Я чувствую это, его перья трепещут в турбулентном воздухе, вибрируют в тональности колокола, а потом приникают к его телу, восторг идеального контакта перьев с кожей под ними, радость убийцы при виде жертвы. Его сердце празднует мою неподвижность, принимая ее за паралич, за то, что она есть на самом деле, и его возбуждение заставляет его вспыхнуть, каждый дюйм горит, приуроченный точно ко времени, а потому, когда он сталкивается со мной, я взрываюсь до того, как меня успевает раздавить его масса, и мы горим вместе, заклинатель и заклинаемый, оба ставшие жертвой, от нас идет световая рябь, словно кровь по поверхности сферы, звуки нашего разрушения отдаются эхом.

Итак, мы умираем.

И теперь мы стучим в твою Дверь, Госпожа, и умоляем впустить нас в наш рай небесный, где мы оба найдем счастье в твоем присутствии.

Ее ребенок

Король Теней, когда-то проникший с пятого уровня на шестой, появляется в спальне Дашини.

У нее на прикроватном столике стояла ваза с единственным засохшим одуванчиком. Она давно сорвала этот цветок для своей матери, но поскольку Порция отсутствовала, Дашини сплющила его, положив в книгу, которую читала мать. Когда Порция вернулась и открыла книгу, цветок выпал на пол, и она случайно затолкала его ногой под кровать.

Это не может быть воспринято как свидетельство пренебрежения, это не может быть воспринято как отсутствие необходимых материнских чувств в сердце Порции.

Просто так случилось.

Дашини вошла в комнату матери на следующее утро после ее возвращения и обнаружила, что мать снова убыла куда-то. У Госпожи всегда есть неотложные дела.

Из этого факта невозможно сделать какие-нибудь отрицательные выводы.

Маленькая девочка опустилась на колени и увидела свой одуванчик в пыли под кроватью.

Не вина цветка, если его никто не видит. Это не дает оснований для того, чтобы его смять и выкинуть в мусорное ведро. Цветок всё еще красив, а потому Дашини взяла его, нашла для него вазу, поставила в нее цветок, а вазу – на свой прикроватный столик.

Когда Порция вернулась на сей раз и пришла обнять дочь, она, увидев цветок, сказала:

– Какой красивый цветочек.

Дашини не сказала матери: «Это твой. Я для тебя его сорвала». Потому что за этими словами неизбежно последовали бы объяснения: если одуванчик был подарком, то как он оказался в вазе на столике Дашини. Ей пришлось бы объяснять, как тяжело переносить отсутствие матери, когда хочешь подарить ей цветы, отсутствие матери, когда хочешь подарить ей засушенный цветок, отсутствие матери, которая нашла бы засушенный цветок своей дочери, спрятанный в книге, а не случайно ногой затолкала его под кровать.

Дашини ничего не сказала матери, она только улыбнулась и позволила ей поцеловать ее в лобик, а потом заснула.

Когда Король Теней перебрался из пятого уровня Золотой Пирамиды Маларкои в шестой, то сделал он это благодаря тени того одуванчика. Он ввел малюсенькое изменение в реальности его царства, такое незначительное, что оно действовало практически без энергии Искры. Это позволило ему удлинить тень одуванчика, образующуюся при горении ночной свечи в канделябре в спальне Дашини, и теперь эта тень стала падать на ухо спящей девочки.

Таким образом ему удалось наслать на девочку страшный сон. Госпожа, ее мать – вот только чуть более яркая, чуть более отчетливая, – отвела дремотную Дашини к Господину, она, держа дочку за руку, вела ее под дождем по темным улицам Мордью, по трущобному кварталу к тому месту, где начиналась Стеклянная Дорога. Они вдвоем пошли по стеклу, которое скрежетало у них под ногами. Мать ее твердо держалась на ногах, но Дашини поскользнулась, Дорога требовала, чтобы девочка шла вниз и никогда вверх, и Порции пришлось тащить ее до боли в руке.

Когда они добрались до самого верха, озадаченный Господин подошел к своей двери.

– Почему ты здесь, Порция? – спросил он.

– Этот ребенок будет с тобой, как дочь, – ответила мать Дашини, – драгоценная и достойная любви. Возьми ее, заботься о ней, верни мне ее через семь лет.

Эти слова не убавили удивления Господина. Напротив, к недоумению добавилась суровость, выраженная хмурыми морщинами на лбу. Его губы свернулись внутрь, и Дашини увидела его зубы, его осевшие десны, отчего корни, как корни одуванчика, переплелись в его рту.

Она в ужасе развернулась, но ее мать исчезла, и пока она разглядывала мир в поисках матери, переводя взгляд с места на место этого ужасного и одинокого города, Господин положил руку ей на плечо.

– Внутрь, – сказал он.

На следующее утро Госпожа обнаружила брешь, проделанную Королем Теней в ее царстве, заделала ее заклинанием, но страшный сон никуда не делся, прочно застрял в голове Дашини. Хотя она и не помнила, что видит его, он посещал девочку каждую ночь и, в тайне ее спящего разума, поведывал ей правду о ее жизни, говорил, что она одна в этом мире.

Часть вторая
Как она сражается

I
Назад в Мордью

НА БОРТУ КОРАБЛЯ, даже такого хорошо оборудованного, как «Муйрху», очень мало личного пространства. Капитан Пенфенни ударом ноги распахнула дверь в свою жалкую каюту так, что стекло в окне задребезжало, и она в отчаянии готова была кричать от ярости до самого дна ее легких, но ей совершенно негде было это сделать. Если бы она нырнула за пустые ящики, то ее неблагодарная, грубая команда из морских пехотинцев увидела бы перья ее шляпы, торчащие над ящиками и подрагивающие. Шкаф был слишком низок и недостаточно глубок для нее – в нем она не могла встать в полный рост, даже если бы он не был набит покрытыми плесенью униформами. Залезать в пустую бочку было ниже ее достоинства.

Выбора у Пенфенни не оставалось – только держать свою ярость закупоренной.

С горькой улыбкой, каламбура ради, она откупорила бутылку вина из своего уменьшающегося запаса, счистила кристаллический налет внутри горлышка с помощью пальца и рукава и налила себе почти полную кружку. Красная жидкость осела в кружке, наклонилась в одну сторону, потом в другую в согласии с качкой судна. Это напоминало ей о головных болях и суши во рту, но, расчетливо повернувшись спиной к дверям, чтобы широкие поля шляпы скрывали ее стыд, она, невзирая ни на что, до дна опустошила кружку.

Прежде чем вернуть пробку в горлышко, она налила себе еще порцию, прикусила губу и тяжело оперлась на край рабочего стола для карт.

В море моря́чка полагается на готовность людей, окружающих ее, закрывать глаза на то, что она не может скрыть – но тем не менее вынуждена скрывать, – понимая, что и ей придется отплатить той же монетой. Но такие монеты требуют доброй воли, и таковая изобилует на корабле в той же мере, в какой изобилуют выплаты экипажу: иными словами, равны нулю.

Она сунула бутылку под стол и снова взялась за оловянную кружку. Кружка была потускневшая и со вмятинами, эмаль с поверхности почти сошла.

Есть некая кровавость в крепленом вине, которое пьют из непрозрачного сосуда. Это можно преобразить – с хорошей компанией, при свечах, когда вино разлито в хрустальные бокалы – в приятную глазу яркость, но такое преображение на этом скрипящем, мрачном, отчасти обреченном судне невозможно. Она опрокинула кружку, и вторая порция застряла у нее во рту. С трудом проглотив ее, ей пришлось напрячь желудок, чтобы он не устроил мятежа.

Они могли увидеть ее через маленькое оконце в двери, а значит, могли разглядеть и тяжелый вздох в движении ее плеч, поэтому Пенфенни не вздохнула, хотя именно это и хотела сделать. Вместо этого она туго затянула на себе пояс, на одну дырочку дальше обычного. Она перевела дыхание, распрямила спину и вернулась к своим проблемам – третью неделю экипаж не получает ни гроша, и пройдет еще одна, прежде чем она погасит в порту задолженность по кредиту, после чего сможет под грабительские проценты взять новый кредит в расчете на доход от следующего плавания. Этот цикл был тяжел и бесконечен, и она опасалась, что вскорости банкротство положит ему конец.

Походило вино на кровь или нет, но она выпила остатки вина из кружки.

Нив была у двери, прежде чем улеглось жжение, и вошла до получения разрешения.

– Ойсин говорит, рыбу надо отпустить, – сказала она, даже без формального спектакля почтительности.

– Нет, – ответила Пенфенни. – Она потянет сети и раздерет их. Нам нужен час.

– Я ему так и сказала, а он говорит, что нет никакой разницы. Рыбу нужно отпустить, говорит он, а если сеть порвется, значит, порвется. Он говорит…

– Я говорю, нам нужен час. Я командую на этом корабле, и я не…

– Скажи это Ойсину, – сказала Нив, развернулась и вышла, даже не поклонившись.

Пенфенни вытащила бутылку из-под стола, поправила на себе шляпу, отказалась от всякого притворства. Отхлебывая из горлышка на ходу, она последовала за Нив на палубу.

Ойсин, моряк, который выглядел бы совершенно обычно, если бы не бросающееся в глаза отсутствие у него носа, разговаривал с укротителем, которому ей пришлось заплатить вперед в последнем порту, после того как погиб его предшественник, раздавленный между рыбой и будкой укротителя.

– Ты чего ждешь? Укроти эту чертову рыбу! За что я тебе плачу? – Эти слова она обратила к Ойсину, соблюдая порядок субординации, которая, при всей ее натужности, спасала их от холодной смерти в морской воде.

– Платишь мне? – спросил Ойсин. – Это что, шутка?

Пенфенни открыла рот, собираясь сказать что-то в ответ, но Ойсин не позволил ей – он ткнул ладонью в плечо укротителя.

– Скажи ей, что ты сказал мне.

Укротителю хотя бы хватило вежливости принять пристыженный вид, развернуться и уставить взгляд на свои ноги.

– Не укрощается она, – тихо сказал он. – Никак не укрощается.

– Ты ведь укротитель. Или ты не укротитель?

Ойсин стоял чуть не вплотную с ним, но тот не поднял глаз.

Он был тощим человеком со сросшимися пальцами и обвислыми усами, а ростом на шесть дюймов короче Ойсина или Пенфенни, да и то лишь в том случае, если не горбился. Сейчас же он сутулился и был испуган.

– Я имею удостоверенную лицензию укротителя, могу показать, – произнес он затихающим голосом. – Но меня учили укрощать лошадей, а не рыб, и эту рыбу не укротить. Она не укрощается, не укрощается.

Словно в подтверждение этих слов корабль дернулся вперед, натянув сети, которые были распущены во время прилива и собирали всё, что в них попадало. Теперь они тащились по дну.

– Поднять сети! – рявкнула Пенфенни.

Ойсин кивнул Нив, на что та поджала губы и сложила руки на груди, но когда ее капитан указала ей, проиллюстрировав важность ударами бутылки по дереву, что без сетей нет никакой надежды добыть достаточно рыбы, чтобы расплатиться с экипажем, Нив неохотно отдала распоряжение другим сделать то, что приказывает капитан.

Но спасение сетей никак не повредило рыбе. Когда эту помеху убрали, рыба поплыла с большей скоростью, и вскоре огромная головная волна принялась разрывать прежде спокойную поверхность воды. Каждый удар хвостом приподнимал корабль и подталкивал вперед, пока масса этого существа не затягивала палубу вниз, угрожая затопить, лишь затем, чтобы очередной удар хвостом снова подбрасывал судно вверх и вперед. Те, кто не держался за что-нибудь, осознали свою ошибку и бросились к ближайшему выступающему поручню. Действия, которые недавно требовали немедленного исполнения, теперь стали бессмысленными отвлечениями от действия, которое позволяло оставаться на палубе.

– Рыбий ход! – прокричала Пенфенни, но ее предупреждение запоздало – все, кто чувствовал море, уже крепко держались за что-нибудь, а те, у кого чувство моря отсутствовало, как у укротителя, перекатывались по палубе – казалось, они спешат быть поскорее сброшенными с кормы в водоворот, который оставляла после себя рыба. Кормовое ограждение либо сделает свою работу, либо нет – Пенфенни смотрела только в направлении движения рыбы, и уже тогда, мгновения спустя после того, как рыба двинулась с места, у капитана родилось зловещее предчувствие, куда она направляется.