И я не рассказала им о том дне – я не любила о нем вспоминать, – когда ко мне в палату пришли Герт и какой-то ее коллега из комиссии по репликации, который все подтягивал манжеты, словно не хотел, чтобы кто-то увидел его запястья. Они устроились в креслах возле моей койки, и Герт рассказала, что я теперь одновременно та и не та женщина, которой привыкла себя считать. Та женщина умерла, объяснила Герт. Погибла, в конце концов отважился вставить ее коллега из комиссии. «Была убита» – не сказал никто. А меня вырастили из образца ее клеток. На самом деле я копия той женщины, первой, подлинной Луизы. Но мне ни в коем случае не следует воспринимать себя как копию, быстро поправились Герт с коллегой. Когда они произносили эти слова, их глаза бегали по моему лицу туда-сюда, как лампа сканера в копировальной машине.

Вот так я и родилась. Тусовщики задали мне вопрос и о смерти. Вернее, задала его шмыгающая носом женщина, которая задержалась, когда остальные уже разошлись. Все то время, пока я повествовала о моем рождении, она отмахивалась от овощной нарезки и разглядывала свое отражение в окне позади меня.

– О смерти? – переспросила я. – О нет. Этого я не помню.

И постучала себя по виску – в точности как Герт, когда рассказывала мне о том же. Тогда, в больнице, я заметила, что у Герт на зубах отпечаталась помада. Вернее, только на одном зубе. От этого мне стало легче – от мысли, что она не безупречна.

– Свежие воспоминания теряются в процессе, – объяснила я этой женщине, как мне тогда – Герт. – Ну и, знаете ли, шок.

– О, я знаю. – Женщина прижала руку к сердцу. – Точнее, сама я такого не переживала. Но я читала об этом, о шоке. Звучит ужасно.

– Э-э. Да.

– То есть вы хотите сказать, что вообще ничего не помните? Ни малейшей детали?

– Ни единой.

– Плохо.

В этот момент меня бросило в жар – и от вина, и не от вина.

– Плохо, что я не помню, как меня убивали? – уточнила я, но моя собеседница, кажется, перемены в тоне не заметила.

– Я к чему – неужто вам не интересно? Мне бы было.

– Интересно? Нет. Мне рассказали, что произошло.

– Правда? – Женщина с интересом подалась ко мне, вино в ее бокале скользнуло к золотистой кайме вдоль края, словно тоже желало послушать.

Не знаю. Я стараюсь быть доброй и милой, милой и доброй. Но иногда на меня находит.

– Он рассказал следователям, что отследил маршрут моих пробежек, – поведала ей я. – Что несколько дней ходил за мной по пятам, делая пометки в своем маленьком блокнотике, заведенном специально для этой цели.

– Как страшно! – ужаснулась женщина.

– Сказал, что ждал меня, спрятавшись за деревьями, что запомнил, как скрипят мои кроссовки, и, как только я пробежала мимо, выскочил, схватил меня за хвост и намотал его себе на руку.

– Какой ужас! – ахнула собеседница.

– Сказал, что вышло идеально – идеально для него, конечно, – потому что у меня при этом запрокинулась голова и обнажилось горло, так что перерезать его было легко.

– Какая жуть! – охнула женщина.

– Он сказал, что все произошло очень быстро.

– И безболезненно, – прошептала она.

– Безболезненно? – Я взглянула на нее. – Почему это безболезненно?

– Нет, я имела в…

– Перерезанное горло – это болезненно. Он рассек мне кожу, мышцы, трахею. И мне пришлось дышать собственной кровью. Можете представить, каково это – вдыхать собственную кровь?

Ее рука взлетела к горлу.

– Ну а что было дальше, вы и так знаете, – не унималась я. – Вы же читали газеты, смотрели новости. И знаете, что он бросил меня умирать. Но я не умерла. Не сразу. Видимо, я убежала или, может, уползла в кусты. Через три дня меня нашли в водосточной канаве. Следователи считают, что я пыталась добраться до дороги, чтобы поймать машину. Но не успела. И умерла. Но… ничего этого я не помню, – заключила я. – Что плохо, как вы сами сказали.

Лицо у женщины побелело. Это я согнала с ее лица все краски. Поначалу мне было приятно, что я задела ее за живое, потом стало противно, а затем все равно. Я протиснулась мимо нее и покинула кухню. Пока я шла сквозь веселящуюся толпу и коридор в спальню Тревиса – совершенно пустую, в этом я не сомневалась, – у меня было чувство, словно я наблюдаю за собой сзади, смотрю на свою темную макушку.

Я уставилась на гору чужой верхней одежды на кровати. Из рукавов не торчали кисти, из воротников – головы, груди не вздымались и не опадали. Бестелесные тела. Я легла на кровать и зарылась в эти самые куртки и пальто. Принялась наслаивать сверху шерсть, хлопок и нейлон и в конце концов погребла себя под тонной пустой ткани, под рукавами, плечами и спинками, в которых не было людей.

Я немного так полежала. Несколько минут. Через некоторое время из соседней комнаты донеслось нестройное пение – пели «С днем рождения тебя». Видимо, кто-то вынес торт. Я даже запах воска уловила, когда задули свечи. Все-таки не зря тот тип из парочки спросил меня про день рождения. Теперь у меня таких два – номер один и номер два. Но тусовщикам я подпевать не стала. Нет, петь мне совершенно не хотелось.

Дверь открылась, и кто-то вошел в комнату.

– Лу? – произнес Сайлас. Молчание. Я подождала, пока он заметит мои ноги. – Что ты делаешь?

– Ничего. Я пальто.

Матрас прогнулся. С моего лица одно за другим сняли рукава и плечи, и надо мной возник Сайлас. И посмотрел на меня – лоб сморщен, губы сжаты в тонкую линию. Он ничего не сказал про пальто, не сказал, что надо было остаться дома, не сказал, что предупреждал меня. Как я уже говорила, он замечательный мужчина, с этим согласны все. Я с этим тоже согласна.

Сайлас погладил меня по щеке.

– Ты как?

– Я? Прекрасно. У меня шелковая подкладка и латунные пуговицы. Я двубортное пальто. У меня в кармане пачка жвачки. Я готова к зиме.

Сайлас состроил печальную гримасу.

– Рановато для вечеринок?

– Немножко, – признала я.

– Прости, что бросил тебя. Я думал, у тебя все хорошо.

– Было хорошо, – сказала я. – А потом стало плохо.

– И ты превратилась в пальто.

– С латунными пуговицами.

– Что бы ты сделала, если бы кто-то зашел сюда за своим пальто?

– Не знаю. Ушла бы с ним?

Сайлас покачал головой, но у него на губах возникла тень улыбки.

– Может быть, – медленно произнесла я, – я уйду с тобой.

Вот она. Улыбка.

– Может быть? – спросил он.

– Не может. Точно уйду с тобой.

Сайлас взял меня за руки и поднял, поставил на ноги. Пальто соскользнули на кровать.

– Пойдем домой, – сказал он.

День рождения

Первый день рождения, который я помню, – то ли третий, то ли четвертый по счету, лишь смутное воспоминание из раннего детства. Кто-то – скорее всего, Папуля – решил, что я люблю лебедей, и купил мне торт в форме оного. Мы с отцами в то время жили в микрогородке, и в пруду рядом с общественным центром обитала пара лебедей.

По правде говоря, те лебеди мне не нравились, вообще ни капельки. Более того, я их побаивалась. Они вытягивали шеи и шипели, как коты, а еще засоряли прудик, выпуская в воду струи зеленого помета. Как-то раз я подошла к ним слишком близко, и одна из птиц погналась за мной. С тех пор, едва завидев лебедей, я показывала на них пальчиком и вопила. Видимо, так и родилась идея того торта: мой страх перепутали с восторгом.

Торт, пусть и в форме моего личного кошмара, был произведением кондитерского искусства: с завитками из белого шоколада и кокосовыми хлопьями вместо перьев. Сладости мне перепадали редко, потому что мой второй отец, Дин, медбрат по профессии, считал, что детей приучают ассоциировать сахар с любовью. У Дина были квадратные очки, квадратный подбородок, квадратные плечи и дар уклоняться от всякого вздора – тот словно обтекал его по периметру. Наверное, поэтому Папуля, жуткий сладкоежка, напрочь лишенный практичности, и заказал этот торт. Дин, вероятно, был прав насчет сахара и всего прочего. Но после смерти Папули я с тоской думала обо всех тех десертах, которые ему не довелось съесть.

Тот лебединый торт мы, кстати, съели. И Папуле достался здоровенный кусок. До сих пор вижу его перед тарелкой с пышным белым треугольником бисквита. Вижу довольную улыбку.

А я? Мне не повезло. Я заразилась простудой, которой по очереди болели все дети в городке, и полголовы у меня было забито слизью. Казалось, будто мне под кожу лица вставили горячую маску, от которой все зудело. В тот день простуда стала настоящей трагедией. Каков был шанс, сокрушалась я, разболеться именно сегодня? В единственный день имени меня? Хуже того, из-за простуды я не почувствовала сладость торта. Кто-то выдал мне свечку – облизнуть, это я помню. Крупицы сахарной глазури и воск были совершенно неразличимы на вкус.

3

– Я не могла не порвать с ним, – сказала Анджела.

«Он» был бойфрендом Анджелы. Ничего нового. Анджела рассталась с ним несколько недель назад, но продолжала мусолить это решение, всякий раз приходя к одному и тому же выводу, как грибник, который, заблудившись в лесу, наматывает круги и натыкается на один и тот же пень. Проблема с бойфрендом заключалась в том, что он не выпускал Анджелу из поля зрения. Предсказуемая реакция – с учетом нашей-то ситуации, сказала нам Герт.

– Он ведь даже дверь в ванную не позволяет закрывать, – скривилась Анджела.

Группа поддержки переживших нападение серийного убийцы встречалась по вторникам во второй половине дня. Комиссия по репликации арендовала небольшую переговорку у какой-то загибающейся семейной клиники. Миленько, пастельно, узорчато – не комната, а бюст пожилой тетушки. Гарнитурные стулья в атласной обивке с защипами. На стенах в случайном порядке, будто разбухшие сухарики в супе, были развешаны сентиментальные пейзажи из разных уголков света. Под потолком беспрестанно жужжала вентиляция. Мне все казалось, что это кто-то из женщин напевает себе под нос. Группу поддержки посещали пять человек: Анджела, Язмин, Лейси, Ферн и я. Название группы было обманчивым. Ни одна из нас не пережила нападение.

– Он так и следит за мной, – все жаловалась Анджела. – Прямо сейчас ждет меня на парковке. В своей машине. А я ведь сюда на автобусе приехала. Он ехал следом за ним, притормаживал на всех остановках.

Анджела нервно обхватила шею ладонями. Шея у нее была длинная, а подбородок скошенный – Анджела вечно задирала его, словно рассматривала что-то на верхней полке. Это придавало ей сходство с гусыней, ну или с лебедем, если выразиться помягче.

Анджела стала первой из нас. Ее нашли ранним утром на скамье в парке: горло перерезано, сандалии аккуратно стоят у босых ног; наткнулся на нее то ли бегун, то ли собачник. Вы замечали, что трупы всегда обнаруживает именно этот тип людей? У которых жизнь подчинена такому строгому распорядку, что они встают ни свет ни заря и находят на обочине не ерунду какую-то, а целое человеческое существо.

– Я тут подумала: может, просто забить на него? – Анджела все переживала из-за бойфренда. – И так будет проще? Иногда это даже… обнадеживает? Вот у меня возникло чувство, что кто-то за мной следит, и я оглянулась. И ф-фух! Это просто он.

– Но разве не он вызывает у тебя это самое чувство? – спросила одна из женщин. Я не заметила, кто это сказал, поскольку отвлеклась на повторяемое Анджелой слово «просто» – оно, как маленький поплавок, всплывало почти в каждом ее предложении. Просто, проще, просто. Анджела держалась за шею в том месте, где ее рассекли. Я представила, как сквозь пальцы сочится кровь.

– Я о том и говорю, – ответила Анджела. – Когда я вижу, что это он, я испытываю облегчение.

– Я не про это чувство. Я про чувство, что кто-то за тобой следит. Может, оно возникает у тебя как раз потому, что он за тобой следит?

Это была Лейси – Лейси, которая красила губы помадой самого темного оттенка на свете, отчего ее лицо являло собой тусклый фон для рта цвета ягод беладонны. Она была местной бунтаркой и обожала спорить с остальными, о чем бы те ни вели речь. Однако я на нее не злилась. Лейси, самой младшей из нас, было двадцать лет, и она по-прежнему жила с мамой. Лейси обнаружили на карусели во дворе начальной школы: одна нога свисала на землю, носок касался песка, на котором был вычерчен идеальный круг. То есть, усадив Лейси на карусель, он еще и прокатил ее.

– Даже не знаю, – сказала Анджела. – Может, это чувство меня и без того тревожит. Неужели у вас никогда не возникает ощущения, что за вами следят?

Мы согласно загудели: возникает-возникает, у каждой.