Искра повсюду, но ты владеешь лишь ее малой толикой, и эта недостача заставляет тебя действовать. Это не похоже на голод – это ощущение – эта пустота, которая должна быть заполнена естественным образом. Вакуум, падение, движение – всё это понятия, подобные твоей недостаче, и каждое провоцирует действие в предмете, не требуя ощущений. Вакуум привлекает в себя материальное, падение влечет материальное вниз за собой, движение тащит материальное поперек. Ты предметен в этом смысле – ты пробужден к действию, ты пополняешь дефицитную Искру.

Или умираешь.

Черви перемещаются стаями через царства. Ты появляешься в виде семени, готового распуститься. Минимальная Искра есть семя – два предмета в одном месте при вспоможении холста – и вы, черви-младенцы, есть ее расцветание. Поначалу это есть превращение одного в двух, соединенных между собой.

+ превращается в —

Ты, семя, ты превращаешься в себя, в червя; нечто положительное превращается в два отрицания. Отрицания отрицают, то есть уничтожают единство двух этих найденных ими предметов, соединяются с его производными, и когда царство подвергается нашествию червей, ты растешь:

– + превращается в —

Ты сворачиваешься. Ты завязываешься узлом. Когда ты становишься слишком длинным, ты разделяешься, производишь копии себя самого, размножаешься.

В легком отца, ослабленного холстом, ты становишься легочными червями в окружении всего того, что должно подвергнуться отрицанию. Ты превращаешься в колонию червей за счет этой легочной ткани.

И это не всё.

Твое семя явилось из другого места, материальное царство затянуло семя в себя, ослабив плотность холста, воспользовавшись нехваткой в нем Искры – затянуло туда, где Искра в избытке. Ты подобен месту своего происхождения, как рыба подобна воде – холодная, влажная, гибкая. Ты нематериален, ты одиночен, ты не имеешь массы. Но в материальном легком вы, легочные черви, становитесь материальными. Материальные предметы имеют ширину, имеют глубину, имеют длину, и ты приобретаешь эти свойства, потому что без них ты не смог бы существовать. Отрицая разные составляющие легких – альвеолы, бронхиолы, плевы – ты превращаешь их в массу легочных червей, делаешь это до тех пор, пока существует материя, которая конвертируется в тебя.

Если тебя выхаркали в чашу, ты будешь корчиться в ней, но теперь это не похоже на то, что происходило с тобой, когда ты пересекал царства. Ты вобрал в себя Искру, имевшуюся в живых тканях: когда ты отрицал их и использовал для роста, то с ними получал и Искру. Ты больше не малая Искра, какой мог быть. Ты теперь комплекс Искр, малый по объему, но достаточный, чтобы начать чувствовать.

Потому что чувство не может возникнуть без того, что создает его, и ты превращаешься в эту первопричину. Потому что чувство есть предмет ощущаемый, ты его ощущаешь, а поскольку ощущение порождает знание, как ты теперь знаешь, то это ты терзаешься в этой белой, поколотой эмалированной чаше.

Ты не один. Он сгибается пополам, твой хозяин, на кровати, вытягивается, и тут же появляется легочный дружок, он кувыркается, покрывая материальное расстояние между губой твоего хозяина и твоей землей, падает со всплеском рядом с тобой, тут же начинает корчиться, как корчишься ты.

Время – это нечто такое, в чем ты живешь, но чего ты не понимаешь, а потому ты не воспринимаешь наполнение чаши на две трети, только близость твоих дружков. Они корчатся вместе с тобой, твоя Искра уменьшается по мере того, как ты ее расходуешь, ищет легкое, чтобы сделать тебя тобой.

Чувство такое же, как и внутри – темно и тепло, когда ты на дне чаши, – но теперь наступает голод, поскольку вместе со знанием приходит и знание недостачи. То, что прежде было материальным фактом, незаметным тебе, возрастающая нехватка Искры превращает в возбужденное, провоцирующее голод желание, а желание провоцирует действие, а действие дает только временное решение, запускает еще больше желания в петлю, которую невозможно замедлить.

Легочный червь не воспринимает другого легочного червя в качестве пищи, поскольку это чревато риском по ошибке проглотить себя самого.

Ты познаешь страх.

Ты либо выживешь, либо умрешь. У тебя будет достаточно Искры, чтобы удержать себя в материальной области, иначе она вернется в холст, взяв с собой твое тело и растворив его здесь в ничто. Если тебя выльют на землю где-нибудь за лачугой человека, чьи легкие ты уничтожил своими отрицаниями, если ты довел его до смерти и оказался в Живой Грязи, то это продлит твое время в материальной области.

Близость мертвого Бога, невозможность его использования в качестве холстовика породила альтернативную форму творения – волшебство. Царство, в которое ты пришел, – это место почти безграничных возможностей, хотя вероятность того, что ты сможешь ими воспользоваться, невелика.

Если бы в чаше, в которую выхаркали тебя, была тысяча легочных червей, если у цепочки событий есть тысяча невероятных исходов, то большинство этих исходов в отсутствие воли умершего Бога будет безвольной глупостью. Ты можешь перестать существовать совершенно без причины. Ты можешь оказаться на дюйм левее того места, где ты находился. Вместо легочного червя ты можешь оказаться веточкой близкого размера. Твоя температура может повыситься на один градус по сравнению с той, что дозволена тебе в материальной реальности.

Подумай о тысяче бессмысленных исходов – ты можешь стать одним из них.

Только холстовик может сделать невозможное идеальным. Поэтому он и есть Бог.

Но иногда невероятное может походить на волю холстовика по ошибке. Ты, умирающий легочный червь, можешь превратиться в умирающего земляного червя, который являет собой более идеальную форму червя, или в умирающую змею, которая еще более идеальна, или в палец, который еще более идеален, потому что он идеальная часть более идеального существа; человек больше походит на холстовика, чем червь или змея, а потому он и идеальнее.

Если то, во что ты случайно превратишься с помощью невероятного творимого холстовиком волшебства, воплощенного в Живой Грязи его присутствием, способно двигаться, познавать и питаться, то ты можешь преобразиться и познать поедание подобных тебе. Умирающая змея может жить, поедая легочных червей, переваривая их материю и Искру, чтобы оздоровить свое тело. Ты бросаешься в грязь и затаиваешься, поедаешь всё, что приближается к тебе.

Проходит день, неделя, ты живешь, невидимый, в Живой Грязи великого города Мордью, ты слеп к событиям, происходящим наверху – уходит чей-то ребенок, умирает чей-то отец, – но наступает день, когда не находится пищи, чтобы утолить твой голод, и ты меняешь место, грязевая змея, ты переползаешь в самую глубокую часть Грязи, привлекаемый близостью холстовика, подкармливаемый той или иной едой – сгнившая сброшенная кожа пятнистой птицы, крысиные младенцы, оставленные без присмотра, лужа крови феникса, забитого до смерти шайкой малолеток, блевотина пьяницы, лежащего лицом в земле близ распивочной. Еда за едой, голод за голодом, ты находишь свой путь к Цирку, который располагается теперь там, где ты в твоем развивающемся разуме слышишь голоса других палтусов, обладающих такой способностью.

Скажем, в Цирке десять тысяч палтусов – их там гораздо больше – и, скажем, один из ста волшебным образом научается коммуницировать – в большей или меньшей степени – и здесь много таких, кто обладает этой способностью. Ты? Тебе нечего сказать – ты грязевая змея, эволюционирующая без участия холстовика. Ты не можешь понять тех мыслей, что они шлют тебе, кроме, пожалуй, их тона – а он никогда не звучит гостеприимно, – но знать, что тут есть другие, что существует такая вещь, как коммуникация? Это расцветает в тебе, в твоем сердце, которое ты теперь чувствуешь у себя в груди. Что-то вроде радости? Это слово ничего не значит для тебя, но так оно и есть – радость, испытываемая безрадостными, безмозглыми, и теперь у тебя есть основания избегать хватких пальцев, которые хотят вытащить тебя из грязи, которую ты уже начал считать своим домом. Ты можешь сосредоточиться на медленной эволюции смысла, ощущая его в своей душе, а смысл – это нечто, порождаемое Искрой, если она может обнаружить концепции и связать их в нематериальную котомку, имеющую свойство уникальности.

Потому что ты сам уникален.

Не нужно комбинировать множества необычных событий для создания чего-то уникального. Необычные концепции, связанные воедино, какими бы простыми они ни были, могут составить нечто уникальное. А сотня таких концепций? Даже полсотни? Расположи как попало пятьдесят букв на листе бумаги – результат будет уникальным, поскольку если ты проделаешь это еще раз, и еще, и еще – он будет другим.

Теперь ты, мыслящий, пугливый, жизнерадостный грязе-змей Цирка Мордью, избегающий пленения, удовлетворяющий голод, обучающийся мистическому общению с твоими палтусами Живой Грязи – ты уникален, и в нематериальном царстве твоя концепция бессмертна, она обрела душу с помощью Искры даже в отсутствии воли холстовика.

Ты сам себя сотворил.

Ты узнаешь, что иметь уникальное «я» – это знать голод иного рода, уникальный для тебя – волю к собственному совершенству. У других это воля к доминированию, или к удовольствию, или к сотне других вещей. Твоя воля есть твоя воля, и для ее наилучшего воплощения нужно зарыться вниз, туда, где находится обиталище Бога, хотя ты и не знаешь, существует ли он на самом деле, и ты не знаешь, зачем ты отправился бы в него, если бы он существовал.

Время идет, ты не знаешь, сколько прошло, но ты закапываешься снова и снова в одном и том же месте, ты ешь исключительно для того, чтобы у тебя были силы, чтобы закапываться, проведя линию разделения в грязи, – и хотя земля уплотняется, стоит тебе удалиться на обед, – когда ты возвращаешься, копать становится легче.

Чем ближе ты к жилищу Бога, тем очевиднее твоя форма, мутирующая на ощутимый для тебя, хотя тебе и неподконтрольный, манер.

Наступает день, когда на твоих боках появляются почки, потом они превращаются в весла, которые помогают тебе копать, потом весла становятся совками, затем лопатами, а ты с каждым днем увеличиваешься в размерах. Усиливается и твой голод, и тебе больше недостаточно питаться недоразвитыми существами, тебе нужно рискнуть и попробовать что-нибудь покрупнее, атаковать более крупных палтусов, существ, которые могут дать тебе отпор, потому что оно стоит того, поскольку ты чувствуешь, что неплохо продвигаешься со своим туннелем, проводя там всё время, какое у тебя есть.

Наступает день, когда ты упираешься в скалу, и хотя понимаешь, что копать дальше не получится, ты знаешь, что именно к этому ты и шел – скала горяча от энергии, она сотрясается волшебством, имеет вкус всего того, что ты когда-либо жаждал. Ты окунаешься в это, в эту скалу, так камбаловые лежат на морском дне, прижимаясь к нему. Твои конечности, прежде совковообразные, разделяются на пальцы, которыми ты можешь двигать. Ты потрясен, это счастливое потрясение, и ты теперь спешишь вверх, чтобы контактировать с остальными, сообщить им свою новость, поделиться с Цирком этим невероятным чудом.

В возбужденном состоянии ты становишься беспечным. Возбужденность сама по себе является разновидностью беспечности для такого существа, как ты. Ты утратил тот страх, который прежде защищал тебя, забыл те голодные периоды, которые прежде управляли тобой. В твоем желании общаться, радостном само по себе, но не несущественном для твоего бытия жажде реализовать на практике – ты по-прежнему мутировавший легочный червь с идеями, превосходящими твое положение, – тебя вытащил из Цирка ребенок с удочкой.