в подробностях, с энтузиазмом обсуждают форму твоей вульвы.