– Это… – Сайлас остановился, – …звучит логично.

– Конечно, блин, логично.

– Прости, Уиз. Мне жаль. Честно. Я тут все хожу и хожу с ней. В неотложке не принимают, если температура ниже сорока.

– Давай Дину позвоним. Он скажет, как быть.

Дин ответил на четвертом гудке. Видеозвонок он отклонил – такое стало водиться за ним после моего убийства. Я старалась не придавать этому значения, но, разумеется, придавала. Возможно, Дину было слишком мучительно снова видеть меня – после того, как он отгоревал утрату. Я старалась не думать об этом, но, разумеется, думала. Услышав «алло» Дина, я испытала облегчение. Перевела звонок на настенный экран, чтобы Сайлас тоже мог его слышать. Голос Дина загремел на всю гостиную.

– Луиза? – сказал он. – Погоди секунду.

– У Новы жар, но в неотложке не принимают, – затараторила я.

– Погоди, – перебил меня Дин, – перейду в другую комнату. – Там, где он находился, вроде не было шумно. Я даже разобрала шарканье его ног. – Окей, – сказал он. – Повтори-ка еще раз.

– Ты на работе?

Дин много лет отказывался выходить на пенсию и продолжал работать в больнице. Никто больше не умеет держать все в таком порядке, аргументировал он, и обучить кого-то этому нереально. К тому же чем еще заниматься на пенсии? Гулять? Читать романы? Садовничать? Когда я последовательно ответила «да» на все эти вопросы, он издал звук, будто отхаркивает мокроту.

Но все эти разговоры велись до того, как меня убили, по субботам, в его единственный выходной, когда мы болтали по часу. Мы и сейчас созванивались по субботам. Предъявить ему мне было нечего – Дин никогда не пропускал звонки, – но теперь наши разговоры длились максимум десять минут, а потом он говорил, что у него дела.

С момента моего возвращения к жизни Дин навестил меня только один раз. Через неделю после того, как меня привели в чувство. Казалось, будто он в замешательстве. На протяжении всего визита он придирался к врачам, маячил в дверях и подносил мне тарелки с едой. Перед уходом потрепал меня по плечу – как-то нехотя, словно опасался, что рука прилипнет. Мы с Сайласом это обсудили: Дин все делал по-своему, и я изо всех сил старалась не обижаться на него за это. Я видела, как он повел себя после смерти Папули: вышел на работу на следующий же день после похорон. Дин такой, какой есть; всегда таким был.

– Я дома, – ответил Дин, не вдаваясь в подробности. – Жар?

– Мы только неделю назад у врача были на контрольном осмотре в девять месяцев, – сказала я, словно это имело какое-то значение. И умолчала о том, что недавно, спустя три месяца после пробуждения, сама прошла контрольный осмотр, рекомендованный комиссией по репликации. – Доктор Восс сказал, что у Новы все хорошо. Все отлично. Все по графику. Все по нормативам.

– Высокая? – перебил меня Дин.

– По росту?

– Нет. Высокая у нее температура?

– А-а. Тридцать восемь и восемь.

– И что сказали в неотложке – до какой температуры не рыпаться?

– До сорока.

– Окей, это стандартная рекомендация. Положи прохладную тряпочку ей на лоб. И если волнуешься, выезжай в больницу, когда температура поднимется до тридцати девяти с половиной.

– Я волнуюсь.

– Знаю. Но волноваться не стоит. Как-то раз, когда у тебя был жар, Папуля всю ночь просидел с тобой в машине на парковке напротив больницы.

– Серьезно? Я об этом ничего не знаю.

– Потому что это была глупость. Просидеть всю ночь в машине с больным ребенком? Какого черта парковаться через дорогу от больницы? Этот вопрос я тогда задал твоему отцу. И знаешь, что он мне ответил? Что перепарковаться будет быстрее – на двадцать минут быстрее, чем ехать от дома.

– И мне в итоге нужно было в больницу?

– Нет. У тебя был жар. У детей такое случается. А он был просто глупцом, который любил тебя без памяти. – Так Дин всегда описывал Папулю.

– И тебя, – добавила я. – Тебя он тоже любил.

– Послушай, Луиза…

– Тебе пора, у тебя дела.

– Именно.

– Но можно мы тебе позвоним, если все-таки загремим в больницу?

Меня вдруг придавило тишиной на другом конце линии и расцветающим в этой тишине страхом, что Дин скажет «нет». Я вспомнила, что Ферн сказала в баре о своих родителях. Они мне не семья. Вспомнила об экс-бойфренде Анджелы, не выпускающем ее из вида. В голове у меня снова зазвучал голос Анджелы. Будь у меня ребенок, я бы любила его так, что не захотела бы с ним расставаться.

– Конечно, – наконец произнес Дин. – Если будет сорок. Можете выезжать, когда поднимется до тридцати девяти и пяти.

После этого он отключился.

Нова на руках у Сайласа повернулась ко мне; ее глаза напоминали подрагивающую жидкость: ткнешь пальцем – пойдут круги. Нова пристально посмотрела на меня, потом вытянула ручку и махнула ею в мою сторону. Я остановилась. Застыла.

– Стой. Сай. Ты это видел?

– Что видел?

– Можно я возьму ее на секундочку?

– Уверена? Она ведь начнет… – Плакать, так и не добавил Сайлас. Потому что запах у тебя чужой, незнакомый, никогда не сказал бы он. Потому что ты ей не мать, не настоящая мать, никогда не сказал бы он, но, может быть, подумал?

– Она потянулась ко мне, – пояснила я. – Вот только что.

– Правда? В смысле, конечно, – исправился Сайлас. – Конечно, держи. Вот так.

И мы совершили ритуал передачи ребенка от одного молодого родителя другому. Я уложила Нову головой себе на локоть, и мы с ней оказались лицом к лицу.

– Фух. Я прямо чувствую, как от нее жар исходит.

Нова разглядывала меня, ее кожа была покрыта испариной, глаза метались туда-сюда, тщетно пытаясь сфокусироваться. Я ожидала, что она, как всегда, скривит мордашку и заревет. Вместо этого Нова повторила тот же жест, что и минуту назад. Она вытянула ручку и махнула ею возле моего уха.

– Вот! Ты видел?

– Ее лихорадит. Она к сережке твоей тянется, – сказал Сайлас.

– Думаешь?

Возможно, он был прав – серьги на мне были крупные и блестящие. Я отстегнула одну и предложила малышке, но она не обратила на серьгу внимания и опять махнула рукой возле моего уха, сжав пальчики у меня под подбородком.

– Нет, – поразилась я, – она к волосам моим тянется.

– К волосам?

– К моим бывшим волосам. К тем, что я отстригла. Она помнит их еще длинными.

– Она слишком мала, чтобы что-то помнить. В книгах написано…

Но тут Нова повторила тот жест.

– Ба-а. Ты только погляди на это, – с улыбкой прошептал Сайлас.

– Ты вспомнила меня, пухляш? – Я прижалась лбом ко лбу малышки, ощущая ее жар. – Вспомнила меня?

Нова не сопротивлялась – я носила ее на руках один потный час за другим. Больше того, она сама за меня схватилась. И я тоже горела, как в лихорадке. Когда я попыталась передать Нову Сайласу, малышка вцепилась в меня, и ее острые ноготки оставили у меня на коже болезненные следы в виде крошечных полумесяцев. Я не ревновала из-за ее любви, из-за того, что она предпочитала Сайласа, но она столько раз меня отвергала, что я невольно испытала тихое удовлетворение: сейчас, болея, она хочет ко мне. Все-таки мы с ней – наш пот, наши души, наша кожа – имеем более глубокую связь. Так уж это устроено с детьми: они наши частички, которые существуют отдельно от нас, и можно любить их так, как никогда не полюбишь себя.

Когда температура у Новы подскочила до тридцати девяти и пяти, Сайлас собрался вызывать автотакси. Но в тот же миг жар пошел на спад. День пошел на спад вместе с ним и перетек в ночь. Лоб у Новы взмок от пота, и ее кожа на ощупь опять стала кожей и больше не напоминала кипяток. Я уложила ее в колыбель. Мы с Сайласом стояли рядом и смотрели, как малышка спит. То и дело прикладывали руки к ее лбу. «В самый последний раз», – пообещали мы с ним друг другу. В черт знает который час Сайлас прикрепил температурный датчик к пяточке Новы и сказал мне: «Пойдем немного поспим».

В кровати, уже засыпая, я снова вспомнила о зеленой сумке, лежащей в темноте, за дверцами шкафа, в дальнем углу комнаты. Я так и не распаковала ее. Что, если сделать это сейчас? Что, если я встану с постели посреди ночи и на глазах у ошарашенного Сайласа начну вынимать из сумки одну вещь за другой? Что, если я воскликну: «Ну и ну! Ты только погляди, что твоя первая жена сюда насовала!»

– Сайлас, – буркнула я – или скорее выдохнула.

С другого края кровати донесся ответ:

– Я уже почти уснул.

Но я ему так и не призналась. Какой в этом смысл? Он бы только расстроился. Да и зачем это делать? Женщина, которая собрала ту сумку, – не я. Она не знала того, что знаю я, – каково это: едва не лишиться всего на свете. Она – бедняжка, приземленная душа. Тогда как я – возвышенная.

– Лу? – пробормотал Сайлас. – Что такое?

Я призналась в другом.

– Я кое-что натворила. На работе.

Я рассказала Сайласу, как схватила мистера Пембертона за руки, о выговоре от Хави, о предупреждении. Я уже настроилась услышать от Сайласа то, что он должен был сказать: вот и доказательство, что мне не стоило возвращаться к работе. Что мне следует побыть дома. Что он меня предупреждал.

Но неожиданно Сайлас сказал:

– Вполне понятная реакция.

– Серьезно? Мне не понятная.

– Конечно. Тебе нужен был какой-то якорь.

Я перекатилась на другой бок, легла лицом к нему.

– Прости, конечно, но звучит это как строчка из дурной поп-песенки.

– Каждому нужен в жизни якорь.

– Звучит как строчка из песни похуже.

– Каждому ну-ужен в жи-изни якорь, – пропел Сайлас скрипуче и фальшиво. – Пусть даже рука-а старика-а.

– Сай?

– Что?

– Можешь секундочку побыть серьезным?

– Могу даже десяток минуточек.

– Точно можешь? Потому что ты все еще говоришь голосом поп-певца.

– Прости. Я серьезен. Видишь? Снова нормальный голос.

– Смотри. – Я задрала штанину пижамы. – Мой шрам пропал.

Я показала на икру, где у меня с детства был извилистый шрам. Теперь на том месте была гладкая кожа.

– Я только вчера заметила, – сказала я. – Забавно, да? Я помню, как заработала его. Мне было девять. Я заложила слишком крутой вираж, нога соскользнула со свифтборда и зацепилась за лавку. Крови натекло – ужас. Куча народу подошла помочь. Я чуть сознание не потеряла. Я знаю, что это было. Что это было со мной. Но не с этой ногой. Которая принадлежит мне.

– Хм-м-м, – протянул Сайлас.

Я сунула руку под футболку, провела ладонью по животу, гладкому от пупка до паха – ни рубца, ни следа от швов; еще один шрам, которого не было, – от кесарева сечения. Раньше я часто гладила его, водила по нему пальцами. Врач сказал, что шрам станет похож на улыбку. Я надавливала на него и ощущала тупую боль. Сейчас не было ничего – ни шрама, ни улыбки.

Сайлас дотронулся до моей руки, остановил ее.

– Я не такая? – спросила я у него.

– Не такая?

– Не валяй дурака.

– Я не валяю. Не такая, как что?

– Не такая, как прежде. Не такая… какой была.

Не знаю, что я хотела от него услышать. «Да, ты совершенно другая женщина, новая и улучшенная версия себя». «Нет, ты все та же Уиз, такая же, как и раньше».

– Конечно, не такая, – произнес Сайлас.

– Я думала, ты скажешь «нет». – Я дотронулась до места на ноге, где когда-то был шрам, провела по нему пальцем – по шраму, который помнила. – Потому что я пытаюсь… – Но я не знала, чего