Выдворив вторую женщину, папа А-янь спросил жену, не поискать ли им через знакомых какого-нибудь мальчонку, которого можно усыновить. Жена ответила, мол, каким бы замечательным ни был приемыш, он все-таки не родной. Не лучше ли найти славного парня, того самого “полусына”, о котором толковал гадатель, да ввести его в семью^[10]; у А-янь появятся дети, в них-то и будет течь твоя кровь. Конечно, жена говорила не без своего расчета, но папа А-янь выслушал ее и ничего не возразил, промолчал – считай, кивнул в знак согласия.

Брачные дела обсуждались за спиной А-янь, при этом мама исправно несла все сплетни к нашему обеденному столу. Я сказал: может, про замужество А-янь стоит спросить саму А-янь? Мама в ответ заявила, что я вконец свихнулся со своей учебой и год от году только тупею.

Когда А-янь, неся за спиной бамбуковую корзину, дошла до реки, было совсем рано, деревня Сышиибу только-только проснулась, люди отворяли ворота, гнали на улицу кур, повсюду раздавалось петушиное ку-ка-ре-ку! – а еще пуф-пуф-пуф! – это хозяйки раздували меха, чтобы согреть воду и приготовить завтрак. А-янь все делала шустро, к тому времени, как она перестирает вещи в корзине, ее мама как раз почти доварит жидкую кашу из вымоченного риса.

А-янь закатала штанины и уже собиралась войти в реку, когда я окликнул ее из-под раскидистой софоры на берегу. Она вздрогнула, потерла глаза, поняла, что это я, и тихонько засмеялась, показав два ряда белоснежных зубов.

– Ты меня не пугай, братец Тигренок.

За месяц, что мы не виделись, А-янь опять чуть-чуть изменилась. Я не мог определить, в чем именно, мне лишь казалось, будто одежда на ней снова стала капельку короче, хотя она по-прежнему была худой, из-под рубашки выпирали острые сабли плеч.

Да, дети в этом возрасте все равно что дикая трава – ты едва успеешь моргнуть, а они уже на цунь^[11] выше, подумал я про себя.

Я старше ее на четыре года. В юности даже разница в один год кажется огромной. В моих глазах она была еще ребенком.

– И чего тебе вздумалось в такую рань, при такой сырости, затевать стирку? – спросил я. – Нельзя постирать, когда солнце выйдет?

Я вернулся домой вчера вечером в сопровождении одного из школьных учителей. Учитель пожаловался папе, что я, вместо того чтобы заниматься, целыми днями подговариваю одноклассников выходить на демонстрации, ругаю правительство за то, что оно не может выгнать японцев, ругаю бешено растущие цены, которые доводят народ до нищеты, ругаю нашу закоснелую, отсталую систему образования. Во время протеста мы с ребятами так распалились, что в конце концов оказались перед воротами уездной управы. Меня как предводителя схватили и на двое суток упрятали за решетку. Потом директор школы кое-как уговорил их выпустить меня под залог, а чтобы я не наломал снова дров, школа поспешила отослать меня от греха подальше в деревню.

Учитель, в принципе, излагал верно, за исключением одной-единственной детали: не был я никаким предводителем. На самом деле нас возглавлял учитель словесности – он стоял за кулисами, я стоял на сцене, он думал, я озвучивал.

Папа послушал, рассвирепел, закрыл за учителем дверь и давай меня бранить, мол, мы эти деньги копили, чтобы ты за книгами сидел, а не балаган устраивал. Я огрызнулся: потеряем страну, за какими книгами будем сидеть? За японскими? Папа сказал: а ты потянешь-то в одиночку страну спасать? Я сказал: в одиночку, конечно, не потяну, поэтому надо объединяться, вместе потянем. Ну и понеслось, начали препираться, то и дело переходя на крик. Я несколько лет проучился в городе, перенял кое-какие новые идеи, папа при всем желании не смог бы меня переспорить. От смущения он еще больше разозлился и сорвал с двери засов, чтобы меня поколотить. Мама не выдержала, закрыла меня собой. В результате до меня он не достал, а маме один раз попало, и она, осев на пол, захныкала от боли.

Папа А-янь, услыхав шум, не вытерпел, пришел нас мирить. Мы в то время жили у них, в задней части дома, хотя у папы имелся и собственный дом, до которого было сто с чем-то шагов. Но он был маленький, и когда старший брат женился, обзавелся двумя детьми, нам всемером стало не хватать места. Но тут папа А-янь как раз выселил свою женщину, комната освободилась, и нам с родителями предложили переехать к Яо. Папа А-янь объявил, что теперь, когда все в одном доме, две части которого разделяет только внутренний дворик, им с моим папой будет очень удобно обсуждать чайные дела. На самом деле он имел в виду, что им будет очень удобно вместе пить.

Папа А-янь выволок меня во двор, сказал: парень, думаешь, тебе одному потом расплачиваться за свои геройства? Слышал когда-нибудь про коллективную ответственность? Хочешь, чтобы заодно и мамку с папкой посадили, если ты что-нибудь серьезное натворишь? Затаись пока, пережди.

Тогда я наконец умолк.

А-янь увидела, что я устроился под деревом с книгой, и спросила, что я читаю. Я показал ей обложку, чтобы она сама разобрала название. Из трех иероглифов А-янь узнала первый, “природа”, и последний, “теория”, а вот иероглиф посередине, хоть он и выглядел смутно знакомым, так и не вспомнила.

В прошлом А-янь несколько дней ходила в протестантскую миссионерскую школу в соседней деревне, где ее научили простым иероглифам: “солнце”, “луна”, “вода”, “огонь”, “гора”, “камень”, “поле”, “земля”. Потом у ее мамы начались приступы мигрени, дома прибавилось хлопот, и А-янь пришлось бросить занятия. А нас в уездной школе каждый день призывали “нести иероглифы в массы”, поэтому всякий раз, когда я возвращался домой, я выкраивал минутку, чтобы поучить племянников. Стоило А-янь узнать о том, что я веду урок, как она садилась у нас со своим швейным набором, чинила подошвы и одновременно слушала. Мало-помалу она стала различать все больше слов.

– Эта книга называется “Теория природного развития”^[12], в ней говорится про естественный отбор, который проходят все живые существа в мире.

Пока я объяснял, А-янь широко распахнула глаза, так широко, что казалось, будто они вот-вот скроют за собой щеки.

– Янь Цзидао – это какой-то учитель? – спросила А-янь, указывая на имя на обложке.

– Это один очень умный человек, знаток восточных и западных наук, – ответил я. – Но книга не его, он ее только перевел, переложил с иностранного языка на китайский.

Я поинтересовался, не забыла ли А-янь те иероглифы, которые я задавал месяц назад. Она сказала: я изо дня в день прочерчиваю их на земле щипцами, каждый иероглиф по двадцать раз, уже все запомнила. Я сказал: в следующий раз, как соберусь домой, куплю тебе прописи и карандаш, такой, у которого резинка на конце. А-янь сказала: братец Тигренок, ты вернешься в школу? Мой папа говорит, что твой папа ни за что тебя не отпустит. Я хмыкнул: если я решу уйти, кто меня удержит? Просто неохота пока с ним лаяться.

А-янь промолчала. Хотя ей было что возразить. Я понимал, какой вопрос крутится у нее на языке. Уйти-то ты уйдешь, но кто будет тебя обеспечивать? Кто даст деньги на рис и соленья, на книги, бумагу и ручку?

Но этот вопрос так и не прозвучал.

– А-янь, скажу тебе как есть: я не вернусь в школу, я пойду в солдаты, – объявил я.

А-янь остолбенела.

– Т-тебя з-забирает баочжан?^[13] – спросила она надтреснутым голосом.

Я рассмеялся.

– Не, те солдаты – это так, ноль без палочки, еще винтовку в руках не держали, а уже серятся от страха. Мы с парнями из класса решили податься в Сиань.

Я не врал, просто недоговаривал. Я действительно думал отправиться в Сиань, но Сиань не был моей конечной целью. На самом деле нас тянуло в город подальше.

Нас ждал Яньань^[14].

А-янь не представляла, где находится Сиань, но она догадывалась, что это далеко, в тех краях, до которых не доплыть на сампане. Она еще не успела ничего сказать, а слезы уже потекли, закапали на тыльную сторону ладоней. Ее охватила горечь. Она знала, что показывать слезы – стыдно, но сдержать их не могла.

– Ну чего ты плачешь, дурочка? Мы вступим в агитбригаду, может, и вовсе пороха не понюхаем – не помрем. Эти черти скоро весь Китай захватят, была бы ты мальчишкой, тоже пошла бы на войну.

– Но ведь у нас в Сышиибу все спокойно, – неуверенно возразила А-янь.

– На востоке, на севере, в сотне-другой ли от нас, все уже кишит японцами, – сказал я. – На городских стенах висят японские флаги, каждый, кто проходит через ворота, должен снять шапку и поклониться. Не поклонился – получай прикладом. Сама подумай, разве это все еще наша земля?

– Сотня-другая ли – вон какая даль, если плыть на сампане, это ж сколько часов надо грести? Разве у них своих мужиков нет? Почему они сами не могут себя защитить?

Я хотел растолковать ей, что каждый из нас в ответе за страну, но потом подумал и не стал ничего объяснять. Для четырнадцатилетней деревенской девочки это все сплошной темный лес.

– Вырастешь – поймешь, – сказал я.

– Дядя А-цюань с тетей знают? – спросила А-янь.

– Я уйду и тогда уже напишу им.

– Обязательно уходить? – снова спросила она.

Я кивнул.

– Яо Гуйянь, у меня к тебе одна просьба, – проговорил я с расстановкой, глядя ей в лицо.

А-янь испугалась. Яо Гуйянь – это ее полное имя, но про него никто и никогда не вспоминал, разве что один раз, когда его внесли в классный журнал в миссионерской школе. Оно такое изящное, как будто его придумал дедушка Дэшунь, наш местный житель, который зарабатывал тем, что писал за других письма. На самом деле это был спонтанный порыв мамы А-янь. Когда она забеременела, муж, уверенный в том, что родится мальчик, поскорее зажег благовония, поднес предкам жертвенные дары и по всем правилам, в соответствии с родословной книгой, выбрал имя для наследника. Но на свет появилась девочка, и отец, не воспринимая дочь всерьез, не захотел возиться с подбором имени. Всерьез он ее начал воспринимать лишь после того, как понял, что останется без сына. После родов мама А-янь увидела, что под карнизом снова вьет гнездо прошлогодняя ласточка, и без долгих раздумий нарекла дочь Гуйянь – Ласточкой, Которая Возвращается. Но для всей деревни она была просто Ласточкой – А-янь. Со временем она почти забыла, что у нее есть полное имя. Теперь, когда я впервые назвал ее Гуйянь, ей даже показалось, что я обращаюсь к кому-то другому, она поняла, что я хочу сообщить ей что-то очень важное.

– О том, что я ухожу, знаешь только ты. Присматривай за моими родителями, пока меня нет.

А-янь хотела кивнуть, но не смогла. Она боялась, что кивнет, а из глаз опять польются слезы. Она и так осрамилась, нечего больше себя позорить.

Она только сдавленно всхлипнула.

– Ну ладно, ладно, давай не будем раскисать, – попросил я. – Если вернусь живым, научу тебя читать и писать. Сделаем из тебя учительницу.

А-янь высморкалась и пошла вниз к реке. Сперва она разулась, связала узлом обувные ремешки, повесила туфли на ветку и только потом принялась босиком спускаться по лестнице. Каменные плиты влажно блестели от утреннего тумана. Сверху река казалась бездной, исторгающей белый дым; А-янь двигалась неуверенно и один раз чуть не оступилась. Обычно А-янь могла одолеть спуск хоть с закрытыми глазами. Едва ей исполнился месяц, мама начала привязывать ее к спине и брать с собой на речной берег. В детстве А-янь ходила по этой дороге с мамой, позже стала ходить в одиночку. Снова и снова, туда и обратно, уж не знаю, по скольку раз в день: промыть рис, сполоснуть овощи, постирать одежду, вычистить ночной горшок. Ее ноги помнили каждую ступень, она даже сочинила для каменных плит имена – например, третья сверху, с кривой трещиной, звалась у нее Кривороткой, двенадцатая, неровная, в щербинках, звалась Рябой, та, что еще ниже, третья от реки, с пробившимся из щели жухлым пучком аланг-аланга, звалась Желтошерсткой.