– Я не хочу тебя подставлять, – честно сказал. – Но и дать ей зайти сюда через мой труп тоже не готов. Поэтому… буду честен до конца. Если они подпишут её, я напишу заявление и скажу тебе об этом сразу.

Она выдохнула, посмотрела прямо в глаза.

– Ладно, – сказала. – Я не ребёнок, который не выдержит перемен.

– Не хочу, чтобы тебя использовали, – тихо ответил. – И не дам.

***

На следующий день всё случилось предсказуемо.

Один из городских пабликов выкатил новый «инсайд»:

«По нашим данным, работать над PR-стратегией “ЗОЖ без стыда” “Pulse” поможет агентство “XY”. Руководитель – бывшая жена управляющего клуба. Вот это уровень проработки личных и рабочих отношений!»

Скрин с их логотипом, намёки, смайлики.

Комментарии:

«вот это прогресс»,

«люблю, когда бывшие остаются друзьями»,

Смотрел на этот пост и чувствовал, как внутри растёт ровный, ледяной гнев. Я не говорил «да», не обсуждал кампанию, не сидел с ней за одним столом.

Но картинку уже нарисовали: «бывшая жена помогает клубу», «они вместе спасают репутацию».

И я снова выгляжу как человек, который ничего не контролирует в собственной истории.

Я закрыл паблик, открыл почту. Открыл новое письмо.

Писал медленно, зато без черновиков.

«Если вы подпишете контракт с агентством “XY” в любом формате, я уйду с позиции управляющего “Pulse”. Не из ревности и не из личных обид, а потому, что не считаю возможным строить новую культуру внутри клуба, пока его внешние смыслы формирует человек, который уже однажды сделал мою личную жизнь элементом своей игры. Я готов работать с любым другим подрядчиком, готов обсуждать любую стратегию, но в этой конфигурации – нет.»

Внизу – подпись. Имя, должность.

Я перечитал письмо один раз. Второй. Почувствовал, как откуда-то снизу поднимается знакомый страх: «а если они скажут: давай, дверь там?».

И усталость: «а если я опять останусь у разбитого корыта?». Я нажал «Отправить».

Экран мигнул, письмо ушло в линию исходящих. Тишина.

Если я не могу контролировать, кто лезет снаружи, – я хотя бы буду честен внутри с собой, – подумал я.

И впервые за долгое время это «честен» показалось не проигрышем, а единственным вариантом не превратиться снова в себя прежнего.

Глава 20

Соня

Есть такое место, где не существует ни «дефицита калорий», ни «чистого питания». Там есть борщ, пирожки и спорное понятие «ещё по чуть-чуть».

Это дом моей бабушки. До бабушкиного города ехать два часа на электричке и ещё минут двадцать на автобусе. Я честно собиралась поехать к ним уже месяца три: то налоговая, то меморандум, то бывшая моего начальника, то мы с этим начальником… ну, короче, жизнь.

В итоге выходные свалились на меня как свободное окно, и мама в голосе по телефону аккуратно, но настойчиво напомнила:

– Соня, мы уже забыли, как ты выглядишь. Ты опять только работаешь? Ты же обещала привезти бабушке тот её крем от суставов.

В электричке я устроилась у окна, поставила пакет с продуктами на пол (то, что бабушке «ничего не надо», – самая наглая семейная ложь) и залипла в пролетающие мимо дачи.

Детство всплыло само собой, как всплывают давние баги в программе, когда ставишь обновление. Мне лет десять. Я сижу на той же кухне, к которой сейчас еду, ем бабушкин пирожок с картошкой и слушаю вечный дуэт:

– Сонечка, ну меньше надо, – мама, с видом человека, который заботится. – В школу скоро, девочки злые.

– Пусть ест, – бабушка как танк. – Ребёнок растёт. Не обеднеем.

В школе девочки и правда были злые. В раздевалке они были особенно сведущи:

– У тебя ножки как сосиски.

– С такими бёдрами юбку носить нельзя.

– Тебе бы поменьше булок на переменах.

И лайтовое семейное:

– Будь поскромнее.

– Не выделяйся.

– Кто на тебя посмотрит, если будешь вот так.

Спойлер: посмотрел очень много кто, но линейка тревог уже была прошита во мне.

Потом были диеты: гречка три дня, кефир перед сном, «последний раз после шести» (спойлер: нет).

Мама садилась вместе со мной, чтобы «меня поддержать». Бабушка ворчала и подсовывала «просто попробуй, это же домашнее, это не считается».

И где-то между этим «будь поменьше» и «ешь, а то сдует» у меня в голове сформировался стабильный микс: стыд за еду, стыд за тело, и уважение к варенью как к последнему утешителю.

Теперь я работала в клубе, полном людей, которые умеют превращать стыд в бизнес.

Электричка подпрыгнула на стыке рельсов. Я проверила телефон: от Кирилла тишина.

После его письма владельцу с угрозой «если подпишете с агентством Алины – уйду» у меня внутри сидел отдельный червячок:

«А если он правда уйдёт? А если его выдавят? А ты останешься в этом клубе с чужим начальством, чужой PR-бабой и своим меморандумом как памятником по нему».

Хоть куда-нибудь поехать от этого было не худшей идеей.

Дом, куда я приехала, пах так же, как всегда: жареным луком, капустой, свежим тестом и чем-то неуловимо сладким видимо, вареньем.

– Сонечка! – бабушка вылетела в подъезд раньше, чем я успела открыть дверь. – Ты чё такая худая? Ты хоть ешь там?

Смотрит на пакеты:

– А это что? Опять ты мне тут накупила?

– Это тебе ничего не надо, – парировала я. – А мне надо чувствовать, что я полезный член семьи.

Мама выглянула из кухни, вытирая руки о полотенце:

– Сонечка, заходи быстрее, борщ остынет.

Я скинула обувь, повесила куртку и пошла на кухню.

Большой стол сразу бросился в глаза, скатерть с цветочками на нем. Кастрюля борща, чугунок с картошкой, тарелка с пирожками, тарелка с чем-то сладким, ещё кастрюля.

– Фитнес-клуб, говоришь, – прищурилась бабушка, наливая мне борщ так, будто я неделю жила на сухарях. – Ешь, внучка, а то они из тебя там палку сделают.

– Баб, у нас новый курс, – хмыкнула. – «ЗОЖ без стыда». Палки у нас не в чести.

– Это что за зверь? – тут же встряла мама. – Опять какую-то иностранщину придумали?

– Это когда людей за большую жопу не унижают, а помогают им жить без того, чтобы каждый кусок хлеба считать грехом, – объяснила, размешивая сметану.

– О, – оживилась бабушка. – Это я одобряю.

Она кивнула на пирожки:

– Вон, бери.

И добавила, глядя на меня так, будто читала мысли:

– А вот эти ваши диеты – самый большой стыд.

Комизм момента состоял в том, что, пока она это произносила, мама уже ставила на стол салат «Оливье, но лёгкий» и загадочно посмотрела на мою талию.

– Так, – сказала она, – ты в последнее время совсем из сил выбилась. То бледная, то глаза красные. И всё на этой твоей работе.

Пауза.

– И этот твой начальник… – с осторожной интонацией. – Он хоть не тиран?

Я чуть не подавилась борщом.

– Мам, – выдавила. – Если ты представляешь себе классического тирана, который кидает в меня гирями и орёт, то нет.

– Но орёт? – уточнила она.

– Уже меньше, – честно. – Сейчас он больше орёт на систему.

Бабушка, не вникая, махнула рукой.

– А то знаем мы этих спортсменов. Им лишь бы женщина с костями и листиком салата. А нормальная баба – это чтоб рука легла, – демонстративно хлопнула себя по бедру. – И чтобы тепло.

– Баб, ну ты сейчас половину фитнес-индустрии обидела, – сказала я.

И пока я ела, в упрощённой версии рассказала им про весь этот цирк.

Про Алину… промолчала. Не потому, что хотела утаить, а потому, что не хотела превращать обед в сводки из фронта «бывшие против текущих».

Мама слушала и хмурилась:

– Сонь, ты опять вляпалась в какой-то… – поморщилась, – бред. Ты бы лучше сидела в обычной конторе: пришла, посчитала, ушла.

– Спасибо, мам, звучит как мечта, – саркастично.

– Я не про это, – вздохнула. – Я про то, что ты опять вкладываешь душу в работу. И в людей. А они… ну, просто люди.

Пауза.

– И начальник твой тоже человек. И мужчина. Он же тебе не друг. Он глава, ему легко.

Я взяла пирожок, подумала и сказала:

– Мам, он… уже встал между мной и увольнением. Официально. Перед HR, перед владельцами.

Откусила.

Мама поджала губы:

– Ты уверена, что он не делает из тебя временную историю? Ну, пока клуб на слуху, пока удобно…

Бабушка фыркнула:

– Не бойся ты за неё так. У нас вон женщины всю жизнь жили с мужиками, у которых было всегда «временно удобно», и выбрались. А тут хотя бы начальник.

Я закатила глаза:

– Спасибо, баб, звучит успокаивающе.

Она поставила передо мной тарелку с ещё парой пирожков:

– И вообще, если мужик делает женщину сильнее и спокойнее, а не слабой и сжатой, как булка из магазина – это уже не просто «мужик», это ресурс. А если он начинает считать, сколько она съела и на сколько сантиметров похудела… гнать такого в шею.

Вздохнула.

– Я в молодости тоже «держала диету из трёх картошек». Модно было. Дед тогда сказал: «Если ты мне совсем исчезнешь я другую заведу, мне кого обнимать?»

Я прыснула борщом.

– А потом, знаешь, что он делал? – продолжала бабушка. – Прятал от меня весы. И говорил: «Нечего туда смотреть, всё равно ты мне нравишься». Ты не обязана быть удобной ни мужчинам, ни работе, Сонечка. Но если работа и мужик делают тебя сильнее и счастливее – это другое дело.

– Я пока не знаю, делает ли он меня счастливее, – честно сказала. – Но сильнее точно да. Особенно, когда мы приседаем.

После обеда мы перешли к чаю, как это всегда бывает.

Варенье – в центре стола, печенье по кругу, разговоры потекли к более личному. Мама, конечно, не могла не вернуться к теме «начальник»:

– Он вообще кто, этот… как его?

– Кирилл, – сказала я, чувствуя, как при одном имени становится теплее. – Управляющий клубом. И тренер.

– Молодой? – подозрительно.

– Тридцать два.

– Красивый? – ещё подозрительнее.

Я задумалась. Перебирать детали не хотелось.

– Ну… – осторожно. – На него люди в зале смотрят больше, чем на зеркала.

Мама закатила глаза:

– Вот именно. Таких все хотят. А ты у меня одна. Ты уверена, что не будешь там в очереди на внимание стоять?

– Мам, – спокойно сказала я. – Он не делает мне одолжение.

Вздохнула.

– Я… вижу разницу, где мной пользуются, а где со мной сотрудничают.

Сама удивилась, насколько уверенно это прозвучало. Бабушка хитро прищурилась:

– Фото его покажешь?

– Баб! – возмутилась.

– А что? – отрезала. – Я должна знать, кому потом картошку сдавать, если он к тебе жить придёт.

В итоге под смех я достала телефон, пролистала до одного из нейтральных рабочих фото: он в форме клуба, на фоне зала, с кем-то из тренеров.

Бабушка поднесла телефон поближе к глазам:

– Ох, – сказала. – Такой зять и картошку сам донесёт. Нормальный.

Мама тоже посмотрела, хмыкнула:

– Слишком правильный. Но не отталкивает. Глаза не пустые.

Это, по маминой шкале, был почти комплимент. Я поймала себя на том, что улыбаюсь как идиотка: мне вдруг стало важно, что они его не отвергают сходу.

Не «ой, Соня, опять какой-то придурок», не «да ты что, он же начальник, забудь».

Когда я собиралась обратно, бабушка уже стояла у шкафа с заготовками.

– Дам тебе с собой, – сказала. – Для твоего этого… как ты говоришь… «Кирилла».

Вытащила с полки банку варенья.

– Баб, – простонала я. – У меня дома уже склад.

– Неси, – отрезала. – Это стратегический запас.

Она сунула банку мне в руки и задержала чуть дольше.

Мама напялила на меня шарф, как будто я собиралась идти через тундру, и обняла крепко, по-матерински, с тихим:

– Ты только себя там не теряй, ладно? Мужики приходят и уходят. Работа – тоже. А ты у себя одна.

– Я стараюсь, – ответила.

Обратная дорога в электричке была тише.