А-янь отлично знала не только ступени, но и воду. Каждый раз, когда сбор урожая подходил к концу, наши папы отправлялись на сампане в уездный центр, чтобы продать чайные листья, и А-янь иногда плыла вместе с ними. Как только у гребцов начинало ломить руки, она сама бралась за весло. Она помнила, где река начинает изгибаться, в какой излучине кроется первый водоворот, на каком отрезке пути под безмятежной поверхностью таятся коварные острые камни.

Но сегодняшние ступени, сегодняшняя вода, казалось, пугали ее.

А-янь сделала несколько шагов, как вдруг в воздухе что-то просвистело, и корзина за спиной слегка дернулась. А-янь обернулась, увидела, что к вещам в корзине добавился синий ком, встряхнула его и поняла, что в ее руках кофта.

Это я кинул ей свою грязную одежку.

– А-янь, простирни, а?

А-янь наверняка про себя подивилась моей меткости. Шутка ли, попасть в корзину с такого расстояния. Любой деревенский мальчишка носит на поясе рогатку, и я не был исключением. Но если другие сбивали воробьев с веток, то я сбивал воробьев в полете. Один камень – один воробей, промазывал я редко. Папа однажды расхвастался перед всеми: был бы мой сын солдатом, из него получился бы отменный снайпер. Он просто ляпнул не думая, но случайно попал в цель – я и впрямь не избежал солдатской участи.

А-янь смяла кофту в комок, поднесла ее к носу и робко понюхала.

У меня сердце екнуло. А-янь никогда так себя не вела, неужели и до нее дошли эти глупые разговоры?

Вчера, распрощавшись со школьным учителем, который проводил меня в деревню, взрослые из обеих семей заперлись в передней части дома, чтобы все обсудить. Незадолго до этого баочжан передал, что в Сышиибу едут набирать солдат – по принципу “из двух мужчин в семье мобилизовать одного” – и папе нужно подготовиться. У моего брата было двое маленьких детей, значит, вступить в армию предстояло мне. Папа А-янь спросил: а разве не “из трех мужчин мобилизовать одного”? Когда это правила успели поменяться? Папа ответил: на фронте сейчас дела плохи, людей не хватает, какие там правила. Папа А-янь сказал: воевать – это не шутки шутить, пуля, как говорится, безглазая, не смотрит, куда летит. Может, спрячем пока Тигренка у дядьки А-янь? Папа сказал: баочжан предупредил, если младшие убегут, возьмут старших, если старшие убегут, возьмут стариков. Записан в книге – все, никуда ты, дружок, не денешься. У баочжана у самого трое сыновей, кого-то из них должны забрать. Папа А-янь предложил: давайте заплатим какому-нибудь парню, чтобы вызвался вместо Тигренка? Папа сказал: сумма-то нужна немалая, две сотни серебром, целое состояние. Папа А-янь промолчал. Чай еще не собрали, лишних денег ни у кого не было.

Все притихли, из комнаты доносилось только пыхтение трубок.

Через некоторое время папа А-янь откашлялся.

– Есть тут у меня одна мысль, – проговорил он.

Он вдруг понизил голос, и я понял, что он хочет сказать что-то важное. Я плотно прижал ухо к дверной щели.

– Мы можем принять Тигренка в нашу семью, будет числиться у нас…

Его голос стал едва различим, тихий, как жужжание мушки, но мой слух уже нащупал скрытое внутри жужжания ядрышко, и моя черепушка – бззз! – рассыпалась в темноте кучкой осколков.

– Но как же А-янь, совсем еще девочка… – неуверенно произнесла мама. В ее словах чудилась недосказанность, как будто она ждала, что кто-то договорит за нее.

Мама А-янь что-то шепнула в ответ. Ее речь было так же трудно разобрать, как и речь мужа, я уловил лишь: “…у нее еще не начались…”

Снова запыхтели трубки, и прошло немало времени, прежде чем папа А-янь прервал молчание:

– Ничего, поспят пока в разных комнатах.

Его слова, казалось, сбросили на пол нависший над головами меч, и все с облегчением выдохнули.

Поток сумбурных мыслей хлынул мне в голову, лоб от напряжения налился краской. В эту минуту мне хотелось лишь одного – пинком распахнуть дверь и ворваться в комнату.

Мне хотелось сказать: А-янь – еще ребенок, отстаньте от нее; мне хотелось сказать: идет война, в мире неспокойно, не надо делать из нее девочку-вдову; мне хотелось сказать: мой отец носит фамилию Лю, мой дед, мой прадед носили фамилию Лю, никакой другой фамилии, кроме Лю, у меня быть не может… Но мало-помалу я остыл, потому что вспомнил про свои планы. Еще до того, как начнется воинский призыв, до того, как меня женят и примут в новую семью, я покину дом – может, ненадолго, а может, навсегда. Ни к чему опять с ними ссориться.

Поэтому я остался за дверью и в конце концов проглотил свою злость. На следующий день, проснувшись, я как ни в чем не бывало взял книгу и отправился к реке – так же, как я это делал каждое утро, когда возвращался в деревню. Отныне меня не заботили тревоги смутного времени, я обрел опору, “волшебную иглу, усмиряющую воды”^[15]. Место, куда я стремился… ох, стоило мне только беззвучно прошептать: “Яньань”, в сердце словно разгорался огонь. Ничто не могло встать у меня на пути. Нужно было лишь сделать первый шаг, а там, думал я, ноги сами отыщут дорогу.

Я поднял голову от книги и увидел, что А-янь уже вошла в реку. Она окунула грязную одежду в воду, расстелила ее на каменной ступени, натерла мыльными стручками^[16] и принялась орудовать вальком. Туман размыл, размахрил ее очертания, стук валька пропитался водяным паром. Эти горы, эта река, эта сцена, эта девочка казались вместе написанной тушью картиной – простой, мирный сюжет, в котором никто и знать не знает, что где-то идет жестокая война.

Если бы не война, девочка по имени Яо Гуйянь потихоньку бы выросла и превратилась в очаровательную девушку – будущая красота уже проглядывала в ее чертах. Она нашла бы себе хорошего, надежного парня (лучше всего хоть малость образованного), вышла бы за него замуж, родила ему детишек, которые бегали бы среди чайных кустов.

Этим парнем мог бы быть я.

Вполне вероятно, что этим парнем был бы я.

С тех самых пор, как она родилась, она была у меня на виду, мне не пришлось бы шагать не пойми в какую даль, чтобы с ней познакомиться, я давно знал ее как облупленную. Я доверял ей, а она, знаю, доверяла мне. А иначе стал бы я ей одной рассказывать то, что утаил от всех на свете? Стал бы я ее, а не брата с невесткой, просить присмотреть за отцом с матерью?

Но война взмахнула рукой и нарушила естественный порядок вещей. У нас не осталось времени: моей симпатии некогда было перерасти в любовь, А-янь некогда было спокойно взрослеть. Я должен был, ничем себя не связывая, как можно скорее отправиться в путь, а она, ребенок, должна была взять на себя заботу сразу о двух семьях.

А-янь, бедная А-янь. Я вздохнул про себя.

Валёк А-янь простучал несколько раз, и туман вдруг рассеялся, как будто стук разогнал его, над водой появился чистый круг солнца. Река окончательно проснулась и зашуршала, задрожала золотыми блестками.

А-янь достирала, выжала вещи, сложила их в бамбуковую корзину и стала медленно подниматься по тридцати девяти ступеням. Вещей в этот раз было много, корзина была тяжелая, и казалось, что А-янь едва передвигает ноги от усталости. Обычно А-янь одним духом взбиралась наверх, теперь же ей пришлось два раза сесть отдохнуть. Одолев наконец каменные ступени, она внезапно услышала шум ветра. Очень странного ветра – гулкого, грозного, похожего на протяжный раскат грома, грохочущего так, что плита под ногами загудела, задрожала, при этом ветви деревьев даже не шевелились. А-янь приставила ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, вскинула голову и посмотрела на небо, гадая, где же это так шумит. Ветер она не отыскала, зато заметила стаю птиц.

Птицы тоже были странные – абсолютно одинаковые, с острыми, жесткими, неподвижными крыльями, будто бы лишь для вида торчащими из туловищ.

А-янь сосчитала: шесть птиц. Одна вела стаю, остальные держались чуть позади, образуя вместе ровный треугольник.

Пока А-янь недоумевала, что это за птицы, которые так быстро несутся по небу, хотя не машут крыльями, стая долетела до середины реки. Когда птицы были уже близко, они начали снижаться, и А-янь поняла, что это они принесли ветер – деревья по обоим берегам закачались как бешеные, стебли рогоза склонились до земли. А-янь обнаружила, что у каждой птицы на боку по круглому солнцу. Солнца были красные – но какие-то уродливо-красные. Шесть солнц сбились в кучку, и безупречное голубое небо в одно мгновение стало грязным.

– А-янь, ложись! – Я выскочил из-под дерева и сгреб А-янь в охапку.

А-янь крикнула: “Туфли!” – и в следующую секунду я накрыл ее своим телом.

Я так крепко ее придавил, что она и вздохнуть подо мной не могла, но только она хотела подвинуться, как вдруг загремели взрывы. Я не считал, сколько раз гремело, может, восемь раз, может, десять, может, больше. Грохот шел из-под земли, земля треснула от собственного громыхания, и в трещине родился новый звук. Вопль. Пронзительный, острее, чем шило, которым А-янь прокалывала обувные подошвы, он пытался пробить уши насквозь. Я не знал, что уши тоже могут болеть, что у этой боли есть ноги – ноги, которые тут же принялись пинать сердце, и сердце сжалось.

Спустя какое-то время земля устала дрожать и наконец затихла. Я отпустил А-янь, мы оба сели. А-янь глянула на меня и вскрикнула:

– У тебя… у тебя на лице!..

Я утерся рукавом, извозив его в липкой крови. Потряс руками, потопал – руки и ноги двигались, как обычно, и я успокоился.

– Камнем задело, ерунда. Сраные твари, даже на деревеньку, где ничего не…

Слова застряли у меня в горле: я увидел, что за спиной А-янь, невдалеке, взвился столб дыма. Поначалу бледный, тонкий, почти как туман, дым постепенно почернел, загустел; вдруг с ревом полыхнул огонь. Ветер подхватил пламя, оно стало расти и вскоре уже лизало верхушки деревьев. Деревья с треском обмякли.

– Плантация! – закричал я.

Мы одновременно вспомнили, что утром, едва рассвело, наши папы ушли на чайную плантацию, чтобы до сбора урожая взрыхлить напоследок землю, дать ей хорошенько напитаться влагой.

А-янь вскочила и помчалась как сумасшедшая. Она неслась не выбирая дороги, острые камни и колючки жалили ее голые ступни.

А она и не замечала, она вообще ничего не замечала, ей лишь хотелось поскорее отыскать своих.

Я ринулся следом и скоро нагнал ее. Добежав до поворота, мы резко остановились, потому что потеряли тропу. Там, где была тропа, зияла гигантская, шириной в два или три дома, яма. Эта яма, не меньше чжана^[17] глубиной, была завалена до краев. Сперва я стоял, ничего не соображая, затем мало-помалу различил их: деревья, конические шляпы, кирпичи, куски черепицы, животных, людей – разорванных в клочья. Все казалось незнакомым, ведь то, что разорвано в клочья, выглядит совсем не так, как целое.

На сломанной пополам развилке дерева А-янь заметила ногу, одну человеческую ногу без тела. Нога словно спешила отделаться от туловища и убраться прочь, даже не успела как следует обуться – из туфли торчала бледная после зимы пятка.

А-янь не узнала ногу, но она узнала туфлю. Черную заплатку на носке, в том месте, где палец протер дырку, пришивала она.

У А-янь потемнело в глазах, и она рухнула навзничь.

Спустя несколько десятков лет в уездных хрониках появилась такая запись:

31 марта 1943 г., около 7:20 утра, шесть японских бомбардировщиков атаковали деревню Сышиибу, сбросив на нее одиннадцать бомб. Одна из них упала в реку, еще одна – за гору, остальные девять взорвались в жилом районе и на чайной плантации. Девять домов разрушены, восемь человек убиты, двадцать девять ранены. Нанесен неизмеримый ущерб домашнему скоту.

Среди тех, кто в тот день погиб, были наши с А-янь отцы.

Трупы доставали по частям: голова, половина туловища, нога, пальцы, легочная доля, нельзя было понять, где кто, собрать из частей целые тела. Поглядев на это, дедушка Ян, самый уважаемый житель деревни, заплакал и сказал:

– Хватит, хватит, не пытайтесь их опознать, похороните вместе. Потом чья семья придет на могилу, пусть сразу и за других зажжет благовония.