Во-первых, политика Германии в этот период была последовательна и ясна: при всех правительствах страна стремилась освободиться от Версальских ограничений, создать конкурентоспособную армию и вернуть утраченное положение в Европе. Нацистский режим выделяется на общем фоне лишь темпами наращивания военной мощи (количество наконец перешло в качество) и социально-националистической риторикой.

Во-вторых, кроме Германии в европейской войне были заинтересованы также Соединенные Штаты Америки и Советский Союз. Для США война была удобным способом возложить на Европу издержки экономического кризиса 1929 года, а для СССР – важным шагом в «собирании» российских земель. Менее очевидно, что польская правящая элита (уже принявшая участие в расчленении Чехословакии) также стремилась к агрессивной войне – по крайней мере, рассматривала подобную возможность как допустимую.

В-третьих, ремилитаризация Германии в неявной форме поддерживалась не только Советским Союзом, но и Соединенными Штатами… а также Британией.

На этом фоне политика Великобритании и Франции выглядит чрезвычайно странной. Главные бенефициары Версаля, по итогам Первой мировой они стали гегемонами Европы и были кровно заинтересованы в сохранении status quo как в Европе, так и во всем мире. Любая война была им невыгодна. Тем не менее они допустили новое возвышение Германии, а в итоге сдали нацистам Чехословакию – оплот и витрину стабильности в Восточной Европе.

Однако необходимо помнить, что гегемонов не может быть два. Вся международная политика интербеллума пронизана соперничеством Англии с Францией, а за пределами Европы – также и с Соединенными Штатами. Ремилитаризация Германии была выгодна Британии, стране, «не имеющей постоянных союзников, но имеющей постоянные интересы». Не имея флота, немцы не могли впрямую угрожать островной державе – зато постоянная угроза для Франции привязывала последнюю к Британии, причем в качестве младшего, зависимого партнера.

Вдобавок Гитлер до последнего момента весьма прозорливо не высказывал претензий на Западную Европу, ограничиваясь требованием «жизненного пространства» на Востоке, – а Восточная Европа была сферой влияния Франции. Британские интересы распространялись в первую очередь на Балканы, которые сами успешно создавали главную угрозу своей стабильности.

Труднее всего понять позицию Франции. Некоторые связывают ее с усталостью после Первой мировой, которая принесла стране слишком большие потери, подорвав ее волю и лишив энергии. Отчасти это действительно так, но куда более важным фактором явилась внутренняя политика. Во Франции были сильны левые партии, и традиционные элиты прилагали поистине невероятные усилия, чтобы не допустить реального прихода к власти социалистов, а то и коммунистов. Этим объясняются метания как во внутренней, так и во внешней политике Франции – от почти заключенного союза с СССР до фактической поддержки Франко в Испании и концлагерей для республиканских беженцев.

Наконец, нельзя забывать и ненависть англо-французских элит к большевизму, о котором не уставала говорить советская пропаганда. Другое дело, что на практике эта ненависть куда больше проявлялась у внешне более «левых» французов – в том числе и потому, что Франция была куда больше связана с антибольшевистскими движениями и режимами, а многие французы серьезно пострадали от отказа большевиков платить царские долги. Англичане же смотрели на ситуацию прагматично: «ничего личного, только бизнес», всегда готовые иметь деловые отношения там, где это приносит выгоду, – и готовые продать ту самую веревку, о которой говорил Ленин именно по поводу торговли с Британией.

* * *

Мы видим, что летом 1939 года война была уже неизбежна. Вопрос стоял лишь, в какой политической конфигурации она начнется. В этих условиях соглашение 1939 года было жизненно необходимо Германии и очень выгодно СССР. Оно позволяло им отсрочить (а в некоторых Реальностях – предотвратить) прямое столкновение между ними, при этом минимальной ценой расширив свои сферы влиянии, в первую очередь за счет сферы влияния Франции.

Тем не менее западные державы всерьез полагали, что Советский Союз не подпишет это соглашение, а современные демократически настроенные историки по сей день считают, что он был не вправе его подписывать. Даже Джордж Оруэлл, считавший Сталина изменником мировому рабочему делу, с некоторым удивлением вспоминал, как был шокирован известием о подписании Пакта.

Если говорить о моральной стороне вопроса, то разве не с Гитлером Чемберлен и Даладье чуть раньше заключили договор о разделе Чехословакии – куда более грязный, нежели пакт Молотова – Риббентропа, да к тому же бесполезный как с политической, так и с прагматической точек зрения? Однако мы видим, что Советский Союз судится с других позиций: даже противники Сталина (такие, как Оруэлл) искренне ожидали от него идеалистического поведения – и были возмущены тем, что большевики повели себя как все.^[15]

25 августа, через день после заключения российскогерманского договора, британское правительство предоставило Польше гарантии территориальной целостности и заключило договор о военном союзе в случае агрессии. Поезд давно ушел, и этот запоздавший жест был обыкновенной истерикой слабого человека и бездарного политика Невилля Чемберлена, который наконец-то понял, что его обманули. В своем роде эти обязательства уникальны – никогда еще ответственный министр Его Величества не произносил подобного:

«…в случае акции, которая явно будет угрожать независимости Польши и которой польское правительство сочтет жизненно важным оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества сочтет себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах».

По букве и духу этого документа вопрос о вступлении Великобритании в войну должно было решать правительство Польши!

В тот же день умный и проницательный Д. Ллойд-Джордж обратил внимание Чемберлена на это обстоятельство и заметил: «Я считаю ваше сегодняшнее заявление безответственной азартной игрой, которая может кончиться очень плохо».

30 августа в Польше была объявлена мобилизация. На следующую ночь немецкие уголовники, переодетые в польскую военную форму, захватили радиостанцию в Глейвице и выкрикнули в эфир несколько антигерманских лозунгов. Как говорил Гитлер своим генералам: «Я дам повод к развязыванию войны, а насколько он будет правдоподобным, значения не имеет».^[16]

Отступление первое. Парадоксы блицкрига^[17]. Кто изобрел блицкриг?

Когда заходит речь о германской стратегии начального периода войны, традиционно появляется термин «блицкриг», а за ним – слова «танки» и «танковая война». Между тем, блицкриг имел слабое отношение к стратегии и весьма опосредованное – к собственно танкам и их боевому применению.

По сути самого термина, блицкриг – это быстрая, молниеносная война, целью которой является разгром противника до того, как он сможет использовать весь имеющийся у него военный потенциал. Однако сама идея подобной войны никаким новшеством не была: в любой войне любой участник всегда желал бы опередить противника в развертывании и разгромить его как можно быстрее. Таким образом, под термином «блицкриг» должен пониматься не просто желаемый результат, а некая теория, позволяющая добиться этого результата.

Собственно говоря, на стратегическом уровне под блицкригом понимается стремление закончить войну как можно быстрее, пока противник не успел завершить мобилизацию армии и промышленности. Это было ясно еще до Первой мировой, «План Шлиффена» по сути был планом блицкрига. Уже в подготовленном Альфредом фон Шлиффеном в 1909 году служебном наставлении для германской армии «Основные принципы командования войсками» говорилось:

«Характер современного ведения войны отличается стремлением к более полному и быстрому решению. Призыв всех способных носить оружие, масса современных вооруженных сил, трудности продовольствия их, расходы, сопряженные с военным положением, перерыв в торговле и сношениях, промышленности и земледелии и при этом готовая к бою организация армии и бы строта, с которой она сосредоточивается, все это заставляет быстро кончать войну».^[18]

Опыт Первой мировой подтвердил то, что уже было известно: географическое положение Германии обеспечивает ей весьма высокую вероятность войны на два фронта, причем затяжной, – а для затяжной войны у Германии не хватает ресурсов. Поэтому боевые действия должны быть завершены в предельно короткий срок, для чего в первый удар следовало вложить максимум сил и средств – не только военных, но и психологических. В этом смысле для Германии блицкриг – это не теория и не благое пожелание, а жизненная необходимость, граничное условие, без соблюдения которого война не принесет результата и в итоге окажется проиграна.

Измор и сокрушение

Надо сказать, что над проблемой быстрой войны задумывались и в других странах. Опыт Первой мировой, пусть и в разной степени, оказался печален для всех ее участников, поэтому во всех странах теоретики начали размышлять о том, как минимизировать расходы и потери, а главное – социальный эффект от последних. На некоторое время стала популярна идея малочисленных профессиональных армий. Однако всем было ясно, что если противник на нее не пойдет, а выставит на поле массовое, пусть в среднем гораздо хуже оснащенное и обученное войско, справиться с ним не удастся. И тогда в самом лучшем случае придется вновь прибегать к всеобщей мобилизации, а в худшем – подписывать капитуляцию.

Впрочем, для большинства великих держав подобные рассуждения были простым теоретизированием – Британия, США и Япония, получившие от Великой войны максимум для них возможного и защищенные морем от нападения противника, готовились к грядущему противостоянию в океанах, не особо заботясь о будущем сухопутной войны. Франция, победившая, но морально подавленная колоссальными потерями, ушла в глухую оборону, надеясь отсидеться за линией Мажино. Итальянцы могли сколь угодно теоретизировать о воздушной мощи, а поляки – мечтать о Речи Посполитой от можа до можа, но все эти построения являлись лишь абстракциями, которые их авторы были бессильны осуществить.

Но оставался еще Советский Союз. В 1920-х годах в советской военной теории шла ожесточенная борьба между двумя стратегическими концепциями будущей войны: «стратегией сокрушения» и «стратегией измора». Сторонником первой был начальник Штаба РККА, впоследствии заместитель наркома обороны М. Н. Тухачевский, сторонником второй – начальник кафедры военного искусства академии имени Фрунзе бывший генерал-майор А. А. Свечин, по характеристике комиссара этой академии Р. Муклевича – «самый выдающийся профессор академии».

Тухачевский, развивая теорию революционной войны и завороженный германской военной мыслью, заявлял, что будущую войну следует вести наступательно, с задачей быстрого разгрома противника и с расчетом на восстания в его тылу. Естественно, для решительного успеха в наступлении требовалось использовать все новшества военной техники – авиацию, танки, автотранспорт, а также более экзотические боевые средства, в итоге так и не вышедшие из стадии разработок.

В противовес ему Свечин, ориентируясь на печальный опыт Первой мировой и Русско-японской войн, доказывал, что для России с ее обширными территориями, плохими коммуникациями и богатыми, но трудно собираемыми людскими и природными ресурсами выгоднее всего будет война на истощение, где новые боевые средства, при всем их значении, не сыграют решающей роли. Как он сам писал в автобиографии 1937 года: