Небо было цвета серой пустоты; вороны, перелетавшие с дерева на дерево, черными росчерками полосовали бесцветную хмарь, их безразличные пронзительные крики единственные нарушали безмолвие. Пришедшие на похороны, в своих черных глянцевых плащах похожие на птиц, сгрудились вокруг открытой могилы; лица у них тоже были серые и безрадостные, будто вырезанные из мороси. Народу собралось всего ничего: кое-кто из тетиных коллег, пара соседей да горстка старых знакомых. И никого из наузников. Селена, в своем фиолетовом наряде, среди них выглядела до странности неуместно, чтобы не сказать неприлично. Ее волосы, самое яркое пятно в радиусе нескольких миль вокруг, были упрятаны под широкополую шляпу. Никто, казалось, не замечал, что под зонтом она совершенно сухая, несмотря на косые струи дождя. Она попыталась перехватить взгляд Анны, но та не нашла в себе сил встретиться с ней глазами. Взгляд ее был устремлен на огромное современное кладбище. Тетя одобрила бы его организованность и порядок – бесконечные ряды ухоженных могил, в точности таких же безликих, как и сама смерть. На некоторых мокли под дождем цветы, пожухлые приношения. Тете цветы никто носить не станет. И ходить к ней на могилу тоже. Очень скоро она будет позабыта и станет одной из множества других таких же.

Я не стану смотреть вниз.

Я не стану смотреть вниз.

Я не стану смотреть вниз.

Анна стиснула безжизненный вялый науз. Мир вокруг плыл и искривлялся. Неужели она в самом деле присутствует на тетиных похоронах? Тетя. Моя тетя. Неужели она в самом деле мертва? Это казалось невозможным. Тетя всегда производила впечатление неуязвимой. Несокрушимой силы. Анна попыталась представить, каково это – чувствовать себя свободной, но перед глазами у нее стояли лишь нескончаемые ряды могил. Как она может жить, когда всю ее жизнь – как содержание, так и форму – всегда определяла тетя? Как она может жить, когда смерть тети на ее совести? Это все я виновата.

Я не стану смотреть вниз.

Я не стану смотреть вниз.

Я не стану смотреть вниз.

Но от земли уже начинал подниматься холод: он расползался от ступней вверх по ногам, точно заскорузлые корни, обвивающие ее, оплетающие все туже и туже, – и в мозг Анны вместе с воспоминаниями хлынула тьма. День, когда она развязала все узлы на своем наузе, воскрес в ее памяти круговертью стремительно сменяющих друг друга мучительных образов: церемония Связывания, усиливающие хватку побеги, облетающие розовые лепестки, брызнувшая фонтаном из груди Аттиса кровь, ее рука в руке Эффи, их объединенная магия, судорожное дыхание Аттиса, оборвавшееся и вернувшееся вновь, – самый прекрасный звук на свете; пальцы голема, сомкнувшиеся на тетиной шее, ее отчаянный хрип – самый чудовищный звук на свете. Мир, в тот день ставший магическим, и Анна в его центре, сплетающая его нити в нечто могущественное и ужасное.

– Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху: в нерушимой надежде на воскресение к жизни вечной в Господе нашем Иисусе Христе.

Священник склонил голову, и присутствующие последовали его примеру.

Я не стану смотреть вниз.

Я не стану смотреть…

Я не стану…

Я не…

Анна посмотрела на небо. На листья, слетающие с деревьев. На отчаянную пустоту внутри. А потом – потом она посмотрела вниз.

На гроб, поблескивавший на дне могилы. В нем, в этом гробу, лежала тетя – в земле, посреди червей и тлена – всего того, что она всегда ненавидела. Анна попыталась отвести взгляд, но не смогла. Тьма протянула к ней свои щупальца – и поглотила ее. Анна теперь тоже была там, внизу, не способная ни видеть, ни дышать. Она падала и падала – и ей не за что было ухватиться.

Тишину прорезал крик.

И еще один. И еще. Теперь крики неслись отовсюду сразу. Анна силилась вынырнуть из этой тьмы – голова ее запрокинулась – в попытке понять, что происходит, но то, что она увидела, не сделало ничего более понятным…

Гости заходились в крике. Все до единого. С выпученными глазами, разверстыми ртами, искаженными ужасом лицами, они кричали и кричали – глухо, утробно. Миссис Чапман, соседка, вопила, обхватив лицо руками; еще одна женщина визжала, упав навзничь; священник выл, рухнув на колени и воздев руки к небесам, как будто у них не оказалось ни одного ответа, которые он обещал. Вороны на деревьях вторили им пронзительным граем, в клочья полосуя небо своими голосами, и их зловещий хор был таким невыносимо громким, что, казалось, они вот-вот поднимут мертвых из своих могил.

Единственной, кто не поддался всеобщему безумию, была Селена. Она ошеломленно посмотрела на Анну, а потом взмахнула руками и выкрикнула:

– Альсамт!

Крик резко оборвался.

Люди начали медленно приходить в себя – закрывали рот, качали головой, поправляли пальто и шляпы и стискивали руки, как будто ничего не произошло. Как будто и не было только что этого всеобщего безумия.

Священник поднялся на ноги и как ни в чем не бывало продолжил:

– А теперь давайте помолимся вместе…

Гости вновь устремили взгляды на могилу, и панихида продолжилась под дождем.

Больше Анна вниз не смотрела.

Поминки устроили в тетином доме на Кресси-сквер. Никогда еще там не было так людно. Гости жевали сэндвичи и потягивали кислое вино, вымученно и неискренне улыбаясь Анне. Какое горе! Анна, как заводная кукла, механически кивала в ответ, произносила полагающиеся случаю слова и ничего не чувствовала. Селена изображала из себя гостеприимную хозяйку – да, мы с ней были давними подругами. Совершенно ужасно – инфаркт в таком молодом возрасте. Нам будет страшно ее не хватать. Анна подозревала, что большинство гостей явились исключительно ради того, чтобы поглазеть по сторонам – осудить и обдать презрением дом женщины, которая осуждала и обдавала презрением их.

Разошлись все очень быстро. Через час все было кончено: тетина жизнь была стерта, как случайное пятно, о котором назавтра никто даже и не вспомнит. Любовь – это все, что остается после нас, а в тебе ее было не слишком-то много, тетя. Анна с Селеной сидели на кухне. Селена то и дело подливала себе в бокал вина из початой бутылки, пытаясь болтовней разрядить молчание:

– Слава Богине, все это наконец позади! Какой-то мужик загнал меня в угол и битых полчаса рассказывал про свою коллекцию удочек. Ненавижу коунские похороны. Все в черном и с унылыми лицами. Черный – цвет соблазнения, а не траура. Я хочу, чтобы на моих похоронах все были в ярком, а мужчины падали на колени. Шампанское рекой. Танцы до упаду всю ночь напролет. Безумные ритуалы под луной. И вообще, что за похороны без обнаженки? – Она улыбнулась, пытаясь перехватить взгляд Анны, но в конце концов сдалась и допила остатки вина из бокала. – Ты точно не хочешь выпить? Алкоголь притупляет ощущения.

Анна слабо покачала головой:

– Это не то вино, что пили на поминках, если тебя это беспокоит. Я стащила его из винного шкафчика. Надеюсь, я выбрала самое лучшее. Представляю себе, как взбесилась бы Вивьен! Одна мысль об этом делает это вино еще вкуснее! – Селена издала смешок, но Анна никак на него не отреагировала. – Спичечка, то, что произошло на похоронах…

Анна напряглась. В ушах у нее до сих пор звенели крики. Они не утихали ни на миг. Она опустила глаза и вжалась в сиденье:

– Я ничего не делала…

– Я знаю, что ты это не нарочно, – произнесла Селена мягко. Слишком мягко. – Но я обеспокоена, малышка. Твои эмоции… твоя магия… они вышли из-под контроля. Ты должна позволить себе горевать. Плакать не стыдно…

Селена протянула ей руку. Анна взглянула на нее, не понимая, как взять ее, как заплакать.

Она встала из-за стола и принялась собирать тарелки:

– Займусь-ка я лучше наведением порядка.

Селена за спиной у нее вздохнула:

– Не волнуйся, малышка, я вызвала уборщиков, они уже вот-вот должны подойти. Ты точно не хочешь, чтобы я организовала вывоз всего этого барахла? Мы могли бы избавиться от этого старья…

– Пока нет, – отрывисто отозвалась Анна.

– Хорошо. – В тоне Селены прозвучало сомнение. – Что ж, почему бы тогда тебе не проверить еще раз, не осталось ли здесь чего-нибудь такого, что ты хотела бы забрать с собой, пока мы не ушли?

Анна обвела взглядом кухню. Тетины посудные полотенца. Тетины бокалы. Тетины кухонные весы. Недописанный список покупок на холодильнике тетиным почерком. Ее запах, до сих пор разлитый повсюду, – духи с ароматом магнолии, садовое мыло, терпкое масло для волос. Анне не хотелось копаться во всем этом, выбирать нужное, складывать его. Хотелось просто закрыть за собой двери и оставить все это гнить.

– Это все теперь твое, – пробормотала Селена зловещим тоном.

Да, все тут принадлежало ей. Анна наконец-то узнала правду. Ее мать Мари втихомолку купила этот дом на деньги, унаследованные от отца. А после смерти Мари право собственности на дом перешло к Анне, хотя сама она об этом даже не подозревала. Тетя, которая стала опекуншей девочки, попросту взяла дело в свои руки и поселилась в нем вместе с племянницей. Зачем? Зачем жить в доме, где ты убила ее? Дом был неплохой, в приличном районе – это тете тоже наверняка понравилось, но нет, причина была не в этом. Анна знала, что тетя жаждала остаться поблизости, купаться в крови своих грехов, жить в тени проклятия, держать пустоглазого голема, вылепленного ею по образу и подобию отца Анны, в комнате на верхнем этаже, где были убиты родители Анны. Наказание и удовольствие. Удовольствие и наказание. Для тети это было одно и то же.

Анна задавалась вопросом, почему ее мать выбрала этот ничем не примечательный дом на этой ничем не примечательной улице в Эрлсфилде. Быть может, эта неприметность и была именно тем, чего она искала, – какое-то место, где она могла бы спрятаться, исчезнуть, чтобы тетя и наузники не смогли найти ее. Но расчет не оправдался. Как только Анне исполнится восемнадцать и она по закону сможет самостоятельно распоряжаться своим имуществом, она продаст этот дом, а до тех пор ей просто хотелось запереть все связанные с ним кошмарные воспоминания.

В дверь позвонили.

– Уборщики! – Селена вскочила, явно радуясь возможности переключиться на что-то другое. – Давай-ка пробегись быстренько по комнатам и посмотри, не хочешь ли ты что-нибудь забрать. Или сжечь. Я большая специалистка по жертвенным кострам.

Анна выдавила из себя первую за весь день улыбку. Однако едва стоило ей выйти из кухни в тишину гостиной, как улыбка замерла на ее губах. Все происшедшее вновь встало у нее перед глазами: наузники, поглощенные своей магией, шипы, вонзающиеся в плоть, Аттис с Эффи, связанные, в центре комнаты, тетя, требующая от нее: Убей их, убей их, убей их…

Перед ней открывалась пустая холодная комната. Все в ней было как всегда – их с тетей фотографии над камином, тетины книги на полках, розы в кадке, уже начинающие увядать.

Анна прошла мимо старого тетиного кресла. Подголовник до сих пор хранил отпечаток ее головы. Она погладила пальцем корешок тетиной Библии на столике у кресла: тетя выбирала из нее стихи, которые они с Анной потом вышивали. Стежок вперед, стежок назад…

Анна бросила прощальный взгляд на пианино. В глубине ее души тренькнула какая-то струнка, но она поспешно запретила себе думать об этом. Инструмент никогда ей не принадлежал. Вся музыка, которую она играла, все счастливые мгновения ее жизни… все это было тетино. Это она всегда всем дирижировала. Анна почти слышала звук метронома, отщелкивающего тетино осуждение. Тетя словно бы стояла у нее за плечом, готовая сообщить девочке о том, что та все делает неправильно, что нужно играть быстрее, медленнее, по-другому, лучше; что нужно больше стараться. Анна всегда старалась недостаточно. Сквозь трещины в клавишах выступила кровь, потекла на пол…

Анна сморгнула, и кровь исчезла.

Она выскочила из гостиной и едва не сбила с ног одну из уборщиц:

– Ой, простите, пожалуйста…

Женщина улыбнулась:

– Хочешь, чтобы я начала отсюда, дорогуша?

– Да, конечно… я… да, пожалуйста…