В нашей Золотой Пирамиде много палат, в некоторых обитают его братья: его двойняшки, его тройняшки, и его четверняшки – сиблинги, в невероятных количествах, – их сотни, все они привязаны к десятилетним детям, рожденным в этот день, принесенным, раскрытым и недвижимым.

Когда феникс достигает дня, в который ему было предопределено проснуться, то происходит это после множества поворотов и множества лестниц, где он спотыкается под наши одобрительные выкрики, скользит под нашими взглядами на четырех коленях, тормозится своими маховыми перьями, скрежещет по песку, прилипает к паутине и москитам, в ушах и глазах у него звон, потом его ослепляет солнце. Если он теряет пух в своих трудах, мы поднимаем этот пух, кладем под наши шали, а потом делаем из него красную тканую материю. Нас не волнует, что он, вероятно, будет лыс. Или что его кожу обжигает.

У него всего одна цель, знает он об этом уже или нет.

Госпожа дала нам необходимые заклинания, показала нам путь, и мы теперь вызвали его к жизни. Часть существования есть действие, и он должен действовать так, как действуют фениксы, а они всегда действуют по указке Госпожи. Ему ничего не нужно говорить – все эти сведения либо уже в нем, либо он решает делать то, что делает, зная, как знаем и мы, что это нравится Ей. А может быть, та или иная сущность делает то, для чего создана; о причинах вопрос не стоит – он видит, что делают другие, и делает то же, что они.

Когда крылья феникса высыхают, а кровь отшелушивается на солнце и ветре, тогда они раскрываются, как летучие змеи, чтобы поймать ветер и большую волну, натягивая до упора свои бечевки. Они поднимаются в воздух – все остальные фениксы, – чтобы стать огромной алой стаей на фоне голубого неба. Он оглядывается, он моргает, но никого не видит на земле, кроме нас. Мы – низменные существа, бедные и растраченные, ждущие своего времени, когда Она заберет нас в Ее царство, возьмет для своих заклинаний наших детей, родившихся вторыми, но его братья суть великолепный вихрь и пикирование демонических сил, нарушающих своими криками тишину.

Никто из умеющих думать не захочет при виде этого занять наши места – прижатых к земле, наполовину в ней, – когда он может обитать в воздухе, способный летать и могущественный.

Он бросает себя вверх с земли, падает на небо, там уж он не потеряется – он там среди своих, а воздух в его краях такой же, и скрежет такой же, и давление ветра, которое толкает его то в этом направлении, то в другом, и близость его собратьев – всё это неизменно. Может быть, всё выглядит так, будто его никуда и не звали – огромная стая, ее коллективная воля, петли, повороты и маневры – только голубое небо и даже его исчезновение в сумерках.

Внизу – я вижу это его глазами – находится Пирамида, ее треугольники, превращенные в квадрат его взлетом, красно-золотым в лучах заходящего солнца. На мгновение она там, а затем они забирают его с собой, и он покидает нас. Дыхание с привкусом пороха, серы, сверкающие глаза.

Он жаждет явления демона громадных размеров – чтобы был как остров и гора, пожирающая землю. Демон сжевывает мантию, пьет лаву, уходит вниз под поверхность и под пробитые водоносные горизонты, его руки посылают вверх фонтаны пара – мир горячих туч, покрытая туманом вселенная, пронзенная извержениями. Увлекшись, демон оставляет незащищенной свою спину для каждого феникса, который бросится на нее, другой феникс склевывает беззащитную плоть, а на кожное покрытие, словно на охлаждающуюся скалу – базальт, андезит, риолит, – бросается другой брат, чтобы обнажить новую, вкусную плоть.

В нашем мире нет такого демона, нет питательной среды, да она ему не понадобится, поскольку он и дня здесь не проживет, но их тянет к Морской Стене врага, туда же устремляется и стая, всё это время подчиняясь своим инстинктам, движется, руководствуясь своим желанием двигаться, но всё время к той стене.

Он исполняет волю Госпожи, как и все они, всегда, и он исполняет Ее работу, хотя и не знает этого. Она знает его, знает, что он будет делать, поэтому-то она и привела его сюда нашими заклятиями и нашими жертвами.

Ворона летит по прямой, но феникс – не ворона. И только когда уже мочи нет терпеть, удовлетворяет он собственные потребности. Благороднее летать, чем есть, благороднее умереть, чем есть, а есть только для того, чтобы летать, а летать, чтобы умирать, чтобы другие могли есть – таковы убеждения демона-феникса, который рождается из каменных яиц в глубине Холодной Бездны и предвосхищает самых могущественных пожирателей мира в одном царстве, далеком от нашего.

Она возьмет его – ему нет нужды бояться – и даст ему то, чего он жаждет. Госпожа разбирается в сердцах всех лучше всего и в своем милосердии удовлетворяет их. И не страх заставляет его медлить, когда стая взлетает всерьез. Когда они знают, что добыча близко, они летят стрелой, быстрее луны, всегда рядом с тобой, как бы быстро ты ни бежал.

Но он медлит.

Мы сломали его нашим невежеством, нашей грубостью к нему, вялым бормотанием приглашения – в его левом крыле соединились две косточки. Они неразделимы, и он не может растянуть крыло как следует, и хотя он двигается в том же ритме, старается остаться среди них, стая бросает его, и свет уходит в воду, солнце уменьшается до мелкого уголька на горизонте, и вскоре он остается один.

В его мире это позор и голод. Если он не может умереть, то должен примириться с едой, его место внутри кожи демона, обеспеченное его поздним явлением, смертью брата, его гнетущими обязательствами. Он летит туда, куда, по его мнению, улетели они, чтобы занять свое место за этим ненавистным столом с теми скорбными собратьями, что уцелели во время той атаки на стаю и предполагают в следующей волне взять реванш за это поражение.

Без света он ничего не видит, а при отсутствии вибраций в воздухе он не может определить, где впереди машут крыльями. Он не может слышать их, и вскоре внизу появляется земля – акры переломанной вдоль и поперек дернины, расколотой и угловатой, освещенные огнем в лужах стоячей нефти, освещенные вспоротыми каркасами горящих домов.

Феникс не понимает таких вещей, и его это непонимание не волнует, он продолжает полет, хотя отчаяние и голод согласованно растут внутри него, и в нем ни разу не просыпается ощущение присутствия кого-то еще. И они не зовут его, не возвращаются за ним, чтобы забрать с собой.

И дни проходят в одиночестве.

Теперь на земле много людей – солдат, как мне кажется, насколько я понимаю в таких делах. Они собираются под флагами с крестами, эти солдаты, на их палатках начертаны кресты, как и на крышах их машин, и на их нагрудных щитах. Повсюду кресты, и в центре стоит огромный крест, которому поклоняются сотни солдат, все они прикасаются к нему руками, все гладят его. Он притягивает к себе и феникса, хотя тот больше всего хочет лететь. Садиться на землю унизительно, но земля притягивает его, как и крест в центре, как и все эти мужчины и женщины.

Я вижу, как он приближается, и они его видят – показывают пальцами.

В его мире есть всего несколько видов, которые относятся к нему, как к еде, и они принимают его, как яйцо, еще даже до того, как он проснется – по этой причине он не боится даже пожирателя мира, – но это не означает, что он не знает разницу между «есть» и «быть съеденным», поскольку он сделает это, если не будет иного выбора, и постыдные женщины хотят от него этого, хотят поглотить его и манят его к себе.

Улыбки и смех.

Но у него еще остались ресурсы. Он набросится на них неожиданно, когда подберутся поближе, и тогда их улыбки погаснут, и смех тоже, и он из собственных перьев разжигает пожар у себя в животе. Женщины видят это и выпускают его, что он воспринимает как неожиданное и радостное избавление от уз, и взмывает в небо, в прохладный воздух, охлаждается, а внизу меркнут кресты и вдруг превращаются в озеро, а он в своем восторге поднимается выше, и выше, и выше.

Когда восторг меркнет, он снова оказывается в одиночестве и может лететь к своим братьям.

Вдалеке мелькает свет птичьей смерти.

На мой взгляд, это красная молния, но он знает тайное имя каждого из них, когда они занимаются пламенем, и каждому он взволнованно кричит, зная, что они сотворили из своей жизни гордую песню. Он пикирует, чтобы соединиться с ними, но его зрение превосходно, и он видит, что они всё еще очень далеко.

Это убийственное расстояние, которое превращает тела его братьев в золу, в пепел, заканчивается в спиральном городе Мордью, который представляет собой отпечаток пальца на конце вражеских амбиций, его Стена – водоворот, его Стеклянная Дорога – петля, всегда указующие на смерть. Я это знаю, потому что это известно всегда и всем, и когда петля превращается в ничто, измельчается в порошок, подобный облачку над пудреницей, поднимаемому пуховкой, красные щеки белеют и в воздухе повисает чудесный запах женственности, ты ничего не можешь поделать со своим сердцем, оно непослушно бьется всё быстрее – мое сердце – оно, как и дорога, вражеская территория.

Братья феникса напевают песню его победы, я вставляю слова: благодарственная молитва Ей, и в ответ Она обрушивает Морскую Стену и устанавливает водоворот в море, и в него – всё еще в кромешной дали от него – стая стреляет пометом, обкладывая кирпичи рухнувшей стены под водой. А те, кто не делает этого? Они бросаются в пламя на более сухой земле.

Когда он добирается до города, никого из них уже нет.

Какой восторг может вызывать смерть в отсутствии? Как можно этим ублажить свою гордыню? Что должна сделать птица-феникс, когда не может ни съесть плоть демона, ни обнажить эту плоть для своих братьев? Делать фениксу нечего, разве что скорбеть, и он делает это, возвращаясь к месту своего рождения, он рыдает над прахом, надеется на смерть, страшась стыда возвращения в новорожденную стаю, которая встретит его издевками.

В своих снах наяву он видит то яйцо, сворачивается назад в него, возвращается в состояние той холодной жидкости, из которой он и возник, и я чувствую, как его скорбь растворяет меня внутри. От него не остается ничего, кроме полета вслепую, контуры этого полета проявляются на невидимых кривых чувств, которыми я не владею, и зрение возвращается в мои глаза, звук возвращается в мои уши, сера горит в глубине моей глотки. Он там, но теперь только в виде близости, как нечто, ощущаемое любовником в темноте, знание, что тут присутствует другой при полном незнании о них самих теперь, когда они разделились.

Потом я под воздействием внешних сил исчезаю с того места, на котором стою лицом к дверям Пирамиды моей Госпожи. Ничто не возвращает меня на прежнее место, Ничто не сбивает меня с ног, Ничто не зарывается комком в пыль, пока это Ничто не становится собором, достаточно высоким, чтобы поглотить Пирамиду и всё, что в ней есть. Звук такой глубокий, что феникс ощущает, как звук гремит его полыми костями, это Ничто иссякает под ударами колокола, с дрожью укатывает по земле. Теперь перед нами стекло, бусина, хрустальный шар, в который помещена наша Пирамида.

Он снова открывает глаза и видит это. Он видит меня, а я вижу его, он отражен в радужном зеркале этого кривого и полнотелого Ничто. Моего феникса, с которым я связан жертвой, моя дочь отдана ему, а я получаю награду в виде этой связи и Ее идеального рая небесного, и он связан со мной, его награда – птичья смерть.

Но его награждение откладывалось мною, нами, мы низменные участники праздника Маларкои, нашими плохо произнесенными заклинаниями.

Он узнаёт меня, нашу связь, мои мысли, и пикирует в своей ярости.