Ее голос был тусклым, глухим, как будто что-то застряло у нее в горле – так полоснул по ней мой рассказ.

Кэтрин поняла намек, встала, собираясь уйти.

– Прощайте, мистер Фергюсон. Спасибо за вашу… незабываемую историю.

От моего внимания не укрылось то, что она с трудом подобрала нужное слово.

Как и то, что она сказала “прощайте”, а не “до свидания”.

Мы оба знали, что, как только она шагнет за порог, мы расстанемся навсегда.

Она уже повернулась ко мне спиной, когда я окликнул ее.

– Назови еще раз свое имя, то, с которым ты родилась, – медленно попросил я.

Она не ответила, хотя застыла на месте.

– Ты простишь глубокого старика?.. – прошелестел я. – Примешь извинение, может быть, последнее в моей жизни?

Я зажмурился, спрашивая, потому что боялся того, как она на меня посмотрит, когда обернется. Я боялся, как на меня посмотрит все в этой палате: стакан на столе, наполовину пустой, паук в углу, который уставил на меня глазища, многолетняя пыль в щелях жалюзи.

Она по-прежнему молчала, но я слышал, как дрожит, сталкиваясь с ней со всех сторон, воздух.

Наконец она заговорила:

– Ничто в мире не происходит без причины.

Она ушла, и воздух затих.

Следующие две ночи я пролежал без сна. В третью ночь я не сводил глаз с черных жалюзи, глядел на них до тех пор, пока они не стали светло-серыми. Лишь когда с дерева за окном донеслась первая песня зарянки, я наконец сомкнул веки.

На этот раз навсегда.

Я знаю, что мы с вами постепенно подбираемся к сути. Я уже давно, как только заблестели ваши глаза, понял, о ком вам не терпится поговорить, – о женщине, которую я зову Уинд. Точнее, о девушке. Мы и собрались-то здесь прежде всего из-за нее. Если представить, что жизнь каждого из нас – это окружность, тогда она – точка пересечения трех окружностей. Вам хочется заговорить о ней, но вы не решаетесь, у вас не хватает духу. Но я уже разбил лед, так что давай начнем с тебя, Лю Чжаоху. Ты знал ее гораздо дольше, чем я или пастор Билли. Ее жизнь до тренировочного лагеря остается для меня загадкой. Помоги нам разгадать эту загадку, расскажи о ее прошлом.

А может, и о том, что было с ней после.

Лю Чжаоху: деревня Сышиибу

Иэн, в твоей истории ее зовут Уинд, а в моей – А-янь.

К тому времени, как вы познакомились, она уже почти год жила у пастора Билли в Юэху, но родом она из другой деревни. Она выросла в Сышиибу, в сорока-пятидесяти ли от Юэху. По нынешним меркам это совсем рядом, но в ту пору люди, которых разделяло сорок-пятьдесят ли, могли за всю жизнь и словом друг с другом не перекинуться, поэтому А-янь и поселилась в Юэху, ей хотелось сбежать от своих земляков.

Деревня А-янь – это и моя деревня, мы оба из Сышиибу, и когда я сам был еще ребенком, я нянчил А-янь и кормил ее рисовой кашицей.

Свое название, Сышиибу, то есть “сорок один шаг”, наша деревня получила из-за реки. Река течет в глубокой низине, чтобы попасть к ней, нужно спуститься по длинной каменной лестнице. Вниз – сорок одна ступень, обратно – тридцать девять: одолев подъем на треть, добираешься до ямки, где когда-то лежал камень, и тому, кто знает дорогу, достаточно легонько оттолкнуться ногой от ямки, чтобы перескочить сразу две ступени.

Говоря “сорок одна” и “тридцать девять”, я имею в виду те месяцы, когда река в хорошем настроении. В сезон дождей или во время тайфунов, которые приходят, когда осень сменяет лето, река начинает безобразничать и может одним махом проглотить десяток с лишним ступеней. Дедушка Ян, самый старый житель деревни, рассказывал, что на двадцать первый год правления Гуансюя, осенью, Небо послало на землю дождь, который длился сорок девять дней. Когда дождь стих, дедушка Ян выпустил со двора уток, посмотрел вниз, и ему показалось, что он заплутал: лестница исчезла, верхняя плита еле выглядывала из воды.

Даже дедушка Ян при всей его древности не знал, когда проложили каменные ступени, сам он полагал, что сначала была река, были ступени и только потом появилась деревня, потому что деревня названа в честь ступеней.

Жители деревни носят одну из двух фамилий – не Ян, так Яо, у семьи А-янь фамилия Яо. Кто не Ян и не Яо, тот, значит, пришлый человек. Думаю, вы уже поняли, что моя семья родом из других мест.

Сышиибу с трех сторон окружают горы, вход и выход один, по воде. Река – ничем не примечательная, неширокая, но чтобы пересечь ее на сампане, все равно понадобится несколько сильных гребков кормовым веслом. Как сошел на берег, начинаешь подниматься по лестнице, чтобы попасть в деревню. Сорок одна каменная плита – в общем-то не так уж и высоко, но с того, кто не привык лазать по горам, семь потов сойдет, пока он поднимется наверх. Деревню с таким расположением трудно атаковать и легко оборонять, поэтому, хотя японские войска заняли порты по всему побережью от столицы до Гуандуна, в Сышиибу ни одного японца в глаза не видели. Захолустье вроде нашего не стоило того, чтобы тратить на него снаряды и солдат.

А-янь не сама до этого додумалась. Она не бывала нигде дальше уездного центра, откуда она могла знать, что происходит в столице, Гуандуне, Японии? Ее источником был дядя А-цюань, папин побратим. Дядя А-цюань и сам ничего не понимал в военных делах, его источником был сын Тигренок, который учился в уездной средней школе. Раз в месяц Тигренок возвращался домой, он уходил из деревни с рисом и соленьями, а приходил с новостями. Прислушиваясь иногда к чужим разговорам, А-янь поняла, что где-то там бесчинствуют японцы.

Тигренок – это я^[8]. Впоследствии окажется, что все мои теории насчет “расположения” и боевой обстановки были не чем иным, как пустым лепетом школяра-недоучки.

Слушать-то А-янь слушала, но всерьез мои новости не воспринимала. Она понятия не имела, что это, собственно, значит – “бесчинствуют японцы”. Папа рассказывал ей, что лет тридцать назад жители Сышиибу поругались с крестьянами из соседнего Люпулина из-за куска каменной плиты на границе двух деревень. Мужики, мальчишки и псы Сышиибу и Люпулина все как один бросились в бой, драка продолжалась с восхода и до заката, до тех пор, пока не стало так темно, что невозможно было различить, где свои, где чужие. На следующее утро увидели, что повсюду валяются выбитые зубы, а псы и свиньи, которые рыли землю, еще долго потом разгуливали с красноватой грязью на носах и пятачках. Как бы японцы ни “бесчинствовали”, куда им до той потасовки? Деревни много лет не желали мириться, и наконец старики взялись за дело, накрыли столы, выставили водку – и вот, пожалуйста, разве мы теперь не ладим, разве наших девушек не сватают за их парней? Так что А-янь не придавала слухам особого значения.

История А-янь длинная, мне придется перескочить через детство и начать с ее четырнадцати лет, то есть с того года, когда меня под надзором выслали из школы домой.

На следующий день после того, как меня препроводили в деревню, А-янь с бамбуковой корзиной за спиной отправилась спозаранку к реке, чтобы постирать одежду. К тому часу, когда она шагнула за порог, туман еще не рассеялся, карнизы, серая брусчатая дорога, ветви деревьев, кошки и собаки, шмыгавшие по улицам в поисках еды, – все это было видно, но не четко. В такую погоду можно хватануть рукой и прямо из воздуха набрать пригоршню воды.

– Давай-давай, прижимай. Еще чуть-чуть прижмет, и в этом году будет славный урожай.

Так приговаривал мой папа – тот, кого А-янь звала дядей А-цюанем, – попивая с ее отцом вино. “Прижимай” – это про утренний туман. А-янь засмеялась над тем, с каким видом он это сказал, как будто у тумана и правда есть вес.

Мой папа постучал ее по голове палочками для еды:

– Ребенок, ты зря смеешься. Человек любит есть мясо, псина любить жрать дерьмо, а чайным листьям по вкусу глоток тумана. Сама посуди, лучший в стране чай, какой сорт ни возьми, всегда выращивают там, где туманно, в горах.

Наши отцы были не только побратимами – мой папа управлял чайной плантацией семьи А-янь. В этих краях многие занимаются чаем, к тому же плантация Яо была невелика, всего десять с чем-то му, но их чай пользовался большим успехом, он обладал безупречным вкусом, безупречным цветом, безупречной формой листа и даже утолял голод, одна чашка чая насыщала лучше, чем порция мясного бульона. Хотя плантация принадлежала семье Яо, на деле всем заведовал мой папа. Он придумал для их чая броское название, которое невозможно забыть, – “Питательный чай облаков и гор”. Слава у чая была добрая, цену мы ставили разумную, поэтому торговля выходила далеко за пределы провинции, “Питательный чай облаков и гор” продавался даже на Дунбэе и в Гуанси.

Папу часто спрашивали, как же все-таки вырастить “чай, утоляющий голод”. Папа улыбался и молчал. Люди не сдавались: может, есть какое-то тайное средство, которое передается из поколения в поколение? Папа продолжал улыбаться и молчать. В конце концов ни у кого не осталось сомнений в том, что фамильный секрет действительно существует. Жители деревни гадали, кому потом этот секрет перейдет. У папы были мы со старшим братом, но брат с детства помогал местному плотнику Яну, я учился в уездной школе, ни его, ни меня не готовили в чаеводы. А-янь однажды спросила украдкой своего папу: “Что все-таки за секрет у дяди А-цюаня?” Тот огляделся по сторонам, убедился, что вокруг никого нет, и захихикал:

– Какой там секрет, он первый и пустил слух о том, что чай утоляет голод. Один человек скажет – десять подхватят, десять скажут – сотня подхватит, молва распространяется быстро, как огонь. Рано или поздно кто-нибудь да поверит.

Тогда А-янь узнала, как, оказывается, можно вести торговлю.

До сбора раннего цинминского чая^[9] оставалось всего несколько дней. Даже порхавшие над чайными кустами воробьи знали, что в этом году ожидался богатый урожай. Папа говорил, что такой благоприятной погоды не было уже давно – казалось, солнце, ветер, дождь и туман собрались на дружескую попойку и хорошенько потолковали, потому что каждый из них приходил тогда, когда нужно, уходил, когда требовалось, никто никому не мешал.

Мама А-янь не видала еще ни одного чайного росточка, а уже шепталась с моей мамой, обсуждая, на что потратить прибыль: в передней части дома протекает крыша, надо позвать кровельщика, чтобы он подлатал черепицу, а еще пригласить портного, пусть сошьет всем по шелковой куртке на вате. В этом году она радовалась не только урожаю, но и тому, что теперь не придется думать, должна ли она и другой женщине заказывать обновку.

Как отпраздновали Новый год, папа А-янь потихоньку выпроводил эту женщину из дома. До нее была еще одна, которой тоже указали на дверь. Он брал наложниц не потому что его не устраивала собственная жена, просто он всем сердцем мечтал о сыне. А-янь появилась на свет уже на второй год их брака, но с тех пор в жениной утробе царила тишина. Первая женщина была сычуанькой, которая бежала из родной провинции от голода, – брат продал ее семье Яо всего за пару медяков. Сычуанька прожила у них три года, и все это время ее утроба молчала, так что глава семьи выгнал ее и взял новую наложницу. Она приходилась ему дальней родней, притом была девственницей, стать младшей женой ее вынудила нищета. Папе А-янь казалось, что если земля не дает всходы, то надо всего лишь поменять землю, ему и в голову не приходило, что виноваты семена. Однако под Новый год известный на всю округу слепой прорицатель нагадал ему, что он может рассчитывать только на “полусына”, то есть зятя, нет смысла питать ложные надежды, после чего папа А-янь окончательно смирился и больше о младших женах не помышлял.