Гэм уложил его на кушетку, накинул на него простыню, сверху мягкое теплое одеяло, а под голову подсунул подушку.

Там и мотался из стороны в сторону, в такт морской качке, Беллоуз, пока не пришла Присси и не уложила аккуратнее его белье, не подоткнула одеяло, чтобы он не упал, когда волны станут выше. Она взяла стакан, словно ее догнала запоздалая мысль, наполнила его водой и поставила на палубу перед ним. Когда корабль наклонился, стакан заскользил и чуть не перевернулся, попав в зазор между досками, но она успела его подхватить. Не найдя другого места, куда его поставить, она отпила глоток.

– Так где тогда, по твоему мнению, Натан? – спросила она.

Беллоуз никак не прореагировал на ее слова.

Раздался звук воздуха, засасываемого через зубы, чмоканье губами, шелест пожатия плечами, вверх-вниз.

– Я думаю, Господин снова его поймал, – сказал Гэм. – Против этого мы бессильны.

Наступило молчание, во время которого Присси, возможно, пожала плечами, сжала губы, театрально закатила глаза.

– Вот каким ты стал. Абсолютным laissez-faire^[3], верно?

– Ты не знаешь, что означает laissez-faire, – сказал Гэм.

– Мне не нужно знать, что эти слова значат, чтобы знать, что это про тебя. Нужно быть очень уж laissez-faire, чтобы без зазрения совести списать со счета приятеля. И в еще большей степени laissez-fair, чтобы допустить смерть двух других, дать им упасть и позволить истечь кровью, не предприняв ни малейшей попытки их спасти.

Наступило молчание, во время которого Беллоуз, хотя и погрузившийся в глубину своего ничтожества, мог легко представить себе выражение боли на лице Гэма, хотя и не понимал причины этого.

Это было последнее, что они поведали друг другу, прежде чем Беллоуз остался один.

Он не спал, а когда там, где его оставили, появились два новых человека, он слышал все сказанные шепотом слова, какими они обменивались. Но сначала он почувствовал, как чья-то рука дернула на нем одеяло, потом он почувствовал прикосновения их мягких пальцев: один, два, три раза, каждое касание тонкое и твердое, будто его тело обследовали штырьками. Они проверяли, спит ли он.

– Я могу сам вести свой корабль, Иоланта, если такая необходимость возникнет.

– Неужели, Джайлс? Это было бы проявлением необычного героизма с твоей стороны, конечно, если бы я поверила хоть одному твоему слову.

– Держи свои колкости при себе, ты, старая ведьма!

– С какой это стати? От тебя за всё это время не было никакой пользы. И вот мы здесь – плывем бог знает куда, большая часть состояния сгорела в огне, а что ты сделал, чтобы предотвратить хотя бы что-нибудь? Бесконечно давал свои лживые обещания, только и всего!

– Ничего подобного я не делал! Ты бы предпочла, чтобы мы остались и были… я не знаю, что могло бы случиться с нами! Наверное, сгорели бы. Наверняка были бы избиты. А еще, вероятно, нас отымели бы в задницу!

– Джайлс! Не будь таким вульгарным!

После этого между ними воцарилось молчание, неловкое перед лицом той инстанции, которую они оба наделили правом наказывать их за дурные слова.

Беллоуз, всё еще пребывавший в мрачном настроении, пока мир оставался для него бессердечным местом, почувствовал, что реагирует на эту парочку. Отвращение есть нечто такое, против чего тело не возражает. Верно? Никто не убеждает себя, что что-то вызывает у него отвращение, а потом ощущает эту эмоцию. Тело сообщает о своем отвращении к чему-то, а разум после этого действует соответственным образом – отходит или атакует, в зависимости от ситуации. Эта парочка вызывала у Беллуоза отвращение. Тональность их голосов, их модуляция, акценты, слова – всё было отвратительным. Он своим телом ощущал негативный вид энергии, которая тем не менее оставалась энергией, хотя до этого момента никакой энергии в нем не было.

Сначала их разделяло некоторое расстояние – Джайлс был гораздо ближе к кровати Беллоуза, чем Иоланта, но теперь они соединились и долго порождали разные звуки – шуршание шелков и льна, вздохи, тихие рыдания.

– Что станется с нами? – спросила Иоланта, когда всё вышесказанное закончилось, и Джайлс ответил ей без слов.

Беллоуз вздрогнул на кровати, куда его уложил Гэм. Ему пришлось утихомиривать свои мышцы, чтобы не привлекать к себе внимания. Его тело хотело, чтобы эта пара исчезла или хотя бы оставила его в одиночестве. Теперь Беллоуз давал знать своему подавленному разуму, что ресурсы, нужные для его удовлетворения, стали доступны.

Парочка снова разъединилась, когда в помещении появилась еще одна личность, его ботинки застучали по дощатому полу.

– Планы составлены, сэр, – сказал человек гораздо более тихим и грубым голосом. – Жду вашего приказа.

– И вы уверены, что это не чревато неприятностями для нас?

– Ах, Джайлс, почему ты всегда такой робкий?! – сказала Иоланта. – Они – это один изменник, собака и несколько оборванцев. Чего тут может опасаться наш экипаж?

Оборванцы. Беллоузу никогда не нравилось это слово. Все дети, которых приводили к нему, были одинаковы в своей вульгарной ничтожности в сравнении с Господином – именно так он и думал, – и того же уровня были эти избалованные аристократы. Ничтожества. Трущобные дети, по крайней мере, знали, что они ничто.

Претензии этих двоих были отвратительны, даже если его Господин оказался лживым. Он в своем воображении принялся насильно учить их уму-разуму – сначала первого, потом второго, и нервы его руки давали ему знать, что у него хватит на это сил.

Раздался звук, производимый человеком, который приводит себя в порядок – застегивание пуговиц жилетки, сведение со щелчком задников туфель, следом за этим должно было последовать принятие соответствующей позы.

– Как только будешь готов, Симмонс.

Третий человек – Симмонс – рысью тронулся с места.

– Мы направимся на восток, – сказал Джайлс. – У моей семьи есть земля в старой стране, на болотах, игнорируемых Ассамблеей.

– Ты имеешь в виду Мекленбург?

Наступила пауза, во время которой Джайлс опять не сказал ни слова.

– Ах, Джайлс, только не Мекленбург! Там такая скука.

– Нищие, Иоланта, какими мы сейчас стали, не могут позволить себе выбирать.

Когда они ушли, Беллоуз почувствовал, что в нем возникла некоторая мотивация. Какими бы глубокими ни были его страдания, какими бы основательными ни были его разочарования, они были слабее ненависти к этой парочке. Его тело согласилось, и, хотя он и двигался, как оживший труп, он поднялся и побрел туда, где на палубе находились другие.

Сначала по лестнице поднялся человек, явно на каком-то задании – на его лице застыло сосредоточенное выражение, и шествовал он с бесцеремонной уверенностью – и почти сразу за ним появилась пара опасливых на вид аристократов, они шли, крепко прижимаясь друг к другу, словно прищемив своими телами общие тайны, и ни с кем не встречались взглядом.

Гэм сразу мог распознать зарождающие заговоры, когда видел таковые, и его инстинкт подсказал ему, что, чем скорее он с Присси покинет этот корабль на их собственных условиях, тем меньше будет для них вероятность вплавь добираться до берега. Он легонько подтолкнул ее локтем, но она витала в каких-то других местах.

Первая встреча Присси с Дашини произошла не при самых благоприятных обстоятельствах. Присси отвлекали всякие события – события, которые происходили беспрерывно вплоть до совсем недавнего времени. Теперь, хотя многое и отвлекало ее внимание, были минуты тишины, свойственные всем путешествиям по морю, а это означало, что она может уделить должное внимание другой девице, что она и делала теперь, даже не замечая Беллоуза, который поднимался – а поднимался он тяжело, держась за перила, – оттуда, где они его недавно оставили, предположительно в коматозном состоянии.

Дашини казалась удивительной с первого взгляда – над ее красивым лицом у нее была совершенно необычная и великолепная копна волос, которые были вовсе не волосами, а скорее уж походили на птичьи перья. Это навело Присси на мысль о павлине, которого она как-то раз видела в зоопарке, вот только у Дашини перья были черные.

Гэм говорил с Присси, бормотал что-то невнятное, а ее глаза разглядывали оперение – другого слова для этого не было – Дашини, и хотя перья были черные, в самой этой черноте присутствовала какая-то переливчатость, бутылочный и фиолетовый цвета или же поблескивающие черные версии этих расцветок.

Беллоуз, который шел к Гэму, собираясь с ним поговорить, толкнул ее. Она досадливо цокнула и посмотрела на него хмурым взглядом.

– Эй, ты куда это направляешься! Ты с ним поосторожнее, Гэм, он всё еще господский лакей, хотя нос у него и стал опять нормальным.

– Ты права, – сказал Гэм, но взял Беллоуза под локоток, предоставляя тощему недоростку что-то вроде опоры, чтобы ноги не подогнулись под ним, и повел в другую сторону на разговор.

Бросалась в глаза и еще одна особенность Дашини – ее осанка, она держала себя так, как держали себя женщины в прошлом… что говорить, Присси не могла вспомнить ни одного человека с такой осанкой. Подбородок всегда приподнят, грудь выставлена вперед, ноги разведены, и вся она устремлена в то направление, куда идет корабль, никакие отвлечения непозволительны. Каждый ее вдох был глубоким, он начинался в диафрагме и раздувал ее грудь, никакая корабельная качка не могла наклонить ее идеальную прямизну.

Присси видела подобную осанку у аристократов, но они были к тому же почтительны, по крайней мере по отношению друг к другу, а у Дашини вид был такой, будто она ни в ком не видит ровни себе, потому и почтительность некому выказывать. Клиентам «Храма» было свойственно подобное высокомерие, но оно всегда носило грубый, неоправданный характер, тогда как Дашини отличалась невинностью и справедливостью. Она была умной, сильной, способной, уверенной. Почему она должна быть почтительна по отношению к тем, кто хуже ее.

Она была единственной в своем роде.

Если Дашини и почувствовала на себе взгляд Присси, то никак на это не реагировала. Время от времени она поправляла какое-нибудь перо, выбившееся из копны под напором ветра, но в остальном была полностью сосредоточена на своих мыслях.

На палубу вернулся Гэм, следом за ним шел Беллоуз, оба они неумело пытались справиться с качкой. Хуже это давалось Беллоузу – вот он пытался устоять, как альпинист, с помощью веревки подтягивающий себя вверх по склону, а вот через секунду остановился как вкопанный, чтобы не проскочить мимо Присси и не выпасть за борт.

Наконец Гэм всё же подошел к ней, цепляясь за находящуюся рядом бочку, чтобы его не унесло мимо против воли. Он тащил за собой Беллоуза. Они оба встали максимально близко к ней. Гэму нужно было внимание Присси, но, когда он, прикрывая рот рукой, принялся нашептывать ей различные пункты вероятного плана, Присси снова перевела глаза на Дашини, на ее руки, которые теперь выписывали какие-то фигуры в воздухе и ни секунды не оставались неподвижными, словно она вязала что-то невидимыми спицами.

Губы Гэма образовывали тихие слова, но то же самое происходило и с губами Дашини. Она стояла, прижавшись бедрами к доскам низкого ограждения и чуть подавшись вперед, чтобы брызги от корпуса корабля попадали ей в лицо, с ее красных губ слетали странные слова, смешиваясь с каплями соленой воды, ее кожа покрывалась пятнышками, как камень под дождем.

Спустя некоторое время, когда Гэм спросил: «Ну, и что теперь?» – Присси понятия не имела, о чем он спрашивает. «Ну, и что теперь?» – сердито повторил он, когда она не ответила с предполагавшейся быстротой.

– Безусловно, – сказала Присси, заставляя себя смотреть в глаза Гэма. – Безусловно.

Гэм посмотрел на нее с прищуром.

– Безусловно что? Безусловно да, Гэм, мы возьмем спасательную лодку, пока господа не выкинули нас за борт, и поспешим к берегу? Или безусловно нет, Гэм, будем сидеть тихонько и ждать, что из этого выйдет?