Она глянула еще суровее, каменным взглядом тетки, Хозяйки Медной горы, на которую так не желала походить. Тем самым взглядом, который побудил Егора как-то настрочить: «Коли все идет без смуты – добродушна наша Галька, опоздай хоть на минуту – пробуждается Хозяйка». Цитировать это он, впрочем, не торопился: наживать смертного врага в лице невесты – пусть даже до свадьбы еще как до Буяна – было бы недальновидно.

– Обсуждаем далее, – Галина обратилась к остальным участникам союза. – На чем мы остановились?

– На том, что Крампус отчего-то отрицает дуализм силы, – заметила Маруся, заправляя выбившиеся огненные пружинки за оттопыренные уши. Несмотря на все усилия, прическа ее, как и всегда, больше походила на курчавую медвежью шапку, чем на установленную по лицейским правилам куафюру. – И причины я все никак не уразумею.

Запустив руку в карман, она извлекла на свет четыре мятные конфекты в золотых обертках и положила перед каждым на стол.

– Сегодняшняя контрабанда, – хмыкнула она довольно. – Дядька Иннокентий едва не застукал, да я успела укрыть под фуражкой.

Маруся Урсовна Троебурова при знакомстве неизменно представляла себя в силу крепкой картавости «Маг’уся Уг’совна Тг’оебуг’ова» и всегда пристально следила за эффектом: на засмеявшегося человека еще долго морщила нос, к сохранившему же серьезность сразу теплела. Прозвище у нее было Рыжая Бестия, и приклеилось оно не столько за пламенную шевелюру, сколько за поразительное умение незаметно для учителей и инспектора проносить в лицей все, что угодно, от коврижек и кофия до подцензурных книг вроде «Потустороннего Декамерона» или вольнодумных трактатов Крампуса. Сей талант и обеспечил ей почетное место в союзе. «Конфекты, пуд раков и пять чернокнижий вместились в фуражку у Бестии Рыжей!» – так отозвался Егор при виде Марусиного улова в первый вечер.

– Еще miss Morrigan писала, что дуализм – совершенная редукция, – возразила Галина, привычным жестом подвигая свою конфекту к Егору: к сладостям она склонности не имела, он же с детства не мог пройти мимо таких соблазнов.

– Пусть так, но нас всегда учили, что мы порождения первобытного хаоса, его дети. Мы зерцало живого мира, его отражение, разве не в этом наша суть?

Егор с досадой вздохнул. Ну все, пиши пропало… коли дело дошло до «хаоса» и «сути», то тут хоть помирай, а сиди и жди, пока не наговорятся. Насупившись, он бухнулся на стул, прежде развернув его вперед гнутой спинкой.

Сам он философские изыскания считал ни во что; и на уроках, и на собраниях союза они с завидным постоянством вводили его в рассеянность и уныние. Живых ради тепла мучить нельзя, это он понимал и без тысяч страниц рассуждения об истоках силы и первобытном хаосе, без зерцал и дуализмов. В сравнение с пустым фразерством даже поиск икса в алгебраической задачке наполнялся бо́льшим смыслом – по крайней мере понимаешь, что ищешь. Что же до треклятого Крампуса, то его Егор и вовсе не дочитал: неизменно засыпал на седьмой странице, носом прямо в картинку с раззявленной хищной мордой. «Первобытный хаос» рождал хаос в голове, и даже теперь, хоть он и пытался внимать друзьям, мысли расплывались мальками. Однако в прошлый раз, когда он вперед отведенной ему очереди брякнул: «На кой мне хаос первобытный, коль на уме лишь ужин сытный?», его едва не исключили из союза, так что теперь Егор помалкивал.

– Крампус не отрицает дуализма, – рассуждала тем временем Галина. – Он считает, что зерцало не говорит о всей нашей связи. Отражаемый и отражение не рождают ничего нового, в то время как наше взаимодействие с живыми преобразует материю. Гегель, понимаешь? Тезис и антитезис рождают синтез.

– Пустые заявления, в подобные теории я не очень-то верю.

– Нам пристало руководствоваться не верой, а логикой, – ровно заключила Галина и повернулась к Вильгельму. – А ты что думаешь, Жаба? Ты за зерцало или синтез?

Прозвище «Жаба» Вильгельму Чернополк-Камышову дали не только за болотное происхождение, но и чтобы впредь не зазнавался: по приезде в лицей он со своим ростом адмиралтейского шпиля, с греческим носом и водорослевыми глазами с поволокой смотрел на всех свысока, а на предложения Егора подружиться поджимал губы и по-франтовски откидывал роскошную каштановую челку. Мол, война войной, а болотному царевичу с водяным и в мирное время не по пути. Говорил так явно в отместку за судьбу дяди, изгнанного из страны принца Бориса. На что Егор резонно отвечал, что не заставлял Бориса Кощеевича похищать себя и запирать в подводную клетку, а значит, и не может быть в ответе за опалу зарвавшегося принца. На это каланча Вильгельм фыркнул и процедил сквозь зубы: «Шельма водяная». Разве такое обращение пристало с товарищем-лицеистом, да еще и соседом через перегородку? Пришлось пару раз побить его в плавании, а потом и на состязании поэтических чтений. От очередного проигрыша и присовокупленного к нему «Что скрывает франту челка? Что под ней лишь балаболка!» надменный Вильгельм озверел и бросился с кулаками, за что немедленно загремел на двое суток в карцер, на хлеб и воду. Егор сутки торжествовал, а вечером второго дня стянул с ужина малиновый пирожок, прокрался в подвал и просунул под дверь несчастному заключенному. На тихий вопрос: «Кто тут?» честно ответил: «Водяная шельма». Там пораженно ахнули, секунду посомневались, а потом торопливо приняли подарок. Стоило заточению болотного царевича окончиться, как Егор обнаружил, что побогател на верного друга и подельника по шалостям, а союз «Нечистая сила» – на нового собрата.

И все же в назидание Вильгельма прозвали Жабой.

– И зерцало, и синтез – суть редукция, – протянул он, закидывая конфекту в рот и по обыкновению откидываясь к спинке стула. В руках у него мелькало крошечное шило – то самое, которым он выцарапал каждому участнику союза особый знак под козырьком фуражки. Теперь же он царапал на краю столешницы фривольное слово. – В тринадцатой главе Крампус пишет, что у силы нет начала, есть только вечность. А как хаос непрерывен, так и у нас не может быть высшего предназначения что-то отражать или вступать с чем-то в синтез, быть тьмой или светом. Путь созидания или деструкции не есть неизбежность, это выбор…

В ушах Егора зашумело, в голове поднялся чад. Он окончательно потерял суть разговора. Да что ж им, пустозвонства на уроках словесности не хватает?.. Привычно было бы отвлечься на рифмы, но сегодня и это не помогало. В груди тянуло, звало, шептало. Тайна подцепила за губу на крючок и теперь яростно подергивала нитку.

Сквозь колючее, тревожное чувство доносились обрывки жаркого обсуждения, бесконечные «хаос», «сила», «первопричинность»… Егор слушал и в нетерпении щелкал по козырьку фуражки. Он закинул было в рот Марусину конфекту, разгрыз – но вкуса не почувствовал, а от запаха мяты и вовсе стало дурно. Так что пожертвованную Галиной сладость он сунул в карман.

Ожидая своей очереди, он так крепко задумался, что очнулся лишь от торжественного:

– Вот мы и пришли к тому, почему сей трактат запрещен цензурой в пяти потусторонних государствах.

Наступила тишина. Подняв голову, Егор обнаружил три напряженных выжидающих взгляда.

– Чего молчишь, Водолоп? – спросила Галина. – Считаешь ли ты нас зерцалом живого мира?

Егор насупился.

– Не хочу я быть ничьим зерцалом.

– Тогда кто ты? Синтез? Импульс? Хаос?

От требовательного тона стало горячо и еще более колюче.

– Да Егор я, Егор! – отмахнулся он в возбуждении. – Егор и все! Вот мой нос, вот жабры, чего рассуждать-то!

– Золотые слова нашего будущего императора, – хохотнула Маруся. – Такой и будет твоя речь на короновании? «Вот мой нос, вот мои жабры»?

– До императорства мне еще как до Буяна, – сказал Егор, привычно передергиваясь от мысли о престоле. – Ma tante, слава Берендею, жива и здорова, так что мне все еще можно писать эпиграммы и подсыпать соль инспектору в кофий.

– Умение мыслить логически и в этом не помешает, – хмыкнул Вильгельм. – Ладно, шут с ним с Крампусом, – продолжил он, явно стараясь увести тему ради спасения Егора. – Теперь говори, про какой подвал ты все твердишь и что тебе там нужно.

Маневр ему не удался: Галина заподозрила неладное.

– Пусть сперва скажет мнение по поводу книги, – велела она, прищурив до щелок змеиные глазки. Снова сделалась решительно похожей на тетку: именно так Хозяйка смотрела на плененных ею живых мастеров, приказывая оживлять камень. Душа от этого взгляда трепыхалась в страхе. «Месье Мочены-панталоны» тому подтверждение.

Только сейчас Егор уже не пугливый малек, и, несмотря ни на какие помолвки, повиноваться не обязан.

– Ну не дочитал я твоего Крампуса! – сказал он с вызовом. – Не дочитал! Не до этого было.

– Не до этого? – ахнула Галина. – Что может быть важнее будущего отечества и нашей силы?!

Вильгельм примирительно выставил ладонь.

– Подожди, Галька, не кипятись. Дай ему объясниться.

– И то правда, – кивнула Маруся. – Водолоп даже конфе мту не доел – случиться должно было что-то поистине невообразимое.

Убежденная веским доводом, Галина дернула подбородком.

– Ну что там у тебя, выкладывай.

От их поддержки Егор воодушевился. Наконец он дождался, можно рассказать то, что поважнее зерцал или импульсов. В груди вспыхнула горячая благодарность Лицею: где бы еще ему пришлось найти столько друзей? Товарищей, близких по разумению мира и любви к авантюрам? «Дружба крепкая, как дуб, что не сломать» – вот что значилось на гербе Лицея – и не зря. Егор не сомневался: отказа в важном деле не будет.

– Ну вот что, – он вскочил, крутанул стул на ножке и сел как пристало. – Пиявка нашел мой блокнот, а там на него строчки.

Все оживились:

– Что за строчки?

Выслушав эпиграмму, Вильгельм хохотнул: «Неплохо», но Егор только отмахнулся: гордость за удачную подколку давно увяла.

– И что на это Пиявка? – спросила Галина.

– Вызвал на дуэль, – Егор дернул плечами. – Сегодня после праздника в полночь. Пойдешь в секунданты?

– Разумеется, – не задумавшись, ответила Галина. – А дальше?

– Дальше… – Егор замялся. – Я был без перчаток, и он сказал… сказал… что в нашей семье никто не чурается пачкать руки.

– О чем это он? – нахмурилась Маруся.

Галина все поняла мгновенно.

– О «ночи, когда императрица сняла перчатки».

За столом стало тихо, все опустили глаза. Егор обвел друзей торопливым взглядом.

– Вы же знаете, что это все вздор! Тетушка никогда не стала бы…

– Мы знаем, – спокойно сказала Галина, внезапно озабоченная тем, чтобы все страницы Крампуса лежали ровно.

– Мы знаем, – повторил Вильгельм, поворачивая на мизинце фамильный перстень с изображением листа кувшинки.

– Мы знаем, – отозвалась Маруся, доставая колоду предсказательных карт и принимаясь тасовать из одной руки в другую.

– Ну и вот, – кивнул Егор облегченно. – Я и хочу, чтобы остальные узнали.

– Как же ты собрался этого добиться? – спросил Вильгельм.

– Расспросив того, кто был в той спальне той ночью, – сказал Егор веско и поглядел на Марусю.

Галина снова первая поняла ход его мыслей.

– Старый князь Троебуров? Ты с ума сошел! – воскликнула она.

– Но он был там, он знает правду!

– Grand-père?^[2] – охнула Маруся. – Да ведь он впал в детство – видит призраков прошлого и говорит только с ними.

– А его трансформации! – подтвердила Галина. – Бестия говорила, они теперь и вовсе непредсказуемы. Ты знаешь ли, как опасен растревоженный тридцатипудовый медведь? Нет, нет, это форменное сумасшествие.

Маруся тем временем уложила колоду и вытянула карту. Выпал Солнечный круг. Ничего хорошего это не предвещало.

– Подумаешь, карты, – как можно беззаботнее сказал Егор. – Ты как-то вынула ворона и утверждала, что это к страху, а оказалось всего-то – Кощей прислал свою Катерину.