Ты ведь не настолько глуп, видел, как это случалось с другими, ты сам обещал себе всегда держаться на глубине и оставаться там, но теперь оно ухватило тебя своими руками, потому что оно есть существо, принадлежащее этому царству, а не какая-нибудь почти незаметная чепуха, обитающая во взятом взаймы времени, оно гораздо сильнее тебя. Его обтянутые кожей кости подобны палочкам, воткнутым в твое тело, и это мучит тебя. Ты кусаешь его в лицо, царапаешь его своими новыми конечностями, но оно знает тебе цену. Оно крепко держит тебя за шею и, не прикладывая, кажется, для этого особых усилий, вырывает твои красивые новые руки из ствола твоего тела, и ты уже не можешь защищаться ими.

Ты истекаешь кровью, а ребенок тянется за своей смертоносной сумкой. Ты потрясен потерей руки настолько, что почти упускаешь свой шанс – как что-то столь прекрасное может быть столь краткосрочным? – но жизнь научила тебя делать то, что ты и делаешь теперь. Может быть, ты и есть ничто иное, как машина для делания этого. Пока ребенок борется со своим поясом, ты выкручиваешь свою шею и кусаешь его руку, вонзаешь клыки в ее структуру. Он взвизгивает и отшвыривает тебя в воздух. Поначалу твои зубы погружены в его плоть, но ты вытаскиваешь их оттуда и падаешь, разбрызгивая грязь, и, невзирая на боль в обоих твоих боках, ныряешь и погружаешься туда, где тебя невозможно найти.

Ты должен был умереть – ты определенно не сделал ничего, чтобы сохранить свою жизнь, – но существо с душой, побывавшее в такой близи от Бога, не может просто исчезнуть в прежней Грязи. Копать глубже больше невозможно, плоть в ранах, причиненных ребенком, распухла, стала чувствительной и бесполезной, она раздиралась до кости при попытке ее использовать. Ты был бы съеден, если бы другие не защитили тебя. Они хотели услышать твою историю – о горячей скале и новых конечностях – и, хотя ты им рассказал об этом, никто из них не смог найти твой туннель.

Ты лежал неподвижный на полу Цирка, проглатывал собственную жалость к самому себе. Оно всё продолжалось и продолжалось, и в твои намерения входило позволить себе умереть, вернуться в ничто, но спустя какое-то время даже это стало невозможным. Голод – это такая сила, легко победить которую не удается. Тебе казалось, что существует некий баланс, который нарушился в один из дней. В конечном счете намерение заморить себя до смерти голодом стало требовать столько усилий, что желание грязевого змея голодать перестало с ним справляться, голод лишал тебя энергии, и наступает день, когда ты больше не можешь выносить отсутствие еды. Палтусы поменьше размером стали относиться к тебе, как к неживому предмету, и, когда один из них проплывал мимо, ты его проглотил. Он был довольно хлипким, как слизняк или медуза, легко переваривался и наполнил тебя материальностью и Искрой, навел тебя на мысли о необходимости приложения усилий, те мысли, которые ты давно загнал в самые дальние углы внутри себя.

И тогда ты начал видеть собственное будущее, важность потребления еды, а не пребывания едой, важность охоты и, может быть, мести.

Это спасло твою жизнь и дало тебе возможность стать тем, кем было предопределено судьбой, не стать постепенно прожилками плоти и серо-белых костей. Это дало тебе возможность сделать то, что ты сделал вскоре, и деяние твое было совершенно необычным.

Ты поймал палтуса, укусил за руку ребенка, вырвал последние нити своих погубленных конечностей, увидел под ними здоровую шрамовую ткань, и тут-то оно случилось. Оно случилось одновременно и со всеми остальными, но совершил его ты.

Он возник.

Голубой Свет.

Он погрузил кулаки в Живую Грязь и наполнил тебя силой. Он ускорил развитие всех вас из низшего месива несформированной слизи в величайшие из способных к коммуникации умов, провел вас по всем этапам воли холстовика до высшей формы самого Бога – ребенка – только не из плоти, а из плоти и силы.

Он попросил тебя следовать за ним и победить его врагов, а, поскольку они были и твоими врагами, ты с энтузиазмом согласился. Если бы дело на этом и кончилось, то этого было бы достаточно – побыть солдатом в армии Великого Палтуса, – но потом он выдал новый приказ, такой приказ, который мог выполнить персонально ты, и состоял этот приказ в том, чтобы уйти в землю и открыть каморку Бога.

Только ты, безродный легочный червь, безродный Грязевой змей, безродный Цирковой палтус с оторванными конечностями, знал дорогу к этому месту.

Избранный из своего народа, именно ты взломал ту каморку и насытил материальное царство силой Бога. С этого дня ты стал известен как Великий Червь, первый из палтусов.

Но как насчет любви? Достаточно ли палтусу существовать и служить, и никогда не иметь для себя ничего, кроме служения?

Эта мысль пришла к тебе, Великий Червь, снаружи в тот день, когда город вытянулся и стал наклонным и монолитным. Это случилось в тот день, когда собака высадилась на берег. Это случилось, когда другие растянулись и деформировались одновременно с землей и были превращены в коварных тварей вдали, внезапно и против воли были вынуждены проститься с младенческим обличьем, израсходовать свою энергию на эту деградацию, в прежнем виде остался только ты.

Могло ли это быть совпадением?

Эта мысль посетила тебя в виде женского голоса, тот факт, что это существо сопровождало голос, сделал из тебя мужчину, соблазненного звуком, который был так мягок, что ты стал тверд в ответ, и навел тебя на мысль о еще одной недостаче.

– Но как насчет любви? – сказала она и добавила: – Ступай за мной.

И перед твоими глазами появился облик Госпожи Маларкои, Невесты Великого Червя, вышедшего из Живой Грязи, начавшего с того же холстяного микроба, перешедшего в легочного червя, потом в грязевую змею, а потом отрастившего конечности. Но она не взяла Голубой Свет, она сохранила свою физическую природу. Она превратилось в монолит, тогда как ты перешел в энергию, и эта монолитность обещала тебе целостность, которую она называла «любовь».

Она жестом попросила тебя подойти к ней, и ты взял ее за руку, которая напоминала те конечности, которых ты лишился, и она показала тебе, где ты должен быть, что делать и кому сделать больно, чтобы заслужить ее любовь.

И ты сделал то, что она наказала тебе.

Ее школа

Порция своим ясновидствованием обследовала третий уровень холста, и там обнаружилось идеальное место, выделявшееся на фоне промежуточных образований. Она заглянула в будущее этого места, в его прошлое, вводила себя туда и сюда, прокручивала назад и вперед.

Дашини уже проснулась и сидела на кровати, и Порция, удовлетворившись своими разысканиями, взяла ее на руки.

– Я думаю, тебе это понравится, – сказала она.

Размещение этого царства вблизи границ Пирамиды не потребовало больших усилий и удалось с третьего раза, она растянула размеры, расширила время, увеличила пространство, скомпоновала объем в сотни тысяч раз больший, чем фактический размер архитектуры. Она сделала три Двери – вход с лестницы Пирамиды, вход со второго уровня и выход в четвертый. Ей Двери, конечно, были ни к чему, но если Дашини когда-нибудь потеряется, то, по крайней мере, можно будет воспользоваться ими.

Когда Порция была девочкой, ее мать украсила детскую обоями с драконами, и хотя драконы эти являлись плодом фантазии и не были представлены ни в одном из тех открытий, что она сделала в холсте, это царство всё же во многом походило на ее комнату. В ее детской сотни летающих по стенам ящериц метались туда-сюда на голубом фоне, то же самое происходило и в этом царстве.

Виверны, амфиптерии, пернатые змеи, драконы – десятки существ, названия которых не знала даже Порция, которая была хорошо осведомлена в такого рода вещах – крутились в воздухе, приземлялись они редко, если только вообще приземлялись. В их эпицентре вроде бы находилось каменное дерево, а потому Порция заставила себя появиться там, на самой высокой точке этой земли.

Богиня этого царства – позднее Порция узнала, что та называла себя Джапалура, – увидела ее, когда Порция стояла на самой высокой ветке. Порция держала Дашини высоко у себя над головой и посылала вверх пучок света. Мысленно она провозглашала: «Этот ребенок будет вам как дочь, драгоценная и достойная любви. Возьмите ее, заботьтесь о ней, вы вернете ее мне через семь дней». – И она подбросила Дашини в воздух.

Джапалура поймала Дашини, не дала ей упасть, балансируя девочкой на конце своей широкой морды, и в течение семи дней богиня летала с ней по всему своему царству, представляла ее своим подданным, кормила ее их дарами, а когда весь мир узнал, кто такая Дашини, Джапалура поднялась с нею высоко-высоко, до места, с которого земля под ними приобретала кривизну, а небо вокруг становилось черным. Джапалура летела вверх по прямой, как пущенная из лука стрела, на наконечнике которой сидела Дашини, летела она до тех пор, пока было куда лететь, до места, где кончалось царство.

Дашини там не могла дышать, но она сидела на носу дракона, и богиня делала осторожный выдох, чтобы девочка могла разделять с ней дыхание. Потом она оставила Дашини на самой верхушке неба и позволила ей упасть.

Неправда, что дети ее возраста не ощущают опасность – очень даже ощущают, – но Дашини не ощущала. Идти она не могла, но развела руки и ноги и летела, как Джапалура. Вернулся воздух и засвистел в ее ушах, и плющил ее кожу, но Дашини летела вниз и кружилась, делала петли на ветру. Она улыбалась и смеялась, а летевшая рядом с ней богиня в облике дракона показывала ей, как можно вертеться в воздухе, как ускоряться и замедляться, как нырять к земле.

Когда земля была уже совсем близко и ветки каменного дерева грозили рассечь девочку на части, Джапалура подхватила ее в последний момент, а потом снова отпустила в полет.

Эта игра никогда не наскучивала Дашини, и она была недовольна, когда в конце седьмого дня Джапалура вернула ее Порции.

В ту первую ночь по возвращению в Пирамиду Порция прошептала обещание Дашини – обещание, что она сможет каждый свой день рождения проводить в этом месте – и хотя это обещание, как и все остальные, данные ее матерью, было вскоре нарушено, в сердце девочки оно сохранилось.

Ее слуги

Гэм подошел к Двум Джо.

Наверху, на Стеклянной Дороге, сиял лунный свет, и, хотя по небу ползли облака, выражение лица Гэма вызывало тревогу. Он был из тех мальчиков, которым доставалось в жизни, но которые находили способы преодолеть трудные времена. Теперь на его лице было выражение мрачной неколебимости: он пришел к какому-то решению, и теперь собирался воплотить его в жизнь, невзирая ни на какие последствия. В то же время круги вокруг его глаз говорили о страхе и печали – о страхе перед тем, кем он стал, если принял решение сделать то, что он вскоре намеревался сделать, а печалился он о том, что не родился сильнее и лучше.

Двум Джо казалось, что в таких мыслях было что-то корыстное: творить зло гораздо проще, когда ты дал себе разрешение быть слабым и плохим.

– У меня не было выбора, Два Джо. Я знаю, что рискую, но думаю, что он сможет это сделать.

Гэм никогда не поднимался по этой Дороге, только спускался, установив обе ноги на стекло и скользя почти горизонтально.

Два Джо попятились, подняв руки, но пятиться им уже было некуда.

– Он вернет вас назад. Можете не волноваться.

– Подожди! – закричали они. Вероятно, в их голосе слышалось что-то, но Гэм сделал то, что ему было сказано. – Если речь идет о чем-то нехорошем, то ты не обязан это делать. Скажи, о чем ты думаешь, мы сумеем помочь.

Гэм не стал ждать – он узнавал тактику затягивания, когда сталкивался с ней. Два Джо видели усталое знание в его глазах, разочарование, что у них не нашлось ничего более убедительного, и тут его руки ухватили их за шиворот.

– Это всё Пэдж. Это она. Мы ничего не можем поделать.

Если кто-то держит вас за шиворот, то ваше желание отойти в сторону вполне естественно, но подошвы Двух Джо заскользили по Стеклянной Дороге, и они в своем воображении представили себе долгое падение на крыши. Гэм был марионеткой Пэджа, а Пэдж был слугой Госпожи. Всё, что они делали, они делали для нее.

– Ты хочешь нас убить?